 |
Часть первая 1 страница
|
|
|
|
I
Прежде чем мы приступим к продолжению этой повести, нам должно предуведомить читателей, что промежуток времени, отделяющий эту главу от предыдущей, заключает в себе почти четыре месяца. Большей части наших читателей, без сомнения, известны все обстоятельства, предшествовавшие освобождению Москвы и вступлению на всероссийский престол Михаила Федоровича Романова; но, несмотря на то, мы полагаем нужным упомянуть, хотя мимоходом, о том, что происходило в Нижнем Новгороде и около Москвы от апреля месяца до начала августа 1612 года. Избранный единодушно главою земского ополчения князь Пожарский, излечась от ран своих, вступил в Нижний Новгород, сопровождаемый верною дружиною воинов. Его величественная наружность, радушие и ласковое со всеми обращение привлекли к нему все сердца. Бояре и воеводы, старее его чинами и родом, несмотря на закоренелый предрассудок местничества, добровольно подчинились его власти; со всех сторон спешили под знамена его люди ратные; смоляне, дорогобужане и вязьмичи, жившие в Арзамасе, явились первые; вслед за ними рязанцы, коломенцы и жители отдаленной Украины умножили собою число свободных людей: так называли себя воины, составлявшие отечественное ополчение нижегородское, которое вскоре под предводительством Пожарского двинулось к Ярославлю. В сем городе, подкупленные злодеем Заруцким, убийцы посягнули на жизнь знаменитого вождя, но бог не допустил их свершить это злодеяние, а великодушный Пожарский не только не предал их заслуженной казни, но вырвал из рук народа, хотевшего растерзать их на части. Важные причины замедлили приход нижегородцев под Москву; наконец, приближение гетмана Хоткевича с сильным войском, посланным против стоящего под Москвою князя Трубецкого, побудило Пожарского поспешить своим приходом к столице, и 1 августа 1612 года нижегородское ополчение прибыло к Троицкой лавре, отстоящей от Москвы в шестидесяти четырех верстах.
|
|
|
* * *
В начале августа месяца, в одно прекрасное утро, какой‑ то прохожий, с небольшою котомкою за плечами и весьма бедно одетый, едва переступая от усталости, шел по большой нижегородской дороге, которая в сем месте была проложена почти по самому берегу Волги.
Его изнуренный вид, бледное лицо и впалые щеки – все показывало в нем человека, недавно излечившегося от тяжкой болезни, но в то же время нельзя было не заметить, что причиною его необычайной худобы была не одна телесная болезнь: глубокая горесть изображалась на лице его, а покрасневшие от слез глаза ясно доказывали, что его душевные страдания не миновались вместе с недугом, от которого он, по‑ видимому, совершенно излечился. Дойдя до густой березовой рощи, которую перерезывала узкая проселочная дорога, он остановился и, казалось, с большим вниманием стал рассматривать едва заметное полуобгоревшее строение, коего развалины виднелись на высоком холме, верстах в пяти от рощи, в тени которой он тогда находился.
– Я не ошибаюсь, – сказал он, наконец, – это отчина боярина Шалонского… Слава богу! она останется у меня в стороне… – Сказав эти слова, прохожий сел под кустом и, вынув из котомки ломоть черного хлеба, принялся завтракать.
Он не успел еще проглотить первого куска, как вдруг ему послышался в близком расстоянии конский топот, и через минуту человек двадцать казаков, выехав проселочной дорогою из рощи, потянулись вдоль опушки к тому месту, на котором расположился прохожий. Впереди всех, на вороном коне, ехал начальник отряда; он отличался от других казаков не платьем, которое было весьма просто, но богатой конской сбруею и блестящим оружием, украшенным дорогою серебряной насечкой. Когда он поравнялся с прохожим, который несколько уже минут не спускал с него глаз, то сей последний вскрикнул радостным голосом:
|
|
|
– Так точно, это он!.. Здравствуй, Кирша!
– Почему ты меня знаешь, добрый человек? – спросил всадник, приостановя своего коня.
