В3гляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 годов

Словесность всех народов, совершая свое круготечение, сле­довала общим законам природы. Всегда первый ее век был возрастом сильных чувств и гениальных творений. Простор около умов высоких порождает гениев: они рвутся расши­риться душою и наполнить пустоту. По времени круг сей стесняется: столбовая дорога и полуизмятые венки не прельщают их. Жажда нового ищет нечерпаных источников, и гении сме­ло кидаются в обход мимо толпы в поиске новой земли мира нравственного и вещественного; пробивают свои стези; творят небо, землю и ад родников вдохновений; печатлеют на веках свое имя, на одноземцах свой характер, озаряют обоих своей славою и все человечество своим умом!

За сим венком творения и полноты следует век посредственности, удивления и отчета. Песенники последовали за лириками, комедия вставала за трагедиею, но история, критика и сатира были всегда младшими ветвями словесности. Там бы­ло везде, кроме России; ибо у нас век разбора предыдет веку творения; у нас есть критика и нет литературы; мы пресытились, не вкушая, мы в ребячестве стали брюзгливыми стари­ками! Постараемся разгадать причины столь странного явления.

Первая заключается в том, что мы воспитаны иноземцами.

Мы всосали с молоком безнародность и удивление только к чужому. Измеряя свои произведения исполинскою мерою чу­жих гениев, нам свысока видится своя малость еще меньшею, и это чувство, не согретое народною гордостию, вместо того чтобы возбудить рвение и сотворить то, чего у нас нет, ста­рается унизить даже и то, что есть. К довершению несчастия, мы выросли на одной французской литературе, вовсе не сходной с нравом русского народа, ни с духом русского языка. За­став ее, после блестящих произведений, в поре полемических сплетней и приняв за образец бездушных умников века Людовика XV, мы и сами принялись толковать обо всем вкривь и вкось. Говорят: чтобы все выразить, надобно все чувство­вать; но разве не надобно всего чувствовать, чтобы все понимать? А мы слишком бесстрастны, слишком ленивы и не до­вольно просвещенны, чтобы и в чужих авторах видеть все высокое, оценить все великое. Мы выбираем себе авторов по плечу: восхищаемся д'Арленкурами, критикуем Лафаров и Делилев, и заметьте: перебранив все, что у нас было вздор­ного, мы еще не сделали комментария на лириков и баснопис­цев, которыми истинно можем гордиться.

Сказав о первых причинах, упомяну и о главнейшей: те­перь мы начинаем чувствовать и мыслить — но ощупью. Жизнь необходимо требует движения, а развивающийся ум де­ла; он хочет шевелиться, когда не может летать, но не заня­тый политикою — весьма естественно, что деятельность его хватается за все, что попадется, а как источники нашего ума очень мелки для занятий важнейших, мудрено ли, что он ки­нулся в кумовство и пересуды! Я говорю не об одной словес­ности: все наши общества заражены тою же болезнию. Мы, как дети, которые испытывают первую свою силу над игруш­ками, ломая их и любопытно разглядывая, что внутри.

Теперь спрашивается: полезна или нет периодическая критика? Джеффери говорит, что она «полезна для периоди­ческой критики». Мы не можем похвалиться и этим качест­вом: наша критика недалеко ушла в основательности и приличии. Она ударилась в сатиру, в частности и более в забаву, чем в пользу. Словом, я думаю, наша полемика полезнее для журналистов, нежели для журналов, потому что критик, антикритик и перекритик мы видим много, а дельных критиков мало: но между тем листы наполняются, и публика, зе­вая над статьями, вовсе для ней незанимательными, должна разбирать по складам надгробия безвестных людей. Справедливо ли, однако ж, так мало заботиться о пользе современни­ков, когда подобным критикам так мало надежды дожить до потомства?

Мне могут возразить, что это делается не для наставления неисправимых, а для предупреждения молодых писателей. Но, скажите мне, кто ставит охранный маяк в луже? Кто бу­дет читать глупости для того, чтобы не писать их.

Говоря это, я не разумею, однако ж, о критике, которая аналитически, вообще занимается установкою правил языка, открывает литературные злоупотребления, разлагает историю и, словом, везде, во всем отличает истинное отложного. Там, где самохвальство, взаимная похвальба и незаслуженные бра­ни дошли до крайней степени, там критика необходима для разрушения заговоренных броней какой-то мнимой славы и самозванцев-литераторов. Желательно только, чтобы критика сия отвергла все личности, все частности, все расчетные виды; чтобы она не корпела над запятыми, а имела бы взор более общий, правила более стихийные. Лица и случайности проходят, но народы и стихии остаются вечны.

