 |
Часть первая 5 страница
|
|
|
|
– Да вот, батька, – сказал Бычура, почесывая голову, – товарищи говорят, что сегодня, за один бы уж прием, повесить ее, так и дело в шляпе.
– Ах вы богоотступники! – вскричала сенная девушка. – Что вы затеваете? Иль вы думаете, что теперь уж некому вступиться за боярышню? Так знайте же, разбойники! что она помолвлена за гетмана Гонсевского, и если вы ее хоть волосом тронете, так он вас всех живых в землю закопает.
– Как!.. она невеста пана Гонсевского? – сказал Бычура.
– Что вы слушаете эту дуру! – перервал священник.
– Да, да, невеста пана Гонсевского! – продолжала кричать горничная. – И боже вас сохрани…
– Невеста Гонсевского! – повторила с яростным криком вся толпа. – На виселицу ее! Тащите, ребята! На виселицу!
– Остановитесь! – сказал отец Еремей, заслонив собою Анастасью. – Я приказываю вам…
Но неистовые крики заглушили слова священника.
Быстрее молнии роковая весть облетела все селение, в одну минуту изба наполнилась вооруженными людьми, весь церковный погост покрылся народом, и тысяча голосов, осыпая проклятиями Гонсевского, повторяли:
– На виселицу невесту еретика!
– Да выслушайте меня, детушки! – сказал священник, успев, наконец, восстановить тишину вокруг себя. – Разве я стою за нее? Я только говорю, чтоб вы подождали до завтра.
– Нет, батька! – возразил Бычура. – Выдавай нам ее сейчас, а то будет поздно: вишь, она опять обмерла!.. Где ей дожить до завтра!..
– Ребята! – вскричал Юрий. – Не берите на душу этого греха! Она невинна: отец насильно выдавал ее замуж.
– Все равно! – подхватил один пьяный мужик с всклоченной бородою и сверкающими глазами. – Этот жид Гонсевский посадил на кол моего брата… На виселицу ее!
|
|
|
– Он отрубил голову отцу моему! – вскричал другой.
– Расстрелял без суда пятерых наших товарищей, – примолвил третий.
– Тащите ее! – заревела вся толпа.
– Друзья мои! – продолжал Юрий, ломая в отчаянии свои руки. – Ради бога!.. если вы хотите кого‑ нибудь казнить, так умертвите меня.
– Что ты, боярин! разве мы разбойники? – сказал Бычура. – Ты православный и стоишь за наших, а она дочь предателя, еретичка и невеста злодея нашего Гонсевского.
– Так попытайтесь же взять ее! – вскричал Юрий, вынимая свою саблю.
– Безумный! – сказал священник, схватив его за руку. – Иль ты о двух головах?.. Слушайте, ребята, – продолжал он, – я присудил повесить за разбой Сеньку Зверева; вам всем его жаль – ну так и быть! не троньте эту девчонку, которая и так чуть жива, и я прощу вашего товарища.
– Нет, батька! – сказал Бычура. – Если Зверев виноват, то мы не стоим за него: делай с ним, что тебе угодно, а нам давай невесту пана Гонсевского.
– Да, да! – вскричала вся толпа. – Мы из твоей воли не выступаем, Еремей Афанасьевич; казни кого хочешь, а еретичку нам выдавай.
Юрий с ужасом заметил, что твердость священника поколебалась: в его смущенных взорах ясно изображались нерешимость и боязнь. Он видел, что распаленная вином и мщением буйная толпа начинала уже забывать все повиновение, и один грозный вид и всем известная исполинская его сила удерживали в некоторых границах главных зачинщиков, которые, понукая друг друга, не решались еще употребить насилия; но этот страх не мог продолжаться долго. Снаружи крик бешеного народа умножался ежеминутно, и несколько уже раз имя священника произносилось с ругательством и угрозами. Взоры его становились час от часу мрачнее; он поглядывал с состраданием то на Юрия, то на бесчувственную Анастасью, но вдруг лицо его прояснилось, он схватил за руку Милославского и сказал вполголоса:
– Готов ли ты пуститься на все, чтоб спасти эту несчастную?
|
|
|
– На все, отец Еремей!
