Прошлое в горизонте человеческого опыта

Если в методологическом отношении цель истории есть поиск, то в познавательном отношении цель её лежит в собирании опыта. История есть одновременно и «поиск» и «опыт», считает Козеллек. По его мнению, оба этих процесса обусловливают, зависят и предопределяют друг друга[14]: «Не может быть никакого сомнения в том, что методологически окаймлённая история и сама приобрела вес независимого и влиятельного фактора действительности»[15].

Почему, однако, Козеллек связывает немецкие понятия опыт или приобретение опыта (Erfahrung и Erfahrungsgewinn) с понятием истории? Дело в том, что переведённое на русский язык понятие опыт воспринимается нами несколько иначе, чем немецкое «Erfahrung» (опыт). Мы должны учитывать, что «Erfahrung» происходит от нем. «erfahren» (узнать). «Узнанное» же есть и «осознанное», потому и «действительное», говорит Козеллеки добавляет, что таким образом «узнанное» или «действительное» выдвигается на передний план, становясь в оппозицию к «только мыслимому»[16]. История познаёт действительное «опытным» (в значении немецкого слова «erfahren») путём. Причём немецкое «erfahren» включает в себя как «опытное восприятие», так и «продуктивное исследование» и переживание действительности, то есть опыт «как всеохватывающее единство воспринятой опытным путём действительности и продуктивное познание и пересмотр этой пережитой действительности»[17].

Современное понятие истории, по мнению Козеллека, впитало в себя все эти оттенки «старого» значения немецкого понятия опыт, а с ним также и древнегреческое понимание истории как «разведывания» и «исследования»[18]. Кстати, «старое» понимание этого слова Козеллекнаходит в словаре немецкого языка братьев Гримм. Замечу, что понятийный анализ истории имеет для Козеллекачрезвычайно большое значение. Козеллекне принимает исторические термины как неизменные или «данные» историку понятия, а он воспринимает их как динамично развивающиеся во времени категории.

Не сомневаясь в том, что историческая наука обогащает человеческий опыт, Козеллек замечает, что и сама история как наука возможна лишь в рамках накопленного человеком опыта: «Историческая наука образует через все времена и эпохи своё пространство опыта собранных ею знаний, которое, однако, время от времени ставится под вопрос, требуя своей переоценки»[19] ─ переоценки, которая, опять же, возможна только с точки зрения нового, накопленного настоящим опыта.

Козеллекуказывает на три возможности приобретения опыта через историю ─ (1) когда совершенно новый опыт к человеку приходит неожиданно или же, (2) когда опыт повторяется и человек узнаёт ещё раз то же самое, что ему уже было известно, или же (3) когда опыт совершается медленными, незаметными толчками, охватывая как различные поколения людей или уже устоявшиеся структуры общественных систем. Подобный касающийся системных изменений опыт можно собрать, по мнению Козеллека, только в исторической ретроспективе[20].

Источники фиксируют человеческий опыт, но они фиксируют только опыт «первого порядка», который позже перерабатывается историком. Ведь историк получает опыт не в готовом виде, а в результате научного поиска, применяя критические методы исследования прошлого. Но там, где начинается систематический поиск, там выкристаллизовываются также и определённые методы. Они выделяются, по словам Козеллека, тем, что «переживаются причины, сделавшие их применение необходимым»: После их многократного применения они формализуются, отделяются от своих первоначальных условий, становятся независимыми и универсально применяемыми[21].

Однако одна, не имеющая теоретических предпосылок, критика источников, не может привести историка к новым знаниям. Задача этой критики как раз и заключается в том, чтобы «связать друг с другом объективную сторону истории с её субъективной обработкой»[22]. Эта объективная сторона истории заявляла о себе, применяя понятие французского философа Жана Франсуа Лиотара(Jean-François Lyotard), в так называемых «метафизических» или «больших» рассказах, к которым, по его мнению, относились не только идеализм и марксизм, но также религиозные и мифологические интерпретации мира, дающие человеку возможность определённым образом воспринимать прошлое и интерпретировать источники в рамках определённого мировоззрения или в мировоззренческом контексте, который предопределяет процессы эмпирического восприятия действительности.