– Так, видно, я больно похудел, когда и ты меня не узнаешь? Вглядись‑ ка хорошенько…
– Вот‑ те раз!.. Неужели?.. Да нет, зачем ему здесь быть?
– Правда, брат Кирша, и я не чаял здесь быть, а думал, что меня отпоют и похоронят в Нижнем Новгороде.
– Неужели‑ то в самом деле ты Алексей Бурнаш?
– В старину меня так зывали.
– Ах, батюшки! Что это тебя так перевернуло?.. А где твой барин?..
Вместо ответа Алексей закрыл руками лицо и горько заплакал.
– Что с ним сделалось? – спросил запорожец, соскочив с коня. – Где он?
– Уж, верно, там… – сказал Алексей, показывая на небо. – Он был ангел во плоти!
– Так Юрий Дмитрич?..
– Приказал долго жить, – отвечал, всхлипывая, верный служитель Милославского.
– Ах, боже мой! Боже мой! – вскричал запорожец. – Гей, ребята!.. долой с коней. Мы можем здесь позавтракать и дать вздохнуть лошадям; да подайте‑ ка мою кису.
Казаки спешились и, разнуздав коней, пустили их на обширный луг, который расстилался перед рощею, а сами, поставив на небольшом возвышении часового, расположились кружком под деревьями. Кирша, вынув из кисы флягу с вином и большой пирог с капустою, сел подле Алексея.
– Ну‑ ка, брат, перекуси, – сказал он, – ты, я вижу, больно отощал. Да расскажи мне, как это случилось, что твой боярин умер? Он был такой детина здоровый, кровь с молоком! Отчего бы, кажется?..
– Его зарезали, – отвечал Алексей.
– Как?.. кто?.. где?
– А вот послушай. Ты, чай, помнишь, как в Нижнем на площади, когда Козьма Минич Сухорукий…
– Помню, помню!
– Ну, в этот самый день, вечером, боярин был у князя Черкасского, и на дворе уж стало смеркаться, как мы пошли с ним на постоялый двор, в который перебрались из дома этого жида, Истомы‑ Туренина. Вот недалеко от пристани вдруг выскочили на нас из пустой церкви человек пять разбойников; не успел я мигнуть, как меня хватили в бок ножом – и я невзвидел света божьего. Не помню, долго ли пробыл без памяти; а как очнулся, то увидел, что лежу на скамье в избе и подле меня стоит седой старик. Я узнал уж после, что он рыбак и что, идучи поутру с пристани, наткнулся на меня нечаянно и, заметя, что я еще дышу, ради Христа перенес меня к себе в избу. Как сквозь сон помню: лишь только он мне пересказал об этом, я опять обеспамятел и уж спустя недели четыре, придя в себя, спросил его о боярине; он сказал мне, что никакого тела не подымали на том месте, где нашли меня… Видно, злодеи зарезали Юрия Дмитрича и бросили в Волгу. Меня пользовала какая‑ то досужая старушка, и я, без малого четыре месяца, был при смерти; а как немного поправился, то задумал идти в подмосковную нашу отчину. О тебе и спрашивать было нечего: мне сказали, что все ратные люди ушли в Ярославль с князем Пожарским; так я отслужил третьего дня панихиду по моем боярине и отправился в путь… Да что‑ то ноги плохо слушаются, насилу тащусь.
|
|
|
– Ах, жалость какая! – сказал Кирша, когда Алексей кончил свой рассказ. – Уж если ему было на роду писано не дожить до седых волос, так пусть бы он умер со славою на ратном поле: на людях и смерть красна, а то, подумаешь, умереть одному, под ножом разбойника!.. Я справлялся о вас в дому боярина Туренина; да он сам мне сказал, что вы давным‑ давно уехали в Москву.
– Злодей! Он лучше меня знает, куда отправился Юрий Дмитрич: это его дело.
– Неужели?
– Как бог свят! У него в дому разбойничья пристань.