– Если так – она спасена! Ну, детушки, – продолжал он, обращаясь к толпе, – видно, вас не переспоришь – быть по‑ вашему! Только не забудьте, ребята, что она такая же крещеная, как и мы: так нам грешно будет погубить ее душу. Возьмите ее бережненько да отнесите за мною в церковь, там она скорей очнется! дайте мне только время исповедать ее, приготовить к смерти, а там делайте что хотите.
– Ну вот, что дело то дело, батька! – сказал Бычура. – В этом с тобою никто спорить не станет. Ну‑ ка, ребята, пособите мне отнести ее в церковь… Да выходите же вон из избы!.. Эк они набились – не продерешься!.. Ступай‑ ка, отец Еремей, передом; ты скорей их поразодвинешь.
Минуты через две в избе не осталось никого, кроме Юрия, Алексея и сенной девушки, которая, заливаясь горькими слезами и вычитая все добродетели своей боярышни, вопила голосом. Милославский, несмотря на обещание отца Еремея, был также в ужасном положении; он ходил взад и вперед по избе, как человек, лишенный рассудка: попеременно то хватался за свою саблю, то, закрыв руками глаза, бросался в совершенном отчаянии на скамью и плакал, как ребенок. Алексей не смел утешать его и, наблюдая глубокое молчание, стоял неподвижно на одном месте. Не прошло пяти минут, как вдруг двери вполовину отворились и небольшого роста старичок, в котором по заглаженным назад волосам и длинной косе нетрудно было узнать приходского дьячка, махнул рукою Милославскому, и когда Алексей хотел идти за своим господином, то шепнул ему, чтоб он остался в избе. Юрий вышел с своим проводником на церковный погост и, пробираясь осторожно вдоль забора, подошел к паперти. Входя на лестницу, он оглянулся назад: вокруг всей ограды, подле пылающих костров, сидели кучами вооруженные люди; их неистовые восклицания, буйные разговоры, зверский хохот, с коим они указывали по временам на виселицу, вокруг которой разведены были также огни и толпился народ, – все это вместе составляло картину столь отвратительную, что Юрий невольно содрогнулся и поспешил вслед за дьячком войти во внутренность церкви. Перед иконостасом теплилась одна лампада, а в трапезе, подле налоя, во всем облачении стояли отец Еремей и трепещущая Анастасья.
|
|
|
– Скорей, Юрий Дмитрич, скорей! – сказал священник, идя к нему навстречу. – Становись подле твоей невесты!
– Моей невесты? – повторил с ужасом Юрий.
– Да, это один способ спасти ее! Слышишь ли, как беснуются эти буйные головы? Малейшее промедление будет стоить ей жизни. Еще раз спрашиваю тебя: хочешь ли спасти ее?
– Хочу! – сказал решительно Юрий, и отец Еремей, сняв с руки Анастасьи два золотых перстня, начал обряд венчанья. Юрий отвечал твердым голосом на вопросы священника, но смертная бледность покрывала лицо его; крупные слезы сверкали сквозь длинных ресниц потупленных глаз Анастасии; голос дрожал, но живой румянец пылал на щеках ее и горячая рука трепетала в ледяной и, как мрамор, бесчувственной руке Милославского.
Между тем нетерпение палачей несчастной Анастасии дошло до высочайшей степени.
– Что ж это! батька издевается, что ль, над нами? – вскричал, наконец, Бычура. – Где видано держать два часа на исповеди? Кабы нас, так он успел бы уже давно десятка два отправить. Послушайте, ребята! войдемте в церковь: при людях исповедывать нельзя, так ему придется нехотя кончить.
– А что ты думаешь?.. И впрямь!.. В церковь так в церковь! Пойдемте, ребята! – закричали товарищи Бычуры и вслед за ним хлынули всей толпой на паперть.
– Вот те раз! – сказал Бычура, остановясь в недоумении. – Ведь двери‑ то заперты…
– Так что ж? Ну‑ ка, товарищи, понапрем! – вскричал Матерой. – Авось с петлей соскочит!
