 |
Рекурсия литературных гомункулов.
|
|
|
|
Часть 1. Чёрные
Я человек и не больше. Но разве этого уже не много, разве человек не вызывает у вас интерес?.. а раз вызывает, почему бы не утолить его, тем более с позволения самого человека. Стерев границу между пространством во мне заключенным и космосом, я разрешу наблюдать за мною, живущем ныне в изгибах этих букв, наблюдать, точно лохматый мальчишка, подглядывающий в дверную скважину своей молоденькой соседки.
Итак, был у Бабушки. Она меня встретила тепло, по-семейному. Напоила чаем, и давай задавать эти общечеловеческие вопросы (как дела? что нового? и т.д.). Не могу сказать, что я их не люблю, хотя в определённой степени, может быть, и не люблю, но не люблю лишь до той поры, пока не начинаю понимать, что именно эти вопроы и связы-вают нас. Кухня всегда набита странными, но знакомыми запахами, хотя разобрать, что и-менно готовится, мне не представляется никакой возможности.
Ещё с сестрёнкой пытался наладить отношения, но пока ни я, ни она не понимаем, каким образом нам следует контактировать. В ней очень много движений. Зачем-то нужно залазить на кровать не со стороны двери, а с противоположной, проделывая при этом го-раздо больший путь. Дети. Потом интереснее. Поехал от Бабушки в огромный торговый центр КОЛ., дабы подыскать себе пальтишко на зиму. А там такая парковка, в которой можно при желании и моё самомнение поместить, в общем, большая. Вдруг на меня набрасывается оглушительная волна жизненной энергии, в виде скопища цыган. Деньги, ребёнок, старость, алчь и ещё много разного барахла было в её просьбе о помощи. Я согласился. А что я мог потерять собственно? Достаю из своего задрипаного кошелька первую попавшуюся мелочь, отдаю. Почему так страшно? Аж дышать тяжело, словно стая чёртовых воронов кружат надо мной бушующим смерчем. Эта старуха кажется доброй. Она хочет совершить некий благодарственный обряд. Отводит меня в сторону. Её толкает хилая рука парня с чёрными, как смоль, кудряшками:
-НЕ ВЕДИСЬ!
Долгое время просто гулял по КОЛ. и пытался понять. Ничего не пропало. А зачем? Зачем парень пытался помочь? Зачем старуха ничего у меня не украла, и зачем я вообще всё это затеял? Мог бы благополучно пройти мимо. Нет. Хватит. Только ради добра и стоит жить, все остальные рассуждения от лукавого.
Дождался Маму. Побродили мы с ней по ТЦ, пальто так и не купили, зато купили новый ремень, а то старый уже совсем износился.
|
|
|
***
Не любите и понемногу.
Разбивая свой нос о платки,
Вы не думайте, что вдогонку
За любимыми слёзы пошли.
Лучше
Отряхните мне звёзды с макушки,
Я пойду воевать за Русь!
Лучше
Положите в шкатулку чувства
И откройте, когда я вернусь.
Положите ещё фотографию,
Если можно, моей души-
Я вернусь, и она останется,
Как лекарство от пули в груди.
Я умру, но она останется,
Как подарок священной войны.
***
Огонь – поэт. Он цельность изречений
Безропотных и деревянных стен,
Причина возгорания полит. течений,
И следствие сплетения проблем.
Огонь – народ сплочённый. Без народа
Огонь – молчун большой или стукач.
Такая у огня в печи природа,
Не может он души не согревать.
Колыбельная.
Громадный хрип громады томной:
Дождём навзрыд в романс!
Гудит оркестр подоконный:
Кап-кап, кап – кап, БА – БАМС!
А-а-а-а-глох, оглох и покорежен,
Октябрь крушит мой сон!
Звёздный патриотизм.
Грандиозней никто не молчал,
И мрачнее никто не светил,
Из подполья я вас бы забрал,
И в карман с паспортом положил.
Не хватает на терпкость души,
И, немея, кусаешь узду?
Ты пошире штанину сыщи,
И достань от туда звезду.