– Так недаром же он стречка дал из Нижнего. Когда князь Пожарский прибыл к нам в город, так, говорят, его везде искали, да не нашли… Ну, брат Алексей, ошеломил ты меня!.. Мне все еще не верится…
– И я долго не верил. Ведь про покойного моего боярина было какое‑ то пророчество; и так как до сих пор уж многое сбылось, то я не брал веры, чтоб его зарезали, да пришлось, наконец, поверить.
– А что такое о нем пророчили? Расскажи, брат, пожалуйста…
– Вот изволишь видеть: это случилось при царе Иоанне Васильевиче Грозном, когда батюшка моего покойного боярина был еще дитятею; нянюшка его Федора рассказывала мне это под большой тайной. Однажды… надобно тебе сказать, что матушка его, то есть бабушка Юрия Дмитрича, была премилосердная: вся нищая братия в околотке ею только и жила. Ну вот однажды, в день рождения… нет, в день именин своего сожителя, она изволила на крыльце своеручно раздавать милостыню неимущим, которых набралось на боярский двор видимо‑ невидимо. Все нищие, как водится, так и лезли друг пред другом, чтоб схватить милостыню; одна только старушка не рвалась вперед и, стоя поодаль, терпеливо дожидалась своей очереди. Вот уже боярыня отдавала последнюю копейку, и иной нищий, попроворней других, протягивал в четвертый раз руку, а старушка все не трогалась с места. На ту пору нянюшка Федора стояла также на крыльце, заметила старуху и доложила о ней боярыне; нищую подозвали, и когда боярыня, вынув из кармана целый алтын, подала ей и сказала: «Молись за здравие именинника! » – то старушка, взглянув пристально на боярыню и помолчав несколько времени, промолвила: «Ох ты, моя родимая! здоров‑ то он будет, да уцелеет ли его головушка?.. » – «Как так? » – спросила боярыня, побледнев как смерть. «Дай‑ то господи, – продолжала старушка, – чтоб о вешнем Николе не пришлось тебе панихиды служить». Сказав эти слова, старуха поклонилась, юркнула в толпу нищих и – след простыл; боярыня закричала: «Ищите ее, приведите сюда! » Не тут‑ то было: сгинула да пропала, и все нищие сказали в один голос, что не знают, кто она такова, откуда взялась и куда девалась. Ну что ж? и в самом деле, вскоре после того злодей Малюта Скуратов обнес перед царем нашего боярина и его казнили накануне Николина дня. Боярыня, оставшись вдовою с одним малолетним сыном Дмитрием Юрьевичем, батюшкою покойного моего господина, отправилась в свою закамскую отчину, и ровно десять лет о той старушке слуху не было. В это время Дмитрий Юрьевич подрос, женился и прижил покойного моего господина, Юрия Дмитриевича. Вот однажды, около Петрова дня, они всей семьей отправились в Калугу повидаться с родными. Им пришлось под вечер проезжать Брынским лесом. Боярыня и Федора ехали в колымаге (11), а боярин и холопи верхами. Вдруг в самой средине леса застигла их гроза, загремел гром, поднялся вихрь, дождь полил как из ведра, и пошел такой гул по лесу, что лошади шарахнулись и стали на одном месте как вкопанные – ни взад, ни вперед. Федора божилась мне, что она этакой грозы сродясь не видывала. Молодая боярыня со страху зарылась в подушки, а старая, хоть также робела, однако ж заметила и показала Федоре, что подле дороги, против самой колымаги, сидит под кустом какая‑ то женщина. Вдруг блеснула молонья, осветила все кругом, Федора ахнула, а старая боярыня, толкнув ее тихонько локтем, приказала молчать: они обе узнали в этой прохожей старушку, которая предсказала о смерти покойного боярина. Вот, как гроза поунялась, боярыня вылезла из колымаги, подошла к старухе и начала с нею говорить шепотом. Но тут набежала новая туча, загремел опять гром и сделалась такая темнять, что хоть глаз выколи, а когда прочистилось, то старухи уж не было. Как она ушла, куда девалась, бог весть!
|
|
|
|
|
|
Старая боярыня крепилась месяца два, наконец не вытерпела и пересказала Федоре, под большою тайной, что нищая говорила с ней о ее внуке, Юрие Дмитриче, что будто б он натерпится много горя, рано осиротеет и хоть будет человек ратный, а умрет на своей постеле; что станет служить иноплеменному государю; полюбит красную девицу, не зная, кто она такова, и что всего‑ то чуднее, хоть и женится на ней, а свадьба их будет не веселее похорон.