Вдруг двери церковные с шумом отворились, и отец Еремей в полном облачении, устремив сверкающий взгляд на буйную толпу, предстал пред нее, как грозный ангел господень.
– Богоотступники! – воскликнул он громовым голосом. – Как дерзнули вы силою врываться в храм господа нашею?.. Чего хотите вы от служителя алтарей, нечестивые святотатцы?
– Отец Еремей! – отвечал Бычура робким голосом, посматривая на присмиревших своих товарищей. – Ведь ты сам обещал выдать нам невесту Гонсевского?
– И сдержал бы мое обещание, если б мог выдать вам невесту нашего злодея.
|
|
|
– А почему ж ты не можешь?
– Ее здесь нет!
– Как нет?.. Ребята! что ж это?..
– Да! здесь нет никого, кроме Юрия Дмитрича Милославского и законной его супруги, боярыни Милославской! Вот они! – прибавил священник, показывая на новобрачных, которые в венцах и держа друг друга за руку вышли на паперть и стали возле своего защитника. – Православные! – продолжал отец Еремей, не давая образумиться удивленной толпе. – Вы видите, они обвенчаны, а кого господь сочетал на небеси, тех на земле человек разлучить не может!
– Да! – вскричал Юрий. – Ничто не разлучит меня с моей супругою, и если вы жаждете упиться ее неповинной кровью, то умертвите и меня вместе с нею!
– Слышите ль, православные? Вы не можете погубить жены, не умертвя вместе с нею мужа, а я посмотрю, кто из вас осмелится поднять руку на друга моего, сподвижника князя Пожарского и сына знаменитого боярина Димитрия Юрьевича Милославского!
Глубокое молчание распространилось по всей толпе, которая беспрестанно увеличивалась от прибегающего со всех сторон народа.
– Как вы думаете, товарищи? – промолвил, наконец, Бычура.
– Не знаем‑ ста, как ты?.. – отвечал Наливайко.
– Вишь, батька‑ то стоит за них грудью! – прибавил Матерой.
На всех лицах заметно было какое‑ то сомнение и недоверчивость. Все молча поглядывали друг на друга, и в эту решительную минуту одно удачное слово могло усмирить все умы точно так же, как одно буйное восклицание превратить снова весь народ в безжалостных палачей. Уже несколько пьяных мужиков, с зверскими рожами, готовы были подать первый знак к убийству, но отец Еремей предупредил их намерение.
– Ну, что ж вы задумались, православные! – воскликнул он, принимая из рук дьячка кружку с вином. – За мной, детушки!.. Да здравствуют новобрачные!
Два или три голоса повторили поздравление, но вся толпа молчала.
– А чтоб было чем выпить за их здоровье, – продолжал отец Еремей, – боярин жалует вам бочку вина, ребята.
– Да здравствуют новобрачные! – закричали сотни голосов.
– А я, – прибавил священник, – на радости прощаю Зверева и выдаю из собственной моей казны по пяти алтын на человека.
– Ура! – заревел весь народ. – Многие лета боярыне Милославской!.. Да здравствуют молодые!
– Спасибо, ребята! Сейчас велю вам выкатить бочку вина, а завтра приходите за деньгами. Пойдем, боярин! – примолвил отец Еремей вполголоса. – Пока они будут пить и веселиться, нам зевать не должно… Я велел оседлать коней ваших и приготовить лошадей для твоей супруги и ее служительницы. Вас провожать будет Темрюк: он парень добрый и, верно, теперь во всем селе один‑ одинехонек не пьян; хотя он и крестился в нашу веру, а все еще придерживается своего басурманского обычая: вина не пьет.
|
|
|
Когда они вошли в избу и сенная девушка узнала, что ее госпожа не должна уже ничего опасаться, то совсем бы обезумела от радости, если б ей не объявили, что боярышня ее вышла замуж за Милославского. Это известие тотчас расхолодило ее восторг.