Если быть гражданином, то лишь
Гражданином громадных небес,
Вот представьте: под бездной стоишь,
Не боясь заблудиться об лес..
|
|
|
Эпитафия будущему.
Как хорошо, что ты мёртвый.
Осколочное от цветов.
И напрочь разит из аорты
И ржавчиной из оков.
Грохочущий чувствую выход
Из коридора огня,
Рвануло, об землю рвануло,
Как будто свалилась Земля.
Как хорошо, что ты мёртвый.
От взрыва навзрыд не плачу
Душою своею протёртой.
-Война...!
-Над войной хохочу.
Как хорошо, что ты, мёртвый,
Останешься вечно живым!
Как хорошо, что и мёртвой
Мною ты будешь любим.
Последний день Помпеи.
Горят, подобно сплавам,
Под наковальней тысяч молотков.
Глаза истощены потоком душ предсмертных.
Природный зов во всеобъемлющей стране
Иеродливых коней, несущих мысль, забвенных.
Старик ли, дева молодая, король ли, шут простой:
Весь мир свой, жизни придавая -
К Аиду разом снизойдут.
То будет век в секунде и сумрак перед тьмой,
Семи падение к людям - Божественный побой!
Ты да я.
Тоска в облаках, как и вой под карнизом
Каких-то кондитерских льдов,
Зима, вся и всё тишиною пронизаны:
Молчанье в основе основ.
Тоже мне жуткие, да мы и не видели
Холода сорок третьего. Ленинград.
Замёрзшие дети были как взрывы обыденны…
А наше, знаете ли, не холод – пустяк.
К тому же, лето, к тому же, жаркое очень,
Ещё кусаются солнечные комары,
Нам же от, в самом деле, настоящей любви
Всё хочется спрятать душу в тенёчек.
***
Аккуратненький! - кричат зеркала,
Мальчик-паинька!
А у паиньки внутри такая идёт война,
Что не выдержать и плеяде памятников.
Истома.
Часом ночным затаился
Леса волшебный парад:
Ивовые листья
Треплются об амнистии,
В марше гремит звездопад.
Жёлтое в спячке беспечным
Ковром разложилось. Изрыт
Февралём вековечным
Небосвод без осечки,
В рощах сентябрьский быт!
***
Мне леденящий душу горный клич - приют.
Там песнь последнюю поют.
В снегах, покрытых бахромой,
Земля изранена тоской.
“Пой, воин!
Пой!
Ты звонко пой!”,
- Былых терзаний добрый вой
Вдруг разразился, как родной.
И вмиг утихли день, поля,
И только песнь в тиши моя
Играла, в тишине свеча.
Я помню, бился мой народ
За сон спокойный. Вражий гнёт
Навис петлёй -
Истлел петлёй,
Народ же мой
Нашёл покой,
Но не при жизни,
|
|
|
Над землёй,
В снегах, покрытых бахромой.
Матковскому.
Намазать провинциальной жижей на хлеб
Стихи.
Прозой
Набить бездонный чайник,
Вскипятить.
Ждать,
Когда пробьёт в потолке дыру
Душа,
И я смогу позавтракать Вами.
Но
Читать,
Смотря,
Как буквы в животной манере
Жрецов
Вызывают дождь,
Не хочу.
Лучше оставаться голодным.
КРЕЙСЕР “ВАРЯГ”
Как ветер ругает зной,
И разносится солнечный рой,
Так души героев кричат
Чести огненной вой.
И молчат
берега,
И молчат
Слоёное море,
Варяжцев воля,
Один и один солдат.
- Проститься бы с небом,
С ворчащим ветром,
И разом пуститься бы в бой!
Но ветры уходят,
Уходят из света,
И я ухожу младой.
