2. Непреодолимость ребенка

Во всех мифах о ребенке бросается в глаза один парадокс, потому что, с одной стороны, бессильный ребенок отдан в руки могущественным врагам, и ему угрожает постоянная опасность уничтожения, с другой стороны, однако, он располагает силами, которые далеко превосходят человеческую меру. Это положение тесно связано с тем психологическим фактором, что ребенок, с одной стороны, именно " невзрачен", т. е. неприметен, " только лишь ребенок", но с другой стороны — божествен. Если принять точку зрения сознания, то кажется, что речь идет о каком-то незначительном содержании, в отношении которого никак нельзя предположить, что оно обладает разрешающим, и уж тем более избавляющим характером. Сознание так захвачено своей конфликтной ситуацией, и борющиеся там силы кажутся столь большими, что одиноко вспыхивающее содержание " ребенка" не имеет никакого отношения к обстоятельствам сознания. Таким образом это содержание попросту не замечается или упускается из виду и вновь подпадает под власть бессознательного. По меньшей мере стоило бы опасаться, если положение вещей складывается в соответствии с ожиданиями сознания. Миф как раз подчеркивает, что это неверно, и что, напротив, " ребенку" причитается сила, и что он неожиданно, несмотря на все угрозы, будет иметь успех. " Ребенок" появляется как плод бессознательного, рожденный из его лона, зачатый и сотворенный в самых основах человеческой природы или даже живой природы в целом. Он персонифицирует жизненную мощь, которая имеется вне ограниченного объема сознания, те пути и возможности, о которых сознание в своей односторонности ничего не ведает, и целостность, которая включает глубины природы. Он представляет собой сильнейший и неизбежный порыв всякого существа, а именно порыв к самоосуществлению. Он — внутреннее веление, невозможность поступить иначе, оснащенное всеми естественными силами инстинкта, в то время как сознание постоянно плутает в мнимости, будто оно может поступать так, как хочет. Порыв и непреложность самоосуществления — естественная закономерность, и поэтому она обладает непреодолимой силой, даже если поначалу ее действие неприметно и неправдоподобно. Сила выражается в изумительных подвигах героического ребенка, позже — в athia (делах) слуги (тип Геракла), в образе которого герой перерастает бессилие " ребенка", но занимает еще неприметное положение. Образ слуги, как правило, переходит затем к собственной эпифании полубожественного героя. Как ни странно, в алхимии мы имеем совершенно сходную вариацию мотива, правда в синонимах lapis. В качестве materia prima он — лишь lapis exilis et vilis. В качестве субстанции превращения он появляется как servus rubeus или fugitivus, и наконец, он достигает в полном апофеозе достоинства filius sapientiae или deus terrenus и становится " светом всех светил", властью, которая содержит в себе высшие и низшие силы. Он становится corpus glorificatum, которая достигает вечной нетленности, а поэтому — также и панацеей (" носителем исцеления! " ) (Материал собран в Psychologie und Alchemic. Zweiter und Dritter Teil. Меркурий как прислужник в притче Eirenaeus Philalethes. Erklanmg der Hennetisch Poedschen Werke Hemi Georgie Riplaei. P. 131 ff. ). Величие и непреодолимость ребенка тесно связаны в индийской философии с сущностью Атмана. Последний соответствует формуле: " меньше малого и больше большого". Самость как индивидуальное явление — " меньше малого", однако как эквивалент мира — " больше большого" ([Ср. Katha-Upanischad // Sacred Book of the East XV. P. 11. Перевод и комментарий в: Psychologische Typen. Paragr. 342. ]. ). Самость как полярность и противоположность, как абсолютно " иное" по отношению к миру, является conditio sine qua non познания мира и осознания субъекта и объекта. Это — психическое инобытие, которое вообще делает возможным сознание. Идентичность же как раз не способствует осознанию; только отделение, и только разделение и горестное пребывание-в-противоположности мог породить сознание и познание. Индийская интроспекция уже давно познала это психологическое положение вещей и потому соединила, сделала единым субъекта познания и субъекта существования. Сообразно с преимущественно интроспективной направленностью индийского мышления сам объект потерял даже атрибут абсолютной действительности и зачастую становился только лишь видимостью. Греко-европейская направленность духа не смогла избавиться от убежденности в абсолютном существовании мира. Это произошло однако за счет приписывания Самости космического значения. Сегодня западному человеку столь же трудно постичь психологическую необходимость трансцендентального субъекта познания в качестве полной полярности эмпирическому универсуму, хотя допущение о существовании Самости, противостоящей миру по крайней мере в качестве точки отражения, является логической необходимостью. Невзирая на соответствующую философскую позицию, — которая либо отвергает, либо принимает только с оговорками данное утверждение, — в нашей бессознательной психике все же существует компенсаторная тенденция к восстановлению символа Самости в его космическом значении. Эти старания происходят в архетипических формах героического мифа, что, так сказать, легко можно наблюдать в каждом процессе индивидуации.