– Как! – вскричала она. – Анастасья Тимофеевна обвенчалась?.. Ну, хороша свадебка!.. Без помолвки, без девишника!.. Ах, боже мой!.. Что, если б Власьевна это узнала!.. Ах ты моя родимая! сиротка ты бесталанная! некому было тебя, горемычную, и повеличать перед свадьбою!..
– И, голубушка! – сказал священник. – До величанья ли им было! Ты, чай, слышала, какие ей на площади попевали свадебные песенки? Ну, боярин! – продолжал он, обращаясь к Юрию. – Куда ж ты теперь поедешь с своею супругою?.. Чай, в стане у князя Пожарского жить боярыням не пристало?.. Не худо, если б ты отвез на время свою супругу в Хотьковский монастырь; он близехонько отсюда, и, верно, игуменья не откажется дать приют боярыне Милославской.
– Она родная моя тетка, – сказала Анастасья.
– Так и думать нечего! в добрый час, боярин! У меня на душе будет легче, как вы уедете… Не то чтоб я боялся… однако ж все лучше… лукавый силен!.. Поезжайте с богом!
– Отец Еремей! – сказал Юрий. – Чем могу я возблагодарить тебя?..
– Не за что, Юрий Дмитрич! Я взыскан был милостию твоего покойного родителя и, служа его сыну, только что выплачиваю старый долг. Но вот, кажется, и Темрюк готов! Он проведет вас задами; хоть вас никто не посмеет остановить, однако ж лучше не ехать мимо церкви. Дай вам, господи, совет и любовь, во всем благое поспешение, несчетные годы и всякого счастия! Прощайте!
Молодые и служители их, проехав задними воротами на огороды, в провожании Темрюка, добрались потихоньку до околицы и выехали из села Кудинова.
VII
В этот самый день, в который, по необычайному стечению обстоятельств, Милославский нарушил обет, данный им накануне: посвятить остаток дней своих безбрачной жизни, часу в десятом ночи какой‑ то бедный прохожий, в изорванном сером кафтане, шел скорыми шагами вдоль большой московской дороги, проложенной в этом месте по скату глубокого оврага, поросшего густым лесом. Миновав длинный и узкий мост, перекинутый чрез тонкую пойму, прохожий вышел на небольшую поляну, пересекаемую поперечной дорогою. Ночь была лунная, и, несмотря на густую тень от деревьев, можно было без труда различать все предметы. Прохожий, достигнув перекрестка, остановился, вздрогнул и с ужасом отступил назад: освещенная полным месяцем, вся правая сторона поляны была покрыта кучами мертвых тел. Пораженный этим неожиданным зрелищем, прохожий стоял уже несколько минут неподвижно на одном месте, как вдруг слабый, едва слышный стон долетел до его слуха, и в то же время ему показалось, что среди большой груды тел, в том самом месте, где поперечная дорога выходила на поляну, кто‑ то приподнял с усилием голову и, вздохнув тяжело, опустил ее опять на землю. Подойдя поближе, прохожий увидел, что этот несчастный, покрытый глубокими язвами, один из всех сохранил еще признаки жизни. В то время как человеколюбивый незнакомец, желая, по‑ видимому, подать какую‑ нибудь помощь раненому, заботливо над ним наклонился, он снова сделал движение и повернулся лицом к стороне, освещенной луною.
– Правосудный боже! – вскричал прохожий, отступив назад и сложа крестообразно свои руки. – Это он! это тот надменный и сильный боярин!.. Итак, исполнилась мера долготерпения твоего, господи!.. Но он дышит… он жив еще… Ах! если б этот несчастный успел примириться с тобою! Но как привести его в чувство?.. – прибавил прохожий, посмотрев вокруг себя. – Изба полесовщика недалеко отсюда… попытаюсь…
Он приподнял раненого, в котором читатели, вероятно, узнали уже боярина Кручину‑ Шалонского, положил его на плеча и, сгибаясь под этой ношею, пошел вдоль поперечной дороги, в конце которой мелькал сквозь чащу деревьев едва заметный, тусклый огонек.