Часть 2. Красные
Беспомощное и хрустальное тело девочки, создания очень далёкого и бескрайнего, обезображенного женской простотой, сидит сейчас, здесь, прямо передо мной, в той же комнате. И я вижу, как неспешный, тоненький ручеек чёрных волосков течёт по лицу, словно по лесной тропинке, избавляя её от следов человеческих ног и превращая обратно в часть заросшей полянки. То есть, возвращая её к самому начальному состоянию, когда ещё и людей не было, когда всё было заросшей полянкой и некому было протаптывать этот путь А всё остальное слишком высокое, слишком широкое или слишком худое, и ещё какое-то слишком. Было и слишком близко, а именно из-за этого я и не могу полюбить эту девочку и, в принципе, не могу полюбить. По крайней мере, мне так кажется.
А если проще... знаете, иногда под глаза попадаются автоматы с игрушками и начинают душу мозолить своим одиночеством. Ведь каждой игрушке ребёнок нужен куда больше, чем она ребёнку, так как она только для него и существует, и сделана она была только для него... Я смотрю на этот автомат и очень хочу вон того мишку. А потом я выигрываю этого мишку, тем самым оправдываю его производство. И мне уже как-то совсем не хочется играть с ним, потому что я могу играть с ним. А когда он был за стеклом, я с ним играть не мог, я только воображал, как буду с ним играть... а теперь что воображать? Иди, так сказать, и играй. Но я уже не хочу играть. Настоящая трагедия слишком красивых витрин.
Как хорошо живётся человеку, когда он не знает своей мечты, спокойно живётся. Здоровый сон, нормальные дела и приличная зарплата. А тут нате. Газета попалась, и в ней статья про личность. Про режиссера, например. И всё. Конец, притом печальный. Теперь человек в кровь себя всего разотрёт, лишь бы осуществить свою мечту. И спать то он будет плохо, от того работу свою будет выполнять плохо, зарплата у него будет плохая, значит, и дела плохие. А что с мечтой? “А ничего в ней особенного нет”, - прокряхтит человек на последнем издыхании. И происходит подобное из-за того лишь только, что мечта — это элемент витрины. Витрины нет – и мечты нет.
|
|
|
Двух тишь(ие).
Ты души моей инородное тело..
Улететь захотела
и улетела.
***
-На складках плеч мужских бушуют океаны;
Со складок плеч мужских стекает бирюза;
Огнём изъедены гранёные стаканы,
И всё рыдают женские сердца.
Ты, обречённая на страсть, пойми мужское.
Пойми то безобразие стихий,
Разврат заманчивый, Бодлер о коем
Пьянящей сладостью писал стихи.
- Выйдем.
-Ах небо, небо странно-голубое
Звенит в ушах моих оркестром ледяным.
Мы в зиму прыгнули, нас ровно двое,
Глотаем клочьями горячий дым…
-Прощай.
***
Не пишите мне
Письма,
Густые и редкие,
Сладкие, сухие
Не пишите!
Лучше
Достаньте из
Мёртвого озера
Телефон,
И,
Проплыв по
Освящённым проводам,
Антенне,
Приклеенной слезами ангелоголовых демонов
К
Небесному куполу,
Свяжитесь со мной.
Утром.
Мы будем
Искать
Спрятанное богами время
Вместе.
Рекурсия литературных гомункулов.
В своих черновиках отыскал очень странную вещь, с неизвестным никому, в том числе и мне, смыслом. Это что-то декадентское. Ошибок уйма, но исправлять боюсь – есть ощущение, что они нужны. Как это писал – не вспомнить.
Догорал последний розовый блик на горизонте, будто тая в изнуряющей жаре сегодняшнего, вчерашнего и завтрашнего дня. Догорали и мои губы, ещё помнившие поцелуй той самой или возможно той самой. Догорал июньский дождь. И окна в домах догорали. Но провонявший стариной бар только начинал полыхать. Вижу, официант-ка всё носится по окаймленному авангардным искусством залу. Тихо. Лишь в воздухе стоит жуткий шум дребезжащих стаканов и мутных разговоров. Передо мной промелькнул её бардовый фартучек. Глоток. Вдруг повеяло подслащенным ароматом весны. Ещё один. И вотэто непонятное то ли солёное, то ли кислое люблю уже над душой повисло. Я говорю. Гово-рю той самой официантке или возможно той самой: «Счёт!”.