– Что ж из этого сбылось?
– Как что? На двадцатом году Юрий Дмитрич осиротел, служил королевичу Владиславу и полюбил боярышню Шалонскую, не зная, кто она такова.
– Правда, правда, но ведь ему должно было умереть своею смертью?
– Кажись бы, должно, а на беду вышло не так.
– И что за свадьба, которая не веселее похорон?
– Уж этого, любезный, и нянюшка Федора растолковать не могла.
– Вот то‑ то и есть! не все, брат, предсказания сбываются. Пожалуй, и про меня в Царицыне какой‑ то цыган сказал, что я попаду в Запорожскую Сечь и век останусь простым казаком… Что ж вышло? Одно сбылось, а другое нет. Ты видишь сам, – продолжал Кирша, взглянув с удовольствием на своих казаков, – у меня под началом вот этаких молодцов до сотни наберется; и кабы я знал да ведал, кто эти душегубцы, которые потеряли Юрия Дмитрича, так я бы их с моими ребятами на дне морском нашел!.. Уж поплатились бы мне за твоего боярина! – примолвил Кирша, принимаясь за флягу с вином.
– Одного‑ то из них ты знаешь, я его и впотьмах рассмотрел: он тот самый разбойник… вот что ты называл Омляшем.
– Как! – вскричал Кирша, выронив из рук свою флягу.
– Ну да! тот самый, которого ты, помнишь, в лесу перекрестил по голове нагайкою.
– Ах, боже мой! Алексей, знаешь ли что? Ведь твой боярин‑ то, может быть, жив!
– Что ты говоришь?
– Этот Омляш и его товарищи – слуги боярина Кручины‑ Шалонского…
– Неужто?
– Я слышал своими ушами, что им приказано было захватить Юрия Дмитрича живьем. Ну, теперь понимаешь ли, почему не нашли твоего боярина ни живого, ни мертвого?.. Он теперь в руках у этого кровопийцы Шалонского.
– А что ты думаешь?
– Верно так, и если только он жив…
– Дай‑ то господи!
– То во что б ни стало, а Кирша его выручит. Видишь, там вдали?.. Ведь это, кажется, отчина Шалонского?
– Должна быть она; только куда девались его хоромы, там на холме…
– Одни угольки остались… Это, брат, наше дело; хозяина‑ то, жаль, не захватили. Когда мы проходили через село и стали добиваться от крестьян, где их боярин, то все мужички в один голос сказали, что он со всеми своими пожитками, холопями и домочадцами уехал, а куда – никто не знает. Пуще всего грыз на него зубы боярин Образцов. С досады, что он от нас ускользнул, мы запалили его хоромы: первый пук соломы бросил в них Федька Хомяк, который по всем дворам искал приказчика, и уж если бы он попался Хомяку в руки, несдобровать бы ему! Мы было хотели поджечь и село, да жаль стало мужичков: они, сердечные, не виноваты, что их боярин предатель и изменник.
– Так что ж прибыли, если Юрий Дмитрич и жив, – сказал печально Алексей, – когда мы не ведаем, куда этот злодей Шалонский его запрятал?
– А почему знать? может быть, и добьемся толку. Жаль, что со мной народу‑ то немного, а то бы я не выпустил из села ни одной души, пока не узнал, где теперь их боярин. Статься не может, чтоб в целой отчине не нашлось никого, кто б знал, куда он запропастился.
– Может быть, он уехал в Москву.
– Со всей своей дворнею? Что ты, брат! В Москве и полякам‑ то перекусить нечего, так примут они его с такой ватагою! Нет, он, верно, теперь в каком‑ нибудь другом поместье… Да вот постой! достанем языка, так авось что‑ нибудь выведаем.