Почти в то же самое время Милославский и его супруга выехали из села Кудинова; впереди ехал провожатый их, татарин Темрюк, а позади Алексей и сенная девушка. Во все время, пока до их слуха долетали еще громкие крики и веселые песни, Анастасья наблюдала глубокое молчание и, вздрагивая при каждом новом радостном восклицании, которое доносил до них отголосок, с трепетом прижималась к Милославскому. Но когда вокруг их все утихло и мало‑ помалу стало потухать бледное зарево от пылающих костров, вокруг которых пировала буйная толпа ее палачей, она, казалось, стала дышать свободнее и, наконец, сказала робким, исполненным прелести голосом:
– Ты молчишь, Юрий Дмитрия!.. Промолви хотя словечко… Ах! одно твое слово ласковое, один твой привет могут уменьшить скорбь несчастной сироты.
– Анастасья! – отвечал тихим голосом Юрий. – Я сам сирота, и мне ли, горькому, бесталанному, утешать тебя в несчастии, когда для самого меня нет утешенья на белом свете?.. Ах! не на радость соединил тебя господь со мною!
– Не на радость!.. Нет, Юрий Дмитрич, я не хочу гневить бога: с тобой и горе мне будет радостью. Ты не знаешь и не узнал бы никогда, если б не был моим супругом, что я давным‑ давно люблю тебя. Во сне и наяву, никогда и нигде я не расставалась с тобою… ты был всегда моим суженым. Когда злодейка кручина томила мое сердце, я вспоминала о тебе, и твой образ, как ангел‑ утешитель, проливал отраду в мою душу. Теперь ты мой, и если ты также меня любишь…
– Люблю ли я тебя!.. – вскричал Милославский. – Тебя!.. Ах, Анастасья! помнишь ли, в Москве, у Спаса на Бору?.. Я не знал, кто ты, когда в первый раз тебя увидел, но сердце мое забилось от радости… Мне казалось, что я встретился с тобою после долгой разлуки, что я давно тебя знаю… что я не мог не знать тебя! Несчастный! я забыл все… забыл, что стою в храме божием… Недоконченная молитва замерла на устах моих… Нет! я согрешил еще более: в безумии моем я молился не на лики святых угодников… Анастасья!.. я видел одну тебя! Так я прогневил господа и должен сносить без ропота горькую мою участь; но ты молилась, Анастасья! в глазах твоих, устремленных на святые иконы, сияла благодать божия… я видел ясно: никакие земные помыслы не омрачали души твоей… тебя не тяготит ужасный грех поруганной святыни!.. За что ж господь наказал нас обоих?
– Не греши, Юрий Дмитрич! К чему этот безрассудный ропот? Всевышний посетил нас скорбию, мы оба сироты; но разве он до конца нас покинул? И должны ли мы искушать его милосердие в ту самую минуту, когда он, сжалясь над нами, соединил нас навеки?
– Навеки! – повторил вполголоса Юрий. – Ах, Анастасья!..
– Да, мой милый, мой сердечный друг! одна смерть может разлучить нас… Дай мне свою руку, радость дней моих, ненаглядный мой!.. Не правда ли, ты никогда не покинешь твоей Анастасии… никогда?.. Чувствуешь ли ты, – продолжала она голосом, исполненным неизъяснимой нежности, прижимая руку Юрия к груди своей, – чувствуешь ли, как бьется мое сердце?.. Оно живет тобою! И если когда‑ нибудь ты перестанешь любить меня…
– Никогда! никогда! – прошептал Юрий, покрывая пламенными поцелуями ее трепещущую руку.
– Бесценный мой!.. избавитель мой!.. О, как снова мне жизнь становится мила!.. Она твой дар, мой возлюбленный! она вся принадлежит тебе!.. Ах! повтори еще раз, что ты меня любишь!
– Более всего на свете! – вскричал Милославский, забыв на минуту весь ужас своего положения.
– И ты можешь роптать на промысл божий?.. и я смею называть себя сиротою, когда ты супруг мой?..
Как пробужденный от глубокого сна, Юрий вздрогнул.
– Твой супруг!.. – повторил он, отдернув с ужасом свою руку.