После я бежал домой. Бежал от всепоглощающей ненависти. Бежал от людей и бежал от себя, со скоростью степенно плывущих облаков в не самый ветреный день. Московская 4. Московская 4. Московская 4. Улицу заволокла мгла, свалившись намертво железобетоннымитучами. И я старыми, развалившимися ботинками, что были мной прошены взаймы у Ван Гога, плёлся домой. Ботинки, правда, были новые, а вот жизнь...
Вдруг тишину и мир в пространстве разорвал яростный клич войны. «Э, гражданин Самойлов!», – произнёс человек в полицейской форме и с совершенно преступными нравами, проходя через груды беспорядочно разбросанной пустоты. Она была в вазе, в старых ботинках, так похожих на ботинки из какого‑нибудь полотна Ван Гога, и даже внутри проходящего.
‑Давид, вот ты мужик хороший, но тупой. Ты велосипедист, который только прямо несётся, срать ты хотел и на качество дороги, и на её содержание.
– Отстань! Я может это специально. Несусь...! Я, может, люблю нестись! Самое действенное средство, между прочим. Нестись. Ты в лесу заплутаешь, и что дальше? Ждать? Нет уж, к такому не привык, я лучше вперёд долбиться буду!
– И помрёшь. А другой, тот, что ждал, выберется.
– А что такое «выберется»? Он может и выберется, но куда? А я умру, но зато буду знать,
что умру прямолинейно. Ладно. Вот цветы, четыре гвоздики, как просил.
– (…Интересно, она неслась или ждала?) – промолчал я.
– Что читаешь-то?
‑Любовный роман. Послушай, «Московская 4. Я изменил любви, или любовь изменила мне? Московская 4”.
– О, как у тебя прям.
|
|
|
***
Любить легонько, неприметно:
В кладовой, в ночь и одному?
Жить с чувством этим черезмерным
И соразмерным быть ему?
Или дышать всё чаще, чаще:
И в чаще той с луной дремать?
Скажи, о, внеземного мать,
Что делать мне? Что будет дальше?
Сновидение.
Огни, как метели вгрызались
В мой серый бесчувственный взгляд,
И ночи в огне разрывались,
Но утро спешило назад.
Так небо, бездонный колодец,
Опять расходилось кругами,
Шершавя ладони, читались
Стихи о прекрасной даме.
И так же, и так же, и так же
В ряду проносившихся дат
Мелькнуло то – самое важное.
Но утро спешило назад.
Май.
Из тучи рваной мёд струится,
Горячий, сладкий, золотой,
Животворящей теплотой
Лаская мраморные лица.
Уйдёт безведренный апрель,
Уйдут дожди, дороги, слякоть.
И воробьёв беспечных трель,
Чтобы смеясь, под солнцем плакать,
В безмолвном сердце заиграет.
К ****
Надо мною теперь распустились
И висят два огромных крыла,
Слышны кроны дерев подо мною,
И собаки восторженный лай,
Надо мною солнце цветастое
Распустилось, целует меня,
Что б осталось навеки со мною,
Я цветастое солнце обнял.
Женскому.
Изгиб да загиб, а что дальше?
Вы женщина или лук?
Стреляйте тогда! Отстрелялись?
Любовь появляется вдруг.
Уже убивали, я знаю.
Я видел плащи со стрелой,
В конец покидавшие стаю:
“Разбиться б об встречу с тобой..”
Так что же? Чем хуже я этих
К финалу летящих плащей?
Заденьте меня и добейте!
Поэт –это цикл смертей.
Часть 3. Голубой
О, ритм бесчисленных улиц моей жизни, ты жизнь моя... Подъём, завтрак, интернет, разговор. Потом улица, а на улице небо, очень много неба, а на небе – одинокий ворон. И опять верещание моторов. Сколько таинственного движения заключено в тебе, о жизнь.
В 11 репетиция, я приехал же к 10.40 и решил пошагать по Комсомольской. Да вроде и ничего особенного, и, действительно, разве можно шагать каким-нибудь особым образом? Оказалось, можно. Можно шагать в унисон с вибрацией Земли, или с вибрацией веток, или с вибрацией вообще. Главное ‑ в унисон. Так вот, я как раз и начал шагать в унисон. И что вы думаете? Резонанс и всё...всё...космос. А космос – это и есть движение.