– Эх, любезный! – сказал Алексей, покачивая головою. – Не верится мне!.. Ты было сначала меня обрадовал, а после как подумал… не может быть! Если его и взяли живого, так, верно, уж давным‑ давно уходили.
– Авось, брат! попытка не шутка, а спрос не беда! Слава богу, что мой старшина Смага‑ Жигулин не отпустил меня одного! Что б мы стали теперь делать?
– Да как ты сюда попал?
– Меня послал князь Пожарский с грамотою к нижегородцам, и я было уже совсем отправился с одним только казаком, да Жигулин велел мне взять с собою этих ребят. Около Москвы теперь вовсе проезду нет, по всем дорогам бродят шиши; хоть они грабят и режут одних поляков да изменников, но, неровен час, когда они под хмельком, то им все кажутся или поляками, или изменниками; а нашу братью казаков, и чужих и своих, они терпеть не могут. Говорят, у них старшим какой‑ то деревенский батька. Мне рассказывали про него и бог весть что! Чудо‑ богатырь, аршин трех ростом, а зовут его, помнится, отцом Еремеем (12). Все подмосковные шиши в таком у него послушании, что без его благословения рук отвести не смеют, и если б не он, так от этих русских налетов и православным житья бы не было.
– Так ты едешь теперь из Нижнего?
– Да; торопиться мне незачем: станем искать твоего боярина, авось господь нам поможет… Постой‑ ка, мне пришло в голову… А что и в самом деле!.. Я знаю в этом селе одного мужичка: он со всей боярской дворнею водил знакомство и ремеслом колдун; так, верно, лучше другого может нам намекнуть… Эй, молодцы! – продолжал Кирша. – Побудьте здесь, а я на часок‑ место отлучусь. Вот этот парень расскажет вам, о чем идет дело. Малыш! ты останешься старшим; если я через час не вернусь, то ступайте все… вон в тот лес, что позади села. Сборное место недалеко от огородов, подле деревянной часовни; да только без шуму, втихомолку и не кучею, а врассыпную, понимаешь?
– Разумею, – отвечал Малыш, небольшого роста, но ловкий и проворный казачий урядник.
– Смотри, чтоб без меня ребята не дурили: проезжих не трогать!
– Слышите ли, товарищи, что есаул‑ то говорит? – сказал Малыш. – Однако ж, Кирила Пахомыч, – продолжал он, обращаясь к Кирше, – неравно повезут из Балахны вино или брагу, так по чарке, другой можно?
– Ну, ну! так и быть, только чур, ребята, из бочек дны не выбивать! подайте моего коня, да если вам придется ехать в лес, так дайте и этому детине заводную лошадь.
Кирша вскочил на своего Вихря и, повторив еще раз все приказания, пустился полем к знакомому для нас лесу, который чернелся в верстах в трех налево от большой дороги.
II
Кирша пробирался осторожно опушкою леса и, не встретив никого, поравнялся, наконец, с гумном Федьки Хомяка, которое, вероятно, принадлежало уже другому крестьянину; он поворотил к часовне и пустился по тропинке, ведущей на пчельник Кудимыча. Проехав версты полторы, Кирша повстречался с крестьянской девушкою.
– Здорово, красная девица! – сказал он, приподняв вежливо свою шапку. – Откуда идешь?
Девушка сначала испугалась, но ласковый голос и веселый вид запорожца ее успокоили.
– Я иду домой, господин честной, – отвечала она, отвесив низкий поклон Кирше.
– И верно, ходила ворожить на пчельник?
– А почему ты это знаешь? – спросила она, взглянув на него с удивлением.
– Видно, знаю! Ну, что? радостную ли весточку сказал тебе Кудимыч?.. Скоро ли свадьба?
– Архип Кудимыч баит, что скоро. Да почему ты знаешь?..
– Как не знать!.. А что, лебедка, чай, ты не с пустыми руками к нему ходила?
– Коли с пустыми! Я ему носила на поклон полсорока яиц да две копейки.
– Эк твой суженый‑ то расхарчился!