Но не возникает ли здесь угроза зависимости эмпирических знаний историка от той метатеории, которая «предопределяет» его историческое мышление? Не «предписывает» ли ему его метатеория то, как он должен понимать и интерпретировать исторические феномены? На опасность подобной метатеоретической зависимости мышления историка указывал ещё Дройзен, который вовсе не отрицал необходимости наличия идей в истории, который, однако, призывал историка, «идти» к этим идеям самостоятельно, искать их эмпирическим путём, исходя из эмпирических фактов.

Но вопрос о теоретической (не)зависимости историка является сложным вопросом. Историк не может начинать свои эмпирические исследования «с нуля», то есть не имея никаких убеждений или предубеждений, независимо от метаисторий или же предисторий, игнорируя любые метатеории и метаконцепции, он создаётсвои исторические конструкции в рамках тех теоретических знаний и представлений, которые он уже имеет. Он воспринимает конкретные исторические факты и интерпретирует конкретные исторические тексты на базе тех теоретических представлений, которые образуют фундаменты его собственной системы восприятия мира.

Историк и его тексты

Мы уже указывали на тот факт, что каждое настоящее вынуждено переписывать своё прошлое заново. Но почему? Какова причина этого? Козеллеквидит три причины этого феномена: Прошлое переписывается заново потому, что, во-первых, мы открываем для себя новые источники, которые бросают совершенно новый свет на уже известное нам прошлое. Во-вторых, оно переписывается потому, что мы задаём ему свои собственные вопросы, которые до этого ему не задавал никто. И, наконец, в-третьих, мы «прочитываем» ранее известные источники не так как это делалось до нас, открывая в них для себя совершенно новый смысл[23]. Однако главная причина постоянного переписывания прошлого лежит в динамике человеческой жизни, которая ставя новые вопросы, требует и новых ответов на них, то есть новой интерпретации уже известного, понятого, познанного и описанного другими.

И хотя на начальном этапе своего развития герменевтика * была лишь своеобразным ответом на практическую потребность человека, нуждающегося в «правильной» интерпретации важных для него текстов, то со временем из герменевтики как искусства интерпретации родилась и развилась эпистемологическая дисциплина, занимающаяся как проблемами восприятия текстов человеком, так ипроблемами их воздействия на него, то есть интересующаяся характером отношения человеческой мысли к реальности.

Но вначале интересы герменевтики были действительно ограничены лишь проблемами понимания и интерпретации релевантных для человека текстов ─ таких, например, как религиозные тексты, которые столетиями доминировали в мышлении человека, выполняли важные для него мировоззренческие функции, служили ему в качестве его нравственных ориентиров. Кроме религиозных текстов на развитие герменевтики оказали большое влияние также юридические тексты или документы, «правильная» интерпретация которых была также экзистенциально важна для человека, потому что документы эти определяли как права его наследства, так и его права распределения и владения имуществом. И это, кстати, «было звёздным часом рождения современной герменевтики из наследства теологии, а также из наследства постоянно конфликтовавшей истории права, помогшей, наконец-то, институционализировать филологические методы критики»[24]. То есть на начальной ступени своего развития герменевтика являлась своего рода ответом на жизненные потребности человека, нуждающегося в правильном понимании и верной интерпретации важных для него текстов, так как в противном случае эти важные тексты оказались бы для человека недоступными и непонятными, не смогли бы выполнять для него релевантные ─ мировоззренческие или легитимационные ─ функции и выражать его интересы.

Но, подобно истории, герменевтика достигла в своём развитии той ступени, на которой стала возможной её само- или метарефлексия. И именно на этой ступени развития герменевтического самоанализа человек осознал тот факт, что любые человеческие тексты непосредственно вплетены в его жизненные процессы, неотделимы от них, подвержены их динамике. Вернее говоря, человек осознал, что этой динамике подвержены вовсе не неизменные тексты, а процессы их человеческого восприятия и воздействия.