Почему сегодня, в век технологий, есть небольшие племена дикарей, вроде племён Никобарских и Андаманских островов, ведущих оккультные разговоры с духами двух муссо-нов, зимнего и летнего. Почему на них нет и следа прогрессирующего общества? Бесконт-рольная волна энергии, извергающаяся в такт доисторической музыке бубна. Стихия. При-рода. Беспорядочное движение. А не это ли отличает меня, россиянина, от жителя Андаманских островов? Наука. Современная медицина, водопровод, телевизор, 16 учебников, шестьсот рублей в кармане. Упорядоченность внутренней силы. Могу ли я предположить, что движение главный враг продвижения? А что значит про-движение этики? И как осуществить это продвижение?
Чих.
Небрежный стоишь с неизгладимой вмятиной,
Вывернутый будильником наизнанку..
Ах, а на дворе разгар февральский пятен!
Ах, и даже солнечное “Да ну!”
Четыре, пять, а то и десять минут так выкуришь,
Четыре, пять, а то и десять минут так выживешь,
Но потом вдруг чихнёшь!
И больным поплетёшься в школу.
***
Остановитесь сейчас! Хватит
Ногами улицы мять!
Вздохните свободней! И небо
Попробуйте в руку взять!
Май.
Вязью медовой пахнет
Придорожный град.
В кучках кленовых, сладких
Старый земной наряд.
Сыплется по ветру: листья,
Детский обрывистый хор.
В пору надеть небылицы,
Скинув стальной камзол.
***
Пускай февраль, и щёки красны,
Но в глубине воротника
Такой живой, такой прекрасный
Июньский шелест ветерка.
***
Там в небе, большом, как Австралия,
Пикет крокодилов летит..
Наверное, оттуда бескрайних
Птиц – пешеходов вид
Спустился на землю, на нашу.
Поэты, артисты.. Творцы.
И крыльями машут и машут,
Машут и машут..
Юность.
А в душе я себя ощущаю
Ветерком в золотистых кудрях.
Баритоном берёзки качаю
И сирени в четвёртых долях.
Принимаю законы сухие
И невзрачия будничный свист,
Но всё громче те звуки литые,
И сильнее треплется лист.
***
Как июнь горланит в сумрак ночи,
Как декабрь корчит рожи,
Ангельской незыблемостью ты
Известна тоже.
И не будь тебя, твоей души крестьянской,
Рощ, румян и медных кос:
Обеднеет полотно, бумажка
У художника пространных грёз.
Писать?!
Уронить дребезжащее слово,
Чтоб раздался по улице гром,
Чтоб сверкал стих звездою сверхновой.
И за ним наблюдал астроном.
Чтобы руки порхали отныне,
Чтобы ног не коснулся асфальт -
Мы из глоток потрепанных вынем
Знаменитый Рысановский альт.
К свободе.
Когда чемодан зовёт,
И время уродливо в край,
А птица значит полёт,
Голландия значит рай.
Разлом на полу – канал,
Цветочное поле – доска.
Чердак – это всё, что я знал
О чудесном слове Голландия.
В ожидании.
О, как же упоителен морской эфир,
Плывя вдоль облаков, коснуться даже чайки не способен.
Ловцом лазурных снов он в сети мира пойман,
Пленённым ждёт, когда почиет ветхий мир.
И в кладбище морском воспрянут войны,
Затрепыхаются огнём в обойме,
И выгнутся в дугу водой.
О, как же упоителен морской эфир!
Северное сияние.
И смех рекой, и дети,
Струится брег песочный,
Так лето должен встретить,
Невыносимо сочным,
Невыносимо ярким;
Не мне, а сердцу надо,
Чтоб под окном овчарки
Играли серенады.
Чтоб ночью вышел к берегу,
А с берега, с причала
Лилось сиянье Севера
И реку освещало.
