О мучениках, пострадавших при Юлиане во фригийском городе Мире

ГЛАВА 15

О мучениках, пострадавших при Юлиане во фригийском городе Мире

В городе фригийской области Мире правителем был в то время Амахий. Он приказал отворить тамошнее капище, вынести из него накопившиеся от времени нечистоты и тщательно возобновить находившиеся в нем статуи. Это сильно огорчило тамошних христиан. Некто Македоний, Феодул и Тациан, по ревности к христианской вере, не перенесли сей скорби. Воодушевляемые пламенной любовью к добродетели, они ночью пробрались в капище и сокрушили все статуи. Сильно разгневанный этим происшествием, правитель хотел предать смерти многих невинных жителей города, поэтому виновники поступка выдали себя и решились лучше самим умереть за истину, нежели допустить, чтобы за них умерли другие. Правитель взял их и повелел им сделанное преступление очистить жертвоприношением; если же не исполнят, угрожал наказанием. Но они, как мужественные душой, презрев угрозы, изъявили готовность претерпеть все, и решились лучше умереть, нежели осквернить себя принесением жертвы. Тогда, подвергнув их всякого рода мучениям, правитель приказал наконец положить их на железные решетки, подложить под них огонь и таким образом замучить. Они же и при этом показали величайшее мужество, говоря правителю: «Если ты, Амахий, хочешь попробовать жареного мяса, то повороти нас на другой бок, чтобы для твоего вкуса мы не показались полуизжаренными». Так окончили они свою жизнь.

ГЛАВА 16

О том, что Аполлинарии писали книги, когда царь запретил христианам учиться греческим наукам

Царский закон, запрещавший христианам учиться греческим наукам, сделал еще знаменитее тех Аполлинариев, о которых мы упомянули выше. Так как оба они были люди с познаниями — отец знал грамматику, а сын софистику, то в {150} настоящее время оказали христианам много пользы. Первый, как прямой грамматик, изложил в духе христианском грамматическое искусство, переложил на стихи так называемым героическим метром книги Моисея, а книги Ветхого завета, написанные в роде историческом, частью подчинил метру дактилическому, частью облек в форму драмы и выразил трагически — вообще употреблял он все роды стихосложения, чтобы никакие формы греческого языка не оставались неизвестными христианам. Младший же Аполлинарий, отличавшийся красноречием, изложил Евангелия и Апостольские послания, подобно греческому Платону, в виде разговоров. Доставляя таким образом пользу христианству, они своими трудами победили злонамеренное узаконение царя. Впрочем, промысл Божий превзошел и их усердие, и царскую злонамеренность, ибо этот закон, спустя немного, погиб вместе с царем, как мы скажем впоследствии, а труды их остались так, будто бы их вовсе и не было. Но может быть, кто-нибудь с самоуверенностью возразит нам: как ты говоришь, что это произведено силою Божественного промысла? Скорая смерть царя, конечно, была полезна христианству, но то, что христианские сочинения Аполлинариев оставлены, и христиане стали опять учиться греческим наукам, отнюдь не приносит пользы христианству, потому что греческие науки, в которых преподается многобожие, служат ко вреду. На это мы скажем, по возможности, что приходит на мысль. Ни Христос, ни ученики Его не принимали греческих наук за богодухновенные, да и не отвергали их, как вредные. И это, думаю, делалось не без намерения. Многие из греческих философов не далеки были от познания бога. При помощи научных познаний, они мужественно восставали против людей, отвергавших промысл, как-то: эпикурейцев и других — эристиков, и обличали их в невежестве. Таким образом для людей, расположенных к благочестию, они сделались полезными, хотя главного в христианском учении и не достигли, т. е. не знали тайны Христовой, сокровенной от век и от родов (Колос. 1, 26).

А что это действительно так, доказывает в послании к Римлянам сам Апостол, говоря: открывается бо гнев Божий с небесе на всякое нечестие и неправду человеков содержащих истину в неправде; зане разумное Божие яве есть в них; Бог бо явил есть им. Невидимая бо Его от создания мира творенми помышляема видима суть, и присносущная сила Его и Божество, во еже быти им безответным. Занеже разумевше Бога, не яко Бога прославища (Рим. 1. 18–21). Отсюда видно, что они имели понятие об истине, которую открыл им Бог, но остают-{151}ся виновными потому, что, познав Бога, не прославили Его, как Бога. Таким образом, Апостолы, не запрещая заниматься греческими науками, оставили это на произвол желающих. Такова первая причина, относящаяся к нашему предмету. А вторая причина следующая: богодухновенные писания преподают удивительные и поистине божественные догматы, также внушают слушающим правила благоговейной и святой жизни и сообщают усердным богоугодную веру; но они не научают искусству красноречия, посредством которого можно было бы опровергать врагов истины, а враги побеждаются преимущественно тогда, когда против них употребляют их же оружие. Этого христиане не могли достигнуть при помощи тех книг, которые написаны Аполлинариями, что имел в виду и царь Юлиан, когда законом запрещал христианам учиться греческим наукам, ибо он хорошо знал, что басни, которыми наполнено принятое им учение, легко сделают его достойным осмеяния. За непризнание их был осужден, как оскорбитель божества, и главнейший между философами Сократ. Напротив, Христос и Его Апостол заповедуют нам быть искусными торжниками, вся искушающе, доброе держать (1 Сол. 5, 20), и блюстись да никтоже вас будет прельщая философию и тщетною лестию (Колос. 2, 8).

А этого мы не достигнем, если не приобретем себе оружия противников, не принимая, впрочем, их образа мыслей, но отвергая худое и усваивая хорошее и истинное, все же принимая с разборчивостию, ибо где есть что-нибудь хорошее, там есть нечто свойственное истине. Кто думает, будто мы утверждаем это принужденно, тот пусть вспомнит, что апостол не только не запрещал учиться греческим наукам, но и сам не пренебрегал ими, сколько видно из того, что знал многие изречения греческих писателей. Ибо откуда он заимствовал изречение: Критяне присно лживы, злии зверие, утробы праздныя (Тит. 1, 12), если не читал изречений Эпименида, критского посвящателя в таинства? Или откуда он узнал сказание сего бо и род есмы (Деян. 17, 28), если не из сочинения астронома Арата под заглавием «Phainomena»? А мнение тлят обычаи благи беседы злы (1 Кор. 15, 32), показывает, что ему не неизвестны были трагедии Эврипида.

Но к чему слишком распространяться об этом? Учителя Церкви издревле, как бы по какому общепринятому обычаю, до глубокой старости занимались греческими науками — частью для изучения красноречия и упражнения ума, частью же для опровержения того, в чем язычники заблуждались. Это-то могли мы сказать об Аполлинариях. {152}