Из вопроса, почему у нас много критики, необходимо следует другой: «отчего у нас нет гениев и мало талантов литературных?» Предслышу ответ многих, что от недостатка ободрения! Так, его нет, и слава богу! Ободрение может оперить только обыкновенные дарования: огонь очага требует хворосту и мехов, чтобы разгореться, — но когда молния просила людской помощи, чтобы вспыхнуть и реять в небе! Гомep, нищенствуя, пел свои бессмертные песни; Шекспир под лубочным навесом возвеличил трагедию; Мольер из платы смешил толпу; Торквато из сумасшедшего дома шагнул в Ка­питолий; даже Вольтер лучшую свою поэму написал углем на стенах Бастилии. Гении всех веков и народов, я вызываю вас! Я вижу в бледности изможденных гонением или недостат­ком лиц ваших — рассвет бессмертия! Скорбь есть зародыш мыслей, уединение — их горнило. Порох на воздухе дает только вспышки, но, сжатый в железе, он рвется выстрелом и дви­жет и рушит громады... и в этом отношении к свету мы нахо­димся в самом благоприятном случае. Уважение или, по край­ней мере, внимание к уму, которое ставило у нас богатство и породу на одну с ним доску, наконец, к радости сих последних исчезло. Богатство и связи безраздельно захватили все внимание толпы, — но тут в проигрыше, конечно, не таланты! Иногда корыстные ласки меценатов балуют перо автора; иногда недостает собственной решимости вырваться из бисерных сетей света — но теперь свет с презрением отверг его дары или допускает в свой круг не иначе, как с условием носить на себе клеймо подобного, отрадного ему ничтожества; скрывать искру божества, как пятно, стыдиться доблести, как порока! Уеди­нение зовет его, душа просит природы; богатое нечерпанное лоно старины и мощного свежего языка перед ним расступа­ется: вот стихия поэта, вот колыбель гения!

Однако ж такие чувства могут зародиться только в душах, куда заране брошены были семена учения: и размышленья, только в людях, увлеченных случайным рассеянием, у кото­рых есть к чему воротиться. Но таково ли наше воспитание? Мы учимся припеваючи и оттого навсегда теряем способность и охоту к дельным, к долгим занятиям. При самых счастливых дарованиях мы едва имеем время на лету схватить от­дельные мысли; но связывать, располагать, обдумывать рас­положенное не было у нас ни в случае, ни в привычке. У нас юноша с учебного гулянья спешит на бал, а едва придет истин­ный возраст ума и учения, он уже в службе, уж он деловой ­и вот все его умственные и жизненные силы убиты в цвету ранним напряжением, и он целый век остается гордым учени­ком оттого, что учеником в свое время не был. Сколько лю­дей, которые бы могли прославить делом или словом свое отечество, гибнут, дремля душой в вихре модного ничтожест­ва, мелькают по земле, как пролетная тень облака. Да и что в прозаическом нашем быту, на безлюдье сильных характеров, может разбудить душу? Что заставит себя почувствовать? На­ша жизнь — бестенная китайская живопись, наш свет — гроб поваленный!

Так ли жили, так ли изучались просветители народов? Нет! В тишине затворничества зрели их думы. Терновою сте­зею лишений пробивались они к совершенству. Конечно, слава не всегда летит об руку с гением; часто современники гнали, не понимая их; но звезда будущей славы согревала рве­ние и озаряла для них мрак минувшего, которое вопрошали они, дабы разгадать современное и научить потомство. Прав­да, и они прошли через свет, и они имели страсти людей; зато имели и взор наблюдателей. Они выкупили свои проступ­ки упроченною опытностию и глубоким познанием сердца человеческого. Не общество увлекло их, но они повлекли за со­бой общество. Римлянин Альфиери, неизменимый Байрон гор­до сбросили с себя золотые цепи Фортуны, презрели всеми заманками большого света — зато целый свет под ними и веч­ный день славы — их наследие!

Но кроме пороков воспитания, кроме затейливого однооб­разия жизни нашей, кроме многосторонности и безличия са­мого учения (quand mêmе[22]), которое во все мешается, все сме­шивает и ничего не извлекает, — нас одолела страсть к под­ражанию. Было время, что мы невпопад вздыхали по-стернов­ски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски? Бог весть! До сих пор, по крайней мере, наша муза остается невестою-неви­димкою. Конечно, можно утешиться тем, что мало потери, так или сяк пишут сотни чужестранных и междоусобных подра­жателей; но я говорю для людей с талантом, которые позво­ляют себя водить на помочах. Оглядываясь назад, можно век назади остаться, ибо время с каждой минутой разводит нас с образцами. Притом все образцовые дарования носят на себе отпечаток не только народа, но века и места, где жили они, следовательно, подражать им рабски в других обстоятельства — невозможно и неуместно. Творения знаменитых писате­лей должны быть только мерою достоинства наших творений. Так чужое высокое понятие порождает в душе истинного поэ­та неведомые дотоле понятия. Так, по словам астрономов, из обломков сшибающихся комет образуются иные, прекрасней­шие миры! <…>