Часть 4. Белые
Впрочем, не то.
Жёлтые стены, выстроившиеся в идеальный квадрат, и потолок, способствующий этому, создавали совершенно безукоризненную геометрию комнаты. Нездоровое стремление к абсолюту довершалось зеркальной симметрией этого пространства. В самом центре его расположился большущий стол для переговоров, с гипертрофированным чувством собственной важности, и два кожаных стула, стоящие поодаль, в двух противоположных краях этого нарцисса. Здесь мы и работали, занимались низкоуровневой бюрократией, я и ещё один везунчик. Странный такой человек..
Взгляд его, то приземлялся на глянец солнечного окна, то снова взмывал в воздух и начинал порхать надоедливым насекомым по закоулкам этого задрипанного офиса. Бывало, услышишь мерзкое жужжание его глаз прямо у себя под ухом, обернешься, а он сидит молчком, с неестественно изогнутой шеей и головой, повернутой, словно не к чему-то, а от тебя. Он не говорил просто, по-дружески, беззаботно. Он делал это как-то болезненно, его слова падали дорогой фарфоровой посудой, начиная привлекать внимание ещё в момент полёта, и окончательно завладевали им, разбившись.
И сегодняшней пятницей, уже под вечер, когда я, собравши останки этого незаурядного дня, готовился отправиться в плаванье и начать бороздить просторы спящего Петербурга (потому что жизнь, есть не что иное, как океан, тяжёлый и необъятный.), он, вынырнув из стопок бумажной волокиты, поднял медленно голову, опустил свой тяжёлый взгляд на меня и стал долго смотреть, пока не заговорил:
“Понимаешь, мы, то есть, современные люди, вовсе, кажется, убедились и приняли своё одиночество. Вот когда ты последний раз ходил на встречу с человеком? Разве сегодня? Сегодня ты ходил на встречу с документами. Человек потерял своё значение безвозвратно, я думаю, в скором времени всё устроится без человека вовсе. Так, чтобы он отсутствовал полностью, чтобы всякая работа, будь то уборка снега во дворе или возня с документами, совершалась системой...”
Крыльцо, да апрель, да измятый
Влюблённого сердца лоскут;
И свято, и мокро, и свято
Без ложного счастия тут.
Гудит над ухом постоянно,
Гудит, паршивая, гудит!
Что за мученье, мама, мама?!
Смеётся нечто позади.
Как птиц ударяет чернеющий вихрь
По сливочным склонам облачных гор,
Так этот пейзаж, неприметный и тихий,
Бьёт в окна, расширивая кругозор.
Нечто, то есть жизнь.
Мелькающее нечто,
Звон
Шёлковых камней
О
Шёлковые языки
Моря, тишины.
Пустота.
И скрипят облака
О маяк всё сильней
И скрипят, засыпая с ней.
Тоскующее сердце,
Тоскующая нога,
Тоскующая душа,
Тоскующий пенис,
Тоскующие глаза,
Тоскующая рука,
Умирающий
Человек.
Сыро, сыро, сыро.
Каждую ночь
Сыро
От
Вытекающей из
Бессовестно смертных стариков
Пустоты.
Пустота.
Опять пустота.
Но старик не уснёт,
Не уснёт навсегда,
Не уснёт в этом царстве теней.
Вкруг рассвет обойдёт
И с фабричных морей
Сгонит вязкую чёрную мглу.
Вкруг мальцом пробежит,
Огоньком одарит
Сигарету, жизнь и судьбу.
Он.
Клокочешь, ночная стихия,
Твоих клокотаний я раб,
Молебен сверкающих лилий
На небе в двенадцать карат.
Безмерны Твои состоянья,
Окутан Тобою мой день,
Тлетворный от волн мирозданья,
На ночь обречённый затем.
***
Ни о чём не могу говорить:
Пустотою набит пароход..
В капитанской каюте один
Всей Землёй ожидаю восход.
Ни о чём не могу писать:
Снег и горечь на пальцах его,
И поток безымянных частиц,
И стучащее в дверь ничего.
Биение часов.