Феноменология рождения " ребенка" вновь и вновь отсылает нас к психологическому прасостоянию незнания, т. е. темноты или сумеречности, к состоянию неразличения субъекта от объекта, бессознательной идентичности человека и мире. В этом состоянии неразличимости возникает золотое яйцо, которое является столь же человеком, сколь и миром, но все же не обоими, а чем-то иррациональным третьим. Сумеречному сознанию примитива кажется, будто яйцо выходит из лона большого мира и вследствие этого является космическим и объективно-внешним событием. Дифференцированному сознанию, напротив, представляется совершенно ясным, что это яйцо не что иное, как символ, берущий свое начало в психике, или — того хуже, — что все это только лишь произвольная и умственная спекуляция, а потому подобает и соответствует " действительности" никак " не больше, чем" примитивная химера. Сегодня медицинская психология думает относительно " химер", конечно, совсем другое. Ей известно, сколь серьезные функциональные нарушения, с одной стороны, и сколь опустошительные психические последствия, с другой стороны, исходят из " только" фантазий. " Фантазии" суть естественные проявления и манифестации жизни бессознательного. Но так как бессознательное — это психика всех автономных функциональных комплексов тела, то его " фантазии" имеют этиологическое значение, которое ни в коем случае нельзя недооценивать. Из психопатологии процесса индивидуации мы знаем, что формирование символа очень часто сопряжено с психогенными телесными нарушениями, которые во всяком случае ощущаются как " очень даже настоящие". В медицине фантазии — реальные вещи, к которым психотерапевт должен относиться всерьез и принимать в расчет. Поэтому он не может оспаривать правомочность тех примитивных химер, которые свои содержания, пусть даже ради их действенности, проецируют во внешний мир. В конце концов, даже человеческое тело сделано из материала мира, и на таком материале фантазии становятся явными; но ведь без него они вообще непознаваемы. Без материала они были бы только абстрактными решетками кристалла в материнском растворе щелочи, где еще не наступил процесс кристаллизации.

Символы Самости возникают в глубине тела и выражают его вещественность точно так же, как и структуру воспринимающего сознания. Символ — это живущее тело, corpus et anima; поэтому " ребенок" является такой превосходной формулой для этого символа. Несравненность и своеобразие психики — это, конечно же, не то, что полностью осуществилось, но то, что постоянно находится в процессе осуществления, одновременно именно это является непременным основанием всякого сознания. Глубокие " слои" психики теряют по мере увеличения глубины и темноты индивидуальную несравненность. На пути " вниз", т. е. по мере приближения к автономной функциональной системе, они становятся все более коллективными, чтобы в вещественности тела, а именно, в химических телах, стать универсальными и одновременно прекратиться. Углерод тела — это углерод вообще. Поэтому " в самом низу" психика — это " мир" вообще. В этом смысле я могу совершенно согласиться с Кереньи, когда он утверждал, что в символе говорит сам мир. Чем более архаичным и " глубоким", т. е. чем более физиологичным является символ, тем он коллективной и универсальней, тем он " вещественней". Чем он более абстрактный, дифференцированный и специфичный, тем он более приближается к природе сознательной несравненности и однократности, и тем более с него стерта, сброшена универсальная сущность. В сознании он полностью рискует стать только аллегорией, которая нигде не выходит за рамки сознательного понимания, и где он уже подвержен всем возможным рационалистическим попыткам объяснения.