– Вот еще, велико дело две копейки! Для меня Ванюша не постоит и за два алтына. Да почему ты знаешь?
– Мало ли что я знаю, голубушка! А что, отсюда недалеко до пчельника?
– Близехонько.
– Прощай, красавица!
Кирша поехал далее, а крестьянская девушка, стоя на одном месте, провожала его глазами до тех пор, пока не потеряла совсем из виду. Не доехав шагов пятидесяти до пчельника, запорожец слез с лошади и, привязав ее к дереву, пробрался между кустов до самых ворот загородки. Двери избушки были растворены, а собака спала крепким сном подле своей конуры. Кирша вошел так тихо, что Кудимыч, занятый счетом яиц, которые в большом решете стояли перед ним на столе, не приподнял даже головы.
– Кудимыч! – сказал Кирша грозным голосом.
Колдун вздрогнул, поднял голову, вскрикнул, хотел вскочить, но его ноги подкосились, и он сел опять на скамью.
– Узнаешь ли ты меня? – продолжал запорожец, глядя ему прямо в глаза.
– Узнал, батюшка, узнал! – пробормотал, заикаясь, Кудимыч.
– Так‑ то ты помнишь свое обещание, негодный, а?.. Не божился ли ты мне, что не станешь никогда колдовать?
– И не колдую, отец мой! Видит бог, не колдую!
– Право?.. А это что? Кто принес тебе это решето яиц? чьи это две копейки?.. Ага! прикусил язычок!
– Помилуй, кормилец! как бог свят…
– Молчи!.. Кто тебе сказал, что Ванька скоро женится – а?..
– Никто, батюшка, никто! Я ничего не говорил.
– Ого! да ты еще запираешься! Так постой же!.. Гирей, мурей, алла боржук!
– Виноват, отец мой! – закричал колдун, вскочив со скамьи и повалясь в ноги к запорожцу.
– Вот этак‑ то лучше, негодный! А не то я скажу еще одно словечко, так тебя скоробит в бараний рог!
– Что делать, согрешил, окаянный! Месяца четыре крепился, да сегодня черт принес эту проклятую Марфушку!.. «Поворожи да поворожи!.. » – пристала ко мне как лихоманка; не знал, как отвязаться!
– Добро, добро, встань! Счастлив ты, что у меня есть до тебя дельцо; а то узнал бы, каково со мной шутить!.. Ты должен сослужить мне службу.
– Все, что прикажешь, батюшка!
– Если ты мне поможешь в одном деле, так и я тебе удружу. Ведь ты только обманываешь добрых людей, а хочешь ли, я сделаю из тебя исправского колдуна?
– Как не хотеть, батюшка! Да я тогда за тебя куда хочешь – и в огонь и в воду!
– Слушай же! Во‑ первых, ты, верно, знаешь, где боярин Шалонский?
– Кто, батюшка?
– Боярин Кручина‑ Шалонский.
– Тимофей Федорович?
– Ну да.
– То есть боярин мой?
– Кой черт! что ты, брат, переминаешься? Смотри не вздумай солгать! Боже тебя сохрани!
– Что греха таить, родимый, знать‑ то я знаю…
– Так что ж?
– Да не велено сказывать.
– А я тебе приказываю.
– Да на что тебе, кормилец?.. Ведь ты и без меня всю подноготную знаешь; тебе стоит захотеть, так ты сейчас увидишь, где он.
– Вот то‑ то и дело, что нет; у кого в дому я пользовал, над тем моя ворожба целый год не действует.
– Вот что!
– А ты, брат, и без ворожбы знаешь, так сказывай!
– Отец родной, взмилуйся! Ведь меня совсем обдерут… и если боярин узнает, что я проболтался…
– Небось никому не скажу.
– Не смею, батюшка! воля твоя, не смею!
– Так ты стал еще упрямиться!.. Погоди же, голубчик!.. Гирей, мурей…
– Постой, постой!.. Ох, батюшки! что мне делать? Да точно ли ты никому не скажешь?