– Что с тобою, мой милый друг? – спросила робким голосом Анастасья.
Юрий не отвечал ни слова.
– Ты молчишь?.. – продолжала она. – Ах! говори, Юрий Дмитрич, скажи, чем могла я прогневить тебя?
– Анастасья, – отвечал, наконец, Милославский, – я не ропщу… я покоряюсь воле всевышнего; но мы несчастливы, мой друг, очень несчастливы!
– Нет, пока ты называешь меня своей супругою… пока я принадлежу тебе…
– Но знаешь ли ты, сирота злополучная?.. Так! к чему откладывать!.. для чего томить тебя медленной смертью!.. Анастасья!.. я не супруг твой!
– Ты не супруг мой?.. Но не ты ли сейчас обошел со мною налой церковный?.. Не с тобою ли я поменялась этим перстнем?..
– Чтоб спасти тебя, я должен был это сделать; но я не могу быть ничьим супругом.
– Не можешь?
– Да, Анастасья! Вчера, над гробом преподобного Сергия, я клялся оставить свет и произнес обет: по окончании брани возложить на себя одежду инока.
– Милосердный боже!.. Так для чего ж, жестокий, ты не дал мне умереть?
– Выслушай меня, Анастасья, и не осуждай меня!
Юрий стал рассказывать, как он любил ее, не зная, кто она, как несчастный случай открыл ему, что его незнакомка – дочь боярина Кручины; как он, потеряв всю надежду быть ее супругом и связанный присягою, которая препятствовала ему восстать противу врагов отечества, решился отказаться от света; как произнес обет иночества и, повинуясь воле своего наставника, Авраамия Палицына, отправился из Троицкой лавры сражаться под стенами Москвы за веру православную; наконец, каким образом он попал в село Кудиново и для чего должен был назвать ее своей супругою. Анастасья с необыкновенной твердостью выслушала весь рассказ его; но когда он кончил, она завернулась в свою фату, зарыдала, и горькие слезы рекой полились из глаз ее.
Юрий молча продолжал ехать подле нее; несколько раз он хотел возобновить разговор, но слова замирали на устах его; и что мог бы он сказать в утешение несчастной, горькой сироте?
Вдали мелькнул огонек; Темрюк остановил свою лошадь и, обращаясь к Юрию, сказал:
– Видишь, боярин?.. вон там, за этими деревьями?.. Это Хотьков монастырь. Чай, теперь вы и без проводника доедете; дорога прямая; а мне пора и отдохнуть. Вот другие сутки, как я глаз не сводил.
Юрий отпустил своего провожатого, и через четверть часа наши путешественники доехали до монастырских ворот. Не скоро достучались они привратника; наконец, калитка отворилась, и монастырский слуга, протирая заспанные глаза, спросил сердитым голосом:
– Кто тут?.. что за полуночники такие?.. – но, узнав Анастасью, вскрикнул от радости и побежал доложить о ней игуменье. Путешественники сошли с лошадей.
Анастасья молчала, Юрий также; но, когда через несколько минут ворота отворились и надобно было расставаться, вся твердость их исчезла. Анастасья, рыдая, упала на грудь Милославского.
– Прости, мой избавитель! – говорила она, всхлипывая, – прости навсегда!
– Навсегда!.. Нет, Анастасья! – вскрикнул Юрий, заключив ее в свои объятия, – когда мы оба проснемся от тяжкого земного сна для жизни бесконечной, тогда мы увидимся опять с тобою!.. И там, где нет ни плача, ни воздыханий, там – о милый друг! я снова назову тебя моей супругою!
Анастасья вырвалась из его объятий. Тяжелые во рота заскрипели, застучал железный запор, привратник захлопнул калитку, и Юрий, вскочив на коня, помчался вихрем от стен обители, в которой, как в безмолвной могиле, он похоронил навсегда все земное свое счастье.