Ведь любые тексты человека создавались и писались вовсе не для того, чтобы заполнить бумажные листы, а чтобы выполнить определённые функции ─ сообщить, описать, показать что-то или же удивить, возмутить, убедить или побудить его к действию, то есть оказать воздействие на него. Однако воздействовать на человека тексты могут лишь тогда, когда они будут им восприняты. А процессы человеческого восприятия текстов являются, по своей сути, жизненными процессами. Но так как жизнь не стоит на месте, она создаёт необходимость «релятивации догматизированных текстов» (Козеллек), под которой понимается, конечно, не их модернизация, а их новая интерпретация, так как старые тексты, являясь свидетельствами прошлого, никаким корректурам и изменениям не подлежат. Необходимость «релятивации» или новой интерпретации старых текстов является потребностью самой жизни, динамика которой вынуждает человека «релятивировать» или же по другому интерпретировать релевантные для него тексты.

Но любая новая интерпретация старых текстов является лишь новой формой их темпоральной презентации. В этом смысле герменевтика есть не столько искусство интерпретации, сколько искусство текстуальной презентации действительности. А так как исторические тексты в состоянии презентировать человеческую действительность во всей её многогранности, во всех её противоречиях и её многообразии, именно они оказались в центре герменевтического анализа действительности. И не случайноКозеллек замечает, что в союзе гуманитариев историк работает со своими текстами совершенно по другому, чем юрист, теолог или филолог. Последние работают действительно только с текстами.

«Иначе историк. Он, принципиально, использует тексты как свидетельства, чтобы выявить из них внетекстовую действительность, которая за ними стоит. Он тематизирует, стало быть, более чем все другие толкователи текстов, факты, которые в любом случае, имеют нетекстовой характер, даже если их существование он описывает только с помощью языковых средств. Это звучит почти как ирония. Однако в союзе гуманитариев, но не в практике исследования, историк остаётся менее зависим от текстов, чем юрист, теолог или филолог. Его тексты, после того как они, через заданные им вопросы, превратились в источники, имеют для него лишь характер указателей на те истории, о познании которых идёт речь»[25].

Познавая «скрытую за текстами» действительность, историк использует понятия и термины, которые описываемая им действительность не знала. Поэтому для историка

«писать историю какого-то периода, означает делать такие высказывания, которые в описываемом периоде никогда не могли бы быть сделаны. Спроектировать историю на экономических условиях, означает попытаться осуществить её факторный анализ, который невозможно вывести ни из какого источника»[26].

Отсюда и вывод Козеллека, что тексты «сами по себе» ещё ничего не означают. Их можно понять только в контексте той действительности, на которую они оказали влияние, или, которая на них оказала влияние. Тексты всегда «вплетены» в соответствующие реальности, которые и определяют процессы их восприятия и их понимания, оставаясь принципиально зависимыми от человеческого опыта.Примером такой взаимозависимости человеческих текстов и человеческой жизни может служить книга Гитлера «Моя борьба», которая, по мнению Козеллека, не могла восприниматься после Освенцима так, как она воспринималась до него. Именно опыт Освенцима и связанные с ним воспоминания о массовом уничтожении евреев показали зловещий и настоящий смысл слов Гитлера. До Освенцима слова Гитлера были просто словами «помешанного на ненависти к евреям», после Освенцима они стали словами, за которыми стояла страшная реальность, говорит он[27]. То же самое можно сказать и об истории коммунизма, бросающую свою зловещую тень на абстрактные рассуждения Маркса, которые в XIX столетии воспринимались и анализировались совершенно иначе чем сейчас.

То есть опирающееся на человеческий опыт исследование ведёт историка к совершенно другим познавательным результатам, чем исследование, которое никак не связано с человеческим опытом. Воспринимаемое под углом зрения накопленного опыта прошлое, не может никогда породить чистую историю. История не может быть чистой наукой, что, впрочем, заметили ещё и древние, увидев в ней наставницу жизни («historia magistra vitae»). Однако не только история является наставницей жизни, но и жизнь – наставницей истории. Оба этих понятия неотделимы друг от друга. Ведь если жизнь презентирует себя в истории, то история презентирует себя в жизни, является феноменом жизни.

Примечания