– Дуралей! Когда ты сам будешь колдуном, так что тебе сделает боярин? Если захочешь, так никто и пчельника твоего не найдет: всем глаза отведешь.
– Оно так, батюшка; но если б ты знал, каков наш боярин…
– Да что ты торгуешься, в самом деле? – закричал запорожец. – В последний раз: скажешь ли ты мне, или нет, где теперь Тимофей Федорович?
– Не гневайся, кормилец, не гневайся, все скажу! Он теперь живет верст семьдесят отсюда, в Муромском лесу.
– В Муромском лесу?
– У него там много пустошей, а живет он на хуторе, который выстроил еще покойный его батюшка; одни говорят, для того, чтоб охотиться и бить медведей; другие бают, для того, чтоб держать пристань и грабить обозы. Этот хутор прозывается Теплым Станом и, как слышно, в таком захолустье построен, что и в полдни солнышка не видно. Сказывают также, что когда‑ то была на том месте пустынь, от которой осталась одна каменная ограда да подземные склепы, и что будто с тех пор, как ее разорили татары и погубили всех старцев, никто не смел и близко к ней подходить; что каждую ночь перерезанные монахи встают из могил и сходятся служить сами по себе панихиду; что частенько, когда делывали около этого места порубки, мужики слыхали в сумерки благовест. Один старик, которого сын и теперь еще жив, рассказывал, что однажды зимою, отыскивая медвежий след, он заплутался и в самую полночь забрел на пустынь; он божился, что своими глазами видел, как целый ряд монахов, в черных рясах, со свечами в руках, тянулся вдоль ограды и, обойдя кругом всей пустыни, пропал над самым тем местом, где и до сих пор видны могилы. Старик заметил, что все они были изувечены: у одного перерезано горло, у другого разрублена голова, а третий шел вовсе без головы…
– И этот старик от страху не умер? – спросил робким голосом Кирша, который в первый раз от роду почувствовал, что может и сам подчас струсить.
– Нет, не умер, – отвечал Кудимыч, – а так испугался, что тут же рехнулся и, как говорят, до самой смерти не приходил в память.
– Как же отец вашего барина решился на этом месте построить хутор?
– Он был, не тем помянуто, какой‑ то еретик: ничему не верил, в церковь не заглядывал, в баню не ходил, не лучше был татарина. Правда, бают, при нем мертвецы наружу не показывались, а только по ночам холопы его слыхали, что под землею кто‑ то охает и стонет. Был слух, что это живые люди, заточенные в подземелье; а я так мекаю, да все так мыслят, что это души усопших; а не показывались они потому, что старый боярин был ничем не лучше тех некрещеных бусурман, которые разорили пустынь. Однако ж, наконец, и он унялся ездить на хутор; после ж его смерти годов двадцать никто туда не заглядывал, и только в прошлом лете, по приказанию Тимофея Федоровича, починили боярский дом и поисправили все службы.
– Ну, теперь скажи мне: этак месяца четыре назад не слыхал ли ты, что из Нижнего привезли сюда насильно одного молодого боярина?..
– Месяца четыре?.. Кажись, нет!..
– Точно ли так?
– Постой‑ ка!.. Ведь это никак придется близко святой?.. Ну так и есть!.. Мне сказывала мамушка Власьевна, что в субботу на Фомино воскресенье ей что‑ то ночью не поспалось; вот она перед светом слышит, что вдруг прискакали на боярский двор; подошла к окну, глядь: сидит кто‑ то в телеге, руки скручены назад, рот завязан; прошло так около часу, вышел из хором боярский стремянный, Омляш, сел на телегу, подле этого горемыки, да и по всем по трем.
– Так точно, это он! – вскричал Кирша. – Может быть, я найду его на хуторе… Послушай, Кудимыч, ты должен проводить меня до Теплого Стана.
– Что ты, родимый! я сродясь там не бывал.
– Полно, так ли?
– Видит бог, нет!
– Так не достанешь ли ты мне проводника?
– Навряд. Дворовых в селе ни души не осталось; а из мужичков, чай так же, как я, никто туда не езжал.