Оставим на несколько времени Юрия, который спешил в крови врагов или в своей собственной утопить мучительную тоску свою, и перенесемся в хижину, где, осыпанный проклятиями, заклейменный позорным именем предателя, некогда сильный и знаменитый боярин, но теперь покинутый целым миром, бесприютный страдалец боролся со смертию. До половины вросшая в землю, освещенная одним восковым огарком, который теплился перед иконами, лачужка полесовщика была в эту минуту последним земным жилищем богатого боярина Кручины, привыкшего жить с царскою пышностию. Несколько снопов соломы, брошенных на скамью, заменяли роскошное пуховое ложе, а вместо толпы покорных рабов един бедный, покрытый изорванным рубищем нищий сидел у его изголовья. Испустя тяжелый вздох, умирающий очнулся от своего беспамятства и открыл глаза; несколько минут его тусклые, безжизненные взоры оставались неподвижными; наконец, мало‑ помалу он стал различать окружавшие его предметы. С большим усилием он поднял руку и молча поднес ее к запекшимся кровию устам своим. Нищий подал ему ковш с водою, и боярин, утолив свою жажду, промолвил невнятным голосом:
– Где я?
– В избе, у доброго человека, – отвечал нищий.
– Кто говорит со мною?
– Это я, Федорыч: Митя.
– Где мои слуги?
– Твои слуги!.. Бедняжка!.. Ты всех их отпустил на волю, Федорыч!
– Где дочь моя?
– Как?.. так и она, сердечная, была с тобою?.. Голубушка моя!.. Ну, Федорыч, пришла беда – растворяй ворота!
– Ах! я начинаю вспоминать… убийцы!.. кровь!.. Так… они умертвили ее!.. злодеи! А я жив еще!.. Зачем!.. для чего?
– Как зачем, Федорыч?.. Подумай‑ ка хорошенько. Ведь благочестивую дочь твою врасплох бы не застали: она всегда, как чистая голубица, готова была принять жениха своего. А что б ты стал делать, горемычный, если бы господь не умилосердился над тобою и не дал тебе времени принарядиться да раззнакомиться с твоими приятелями? Оглянись‑ ка, Федорыч! посмотри, сколько их стоит за тобою! и гордость, и злость, и неправда, и убийство, и всякое нечестие… Эй, Федорыч! не губи себя, голубчик! отрекись от этих друзей, не бери их с собою! Ведь двери‑ то на небеса небольшие – с такой оравой туда не пролезешь!
Бледные щеки Шалонского вспыхнули; казалось, все силы его возвратились: он приподнялся до половины и, устремив дикий взор на Митю, сказал твердым голосом:
– О чем ты говоришь, юродивый? чего ты от меня хочешь?.. Покаяния?.. Нет!.. поздно!.. Если все правда, чему я верил в ребячестве, то приговор мой давно уже произнесен!
– И, Федорыч, Федорыч! Кто это тебе сказал?
– Да, если из двух дорог я выбрал одну и шел по ней всю жизнь мою, то могу ли перед смертью возвратиться опять на перепутье?
– Можешь ли? – перервал Митя, и глаза его заблистали необыкновенным огнем, и кроткое величие праведника изобразилось на челе его, выражавшем до того одно простодушие и смирение. – Можешь ли? – повторил он вдохновенным голосом. – Ничтожное, бренное создание! Тебе ли полагать пределы милосердию божию? Тебе ли измерять неизмеримую любовь творца к его созданию?.. Так! с юности твоей преданный лукавству и нечестию, упитанный неповинной кровию, ты шел путем беззакония, дела твои вопиют на небеса; но хуже ли ты разбойника, который, умирая, сказал: «Помяни мя, господи! егда приидеши во царствии твоем! » И едва слова сии излетели из уст убийцы – и уже имя его было начертано на небеси! Едва, омытая кровию спасителя, душа его воспарила в горние селения – и уже навстречу ей спешил сам искупитель! О боярин! возведи скорбящий взор к отцу нашему, пожелай только быть вместе с ним, и он уже с тобою, и он уже в душе твоей!..