Так больно жить, когда
В кругу мгновенных чисел,
В движении таинственном секунд
Теряется
Отточенного ритма смысл,
И в тишине проходит
Целой жизни труд..
***
Горбатых подсолнухов врезалось поле
В сползающий с неба сосуд,
И тут же в нём кровь и усталость от боли
Всё жёлтое вымели вдруг.
Тогда была дача, и детство, и счастье,
И мир грандиозней казался в игре,
А грудь разрывало на мелкие части,
Когда ты бежал по вечерней заре.
Так это отрочество, чтобы сегодня,
Осталось сегодня вот здесь, а не там,
За диким простором, безмерным простором..
Так что бы стихи.. И любовь... И стакан...?
Вокзал.
Щетиною тянулась даль,
И пышные замолкли розы.
Откосы рельс под поездом молчат,
А в поезде людей откосы.
Не говорит и ливень сладкий,
Дикарка ночь не говорит.
В осколки бьются лишь огарки
И расставаний крик.
Маме.
Карябает, как учитель мелом,
Рождественский брызг небеса!
И ищет ребенок глазком оробелым
Родительские голоса.
Припев. И нет даже шепота в сонной посылке,
И адрес молчит, как всегда,
Стоят под дверями немые ботинки..
Ушли. Босиком. Навсегда.
Пропали! Неужто пропали, родные?
В шкафу, под диваном вас нет,
В гитаре, где песни безмерно пустые
Густой обещают куплет,
Припев. И нет даже шепота в сонной посылке,
И адрес молчит как всегда,
Стоят под дверями немые ботинки..
Ушли. Босиком. Навсегда.
И вдруг, как двенадцатый час, прозвенели
Бокалы, друг к другу клонясь,
И мамины руки так нежно запели –
Ботинки сползли,
в тишине растворясь.
***
Грусть дождя, уныние тумана,
Вновь раздался гром мечтательной земли,
У окошка вдаль стою, гляжу упрямо
И пытаюсь свет найти в дали..
11, 03, 15.
Да будет вам,
И не в таких садах мы побывали!
Ранней весной по меркам зимним жить
Не стоит. А сеновала запах ощутить
Июльскими носами,
Как оплеуху тонкую,
Заметив над плечами
Огонь вранья и сладкий звон,
Забыть.
Не времени ошибки это,
а межсознанье меж умов,
Людей - кораблик столкновенье
И поиски котов.
***
Комья света вперемешку с мусором, подъезд,
Сигареты хвост и миллион сияющих звезд,
Всхлипы улиц сегодняшних в сонных квартирах,
И раскрытая тайна закрытого мира,
Комья света вперемешку с мусором, фонарь,
Периодически вспыхивающая заря,
И тяжёлое небо, и ночь-пророчество,
Всё это ждёт тебя в минуту одиночества.
Утро.
Был облаков горящий свод,
И тишины зловещей гнёт,
Был мирик молодой в пыли,
Были русалки. Моряки
Ключом тянулись в тот поток,
Где жизни целостной итог
Закрыт творцом был на замок.
И был вопрос, и был ответ:
«К чему тянулся резвый бег
Реки, длиною в целый век?»
«К горам,
что встретили во тьме курган!
К горам.»
После выстрела.
Сошли, как с бумаги чернила,
Под слякоть, под плач, под дожди,
Безбрежного детства границы,
Но хочется снова идти..
Но хочется снова в дорогу,
К работе, к жене и к друзьям,
Простят дурака и помогут,
Но снова в дорогу нельзя.
Нельзя, потому что выстрел.
Нельзя, потому что я
Пред жизнью этой не выстоял.
Но выстоять было нельзя...
***
От жирного контура
Осталось лишь пару потёртых линий,
Размеры вообще утеряны.
Купил сhupa-сhups, развернул,
Половины нет..
Куда подевалась?
Без формы,
Без объёма..
Я обрёл состояние газообразное.
Луна –
Раскрытый мраморный люк.
Как бы не провалиться.
Ни горя тебе,
Ни радости.
Погулял, называется.
|
|
|