– Но не можешь ли хоть растолковать, по какой дороге надо ехать?
– Кажись, по муромской. Кабы знато да ведано, так я меж слов повыспросил бы у боярских холопей: они часто ко мне наезжают. Вот дней пять тому назад ночевал у меня Омляш; его посылали тайком к боярину Лесуте‑ Храпунову; от него бы я добился, как проехать на Теплый Стан; хоть он смотрит медведем, а под хмельком все выболтает. В прошлый раз как он вытянул целый жбан браги, так и принялся мне рассказывать, что у них на хуторе…
Тут вдруг Кудимыч побледнел, затрясся, и слова замерли на языке его.
– Ну, что ж у них на хуторе? – сказал запорожец. – Да кой прах! что с тобою сделалось?
Вместо ответа Кудимыч показал на окно, в которое с надворья выглядывала отвратительная рожа, с прищуренными глазами и рыжей бородою.
– Омляш! – вскричал Кирша, выхватив свою саблю, но в ту ж минуту несколько человек бросились на него сзади, обезоружили и повалили на пол.
– Скрутите его хорошенько! – закричал в окно Омляш, – а я сейчас переведаюсь с хозяином. – Ну‑ ка, Архип Кудимович, – сказал он, входя в избу, – я все слышал: посмотрим твоего досужества, как‑ то ты теперь отворожишься!
– Виноват, батюшка! – завопил Кудимыч, упав на колени. – Не губи моей души!.. Дай покаяться!
– Ах ты проклятый колдун! так ты всякому прохожему рассказываешь, где живет наш боярин?
– Батюшка, отец родимый! В первый и последний раз проболтался! Век никому не скажу!..
– И не скажешь! я за это порукою…
Омляш махнул кистенем, и Кудимыч с раздробленной головой повалился на пол.
– Ай да Омляш, – сказал небольшого роста человек, в котором Кирша узнал тотчас земского ярыжку. – Исполать тебе! Смотри‑ ка… не пикнул!
– Я не люблю томить, – отвечал хладнокровно Омляш, – мой обычай: дал раза, да и дело с концом! А ты что за птица? – продолжал он, обращаясь к Кирше. – Ба, ба, ба! старый приятель! Милости просим! Что ж ты молчишь? Иль не узнал своего крестника?
– Да это тот самый колдун, – сказал один из товарищей Омляша, – что пользовал нашу боярышню.
– Ой ли? Ну, брат! не знаю, каково ты ворожишь, а нагайкою лихо дерешься. Ребята! поищите‑ ка веревки, да подлиннее, чтоб повыше его вздернуть; а вон, кстати, у самых ворот знатная сосна.
– Знаете ль, молодцы, – сказал земский, – что повесить и одного колдуна богоугодное дело; а мы за один прием двоих отправим к черту… эко счастье привалило!
– А скажи‑ ка, крестный батюшка, – спросил Омляш, – зачем ты сюда зашел? Уж не прислали ли тебя нарочно повыведать, где наш боярин?.. Что ж ты молчишь?.. – продолжал Омляш. – Заговорил бы ты у меня, да некогда с тобой растабарывать… Ну, что стали, ребята? Удалой! тащи его к сосне да втяните на самую макушку: пусть он оттуда караулит пчельник!
Киршу вывели за ворота. Удалой влез на сосну, перекинул через толстый сук веревку; а Омляш, сделав на одном конце петлю, надел ее на шею запорожцу.
– Послушайте, молодцы! – сказал Кирша, – что вам прибыли губить меня? Отпустите живого, так каяться не будете.
– Ага, брат! заговорил, да нет, любезный, нас не убаюкаешь. Подымайте его!
– Постойте, я дам за себя выкуп!
– Выкуп?.. Погодите, ребята.
– Что ты его слушаешь, Омляш, – сказал земский, – я его кругом обшарил: теперь у него и полденьги нет за душою.
– Здесь в лесу есть клад.
– Клад! – вскричал Омляш. – А что вы думаете, ребята? Ведь он колдун, так не диво, если знает… Да не обманываешь ли ты!
|
|
|