Как истомленный жаждою в знойный день усталый путник глотает с жадностию каждую каплю пролившего на главу его благотворного дождя, так слушал умирающий исполненные христианской любви слова своего утешителя. Закоснелое в преступлениях сердце боярина Кручины забилось раскаянием; с каждым новым словом юродивого изменялся вид его, и, наконец, на бледном, полумертвом лице изобразилась последняя ужасная борьба порока, ожесточения и сильных страстей – с душою, проникнутою первым лучом небесной благодати.
– Как! – сказал он после продолжительного молчания, – ты, которого я выгнал с позором из дома своего… над кем ругался, кого осыпал проклятиями… кто должен меня ненавидеть… желать моей вечной погибели…
– Твоей погибели!.. Ах! ты не знаешь… ты не вкусил еще всей сладости любви христианской, боярин… Твоей погибели!.. Пусть господь возьмет остаток дней моих за одно мгновение твоего душевного покаяния! Но что я говорю… бессмысленный! Нужна ли эта ничтожная жертва, дабы подвигнуть к милосердию того, кто есть беспредельная любовь… которая наполняет уже твою душу, боярин?.. Так я вижу благодать всевышнего в твоих потухающих взорах!.. Ты плачешь?.. Плачь, боярин, плачь! Эти слезы… о! приветствуй сих посланников небесных!..
Кто может описать чувство умирающего грешника, когда перст божий коснулся души его? Он видел всю мерзость прошедших дел своих, возгнушался самим собою, ненавидел себя; но не отчаяние, а надежда и любовь наполняли его душу.
– Милосердный боже! – воскликнул он, проливая источники слез, – для чего я не могу продлить моей позорной жизни?.. Для чего в болезнях, страданиях, покрытый язвами, от всех отверженный, всеми презираемый, я не могу изгладить продолжительным покаянием хотя сотую часть моих тяжких беззаконий!..
– Их нет уже, боярин! – сказал с восторгом Митя. – Твои слезы смыли их… первые слезы кающегося грешника… О! какое веселие, какое торжество готовится на небесах, когда я, окаянный, недостойный грешник, скрывающий гордость и тщету даже под сим бедным рубищем, не нахожу слов для изъяснения моей радости!
Ослабевши от сильного душевного потрясения, боярин Кручина опустился на свое ложе; предвестница близкой смерти, лихорадочная дрожь пробежала по всем его членам…
– Митя, Митя! – сказал он прерывающимся голосом, – конец мой близок… я изнемогаю!.. Если дочь моя не погибла, сыщи ее… отнеси ей мое грешное благословение… Я чувствую, светильник жизни моей угасает… Ах, если б я мог как православный, умереть смертью христианина!.. Если б господь сподобил меня… Нет, нет!.. Достоин ли убийца и злодей прикоснуться нечистыми устами… О, ангел‑ утешитель мой! Митя!.. молись о кающемся грешнике!
Вдруг кто‑ то постучался у окна.
– Кто тут? – спросил Митя.
– Священник из села Никольского, – отвечал незнакомый голос.
– Священник! – вскричал юродивый.
– Да, добрый человек! Я еду с требою к умирающему, да заплутался; не выведешь ли меня на большую дорогу?
– Слышишь ли, Тимофей Федорович? Сомневайся еще в милосердии божием! Войди, батюшка, здесь также есть умирающий.
– Митя! – вскричал Кручина, – приподыми меня! пособи мне встать… Нет!.. оставь меня… я чувствую в себе довольно силы…
Боярин приподнялся, лицо его покрылось живым румянцем, его жадные взоры, устремленные на дверь хижины, горели нетерпением… Священник вошел, и чрез несколько минут на оживившемся лице примиренного с небесами изобразилось кроткое веселие и спокойствие праведника: господь допустил его произнести молитву: «Днесь, сыне божий, причастника мя приими! »
Он соединился с своим искупителем; и когда глаза его закрылись навеки, Митя, почтив прах его последним целованием, сказал тихим голосом:
– Прости, Тимофей Федорович! веселись в горних селениях, избранный для прославления неизреченного милосердия божия! Ты жил как злодей и кончил жизнь как праведник… Блаженна часть твоя: над тобой совершилась великая тайна искупления!..
|
|
|
