 |
Кюхельбекер «О направлении нашей поэзии»
|
|
|
|
В.К/ Кюхельбекер
О направлении нашей поэзии, особенно лирической в последнее десятилетия
Решаясь говорить о направлении нашей поэзии в последнее десятилетие, предвижу, что угожу очень немногим и многих против себя вооружу. И я наравне со многими мог бы восхищаться неимоверными успехами нашей словесности. Но льстец всегда презрителен. Как сын отечества, поставляю себе обязанностию смело высказать истину.
От Ломоносова до последнего преобразования нашей словесности Жуковским и его последователями у нас велось почти без промежутка поколение лириков, коих имена остались стяжанием потомства, коих творениями должна гордиться Россия. Ломоносов, Петров, Державин, Дмитриев, спутник и друг Державина — Капнист, некоторым образом Бобров, Востоков и в конце предпоследнего десятилетия — поэт, заслуживающий занять одно из первых мест на русском Парнасе, кн. Шихматов — предводители сего мощного племени: они в наше время почти не имели преемников. Элегия и послание у нас вытеснили оду. Рассмотрим качества сих трех родов и постараемся определить степень их поэтического достоинства.
Сила, свобода, вдохновение — необходимые три условия всякой поэзии. Лирическая поэзия вообще не иное что, как необыкновенное, то есть сильное, свободное, вдохновенное изложение чувств самого писателя. Из сего следует, что она тем превосходнее, чем более возвышается над событиями ежедневными, над низким языком черни, не знающей вдохновения. Всем требованиям, которые предполагает сие определение, вполне удовлетворяет одна ода, а посему, без сомнения, занимает первое место в лирической поэзии или, лучше сказать, одна совершенно заслуживает название поэзии лирической. Прочие же роды стихотворческого изложения собственных чувств — или подчиняют оные повествованию, как-то гимн, а еще более баллада, и, следовательно, переходят в поэзию эпическую; или же ничтожностию самого предмета налагают на гений оковы, гасят огонь его вдохновения. В последнем случае их отличает от прозы одно только стихосложение, ибо прелестью и благозвучием — достоинствами, которыми они по необходимости ограничиваются, — наравне с ними может обладать и красноречие. Ода, увлекаясь предметами высокими, передавая векам подвиги героев и славу отечества, воспаряя к престолу неизреченного и пророчествуя пред благоговеющим народом, парит, гремит, блещет, порабощает слух и душу читателя. Сверх того, в оде поэт бескорыстен: он не ничтожным событиям собственной жизни радуется, не об них сетует; он вещает правду и суд промысла, торжествует о величии родимого края, мещет перуны в супостатов, блажит праведника, клянет изверга.
|
|
|
В элегии — новейшей и древней — стихотворец говорит об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях. Элегия почти никогда не окрыляется, не ликует: она должна быть тиха, плавна, обдуманна; должна, говорю, ибо кто слишком восторженно радуется собственному счастию — смешон; печаль же неистовая не есть поэзия, а бешенство. Удел элегии — умеренность, посредственность (Горациева аurea mediocritas[23])[24]. <…>
Она только тогда занимательна, когда, подобно нищему, ей удастся (сколь жалкое предназначение!) вымолить, выплакать участие или когда свежестью, игривою пестротою цветов, которыми осыпает предмет свой, на миг приводит в забвение ничтожность его. Последнему требованию менее или более удовлетворяют элегии древних и элегии Гетевы, названные им римскими; но наши Греи почти[25] **** вовсе не искушались в сем светлом, полуденном роде поэзии.
Послание у нас - или та же элегия, только в самом невыгодном для ней облачении, или сатирическая замашка, каковы сатиры остряков прозаической памяти Горация, Буало и Попа, или просто письмо в стихах. Трудно не скучать, когда Иван и Сидор напевают нам о своих несчастиях; еще труднее; не заснуть, перечитывая, как они иногда в трехстах трехстопных стихах друг другу рассказывают, что — слава богу! здоровы и страх как жалеют, что так давно не видались! Уже легче, если по крайней мере ретивый писец вместо того, чтоб начать:
|
|
|
Милостивый государь NN, —
воскликнет:
… чувствительный певец,
Тебе (и мне) определен бессмертия венец! —
а потом ограничится объявлением, что читает Дюмарсе, учится азбуке и логике, никогда не пишет ни семо, ни овамо и желает быть ясным! Душе легче, — говорю, если он вдобавок не снабдит нас подробным описанием своей кладовой и библиотеки и швабских гусей и русских уток своего приятеля.
Теперь спрашивается: выиграли ли мы, променяв оду на элегию и послание?
Жуковский первый у нас стал подражать новейшим немцам, преимущественно Шиллеру. Современно ему Батюшков взял себе в образец двух пигмеев французской словесности Парни и Мильвуа. Жуковский и Батюшков на время стали корифеями наших стихотворцев, и особенно тоЙ школы, которую ныне выдают нам за романтическую.
Но что такое поэзия романтическая?
Она родилась в Провансе и воспитала Данта, который дал ей жизнь, силу и смеость, отважно сверг с себя иго рабского подражания римлянам, которые сами были единственно подражателями греков, и решился бороться с ними. Впоследствии в Европе всякую поэзию свободную, народную стали называть романтическою. Существует ли в сем смысле романтическая поэзия между немцами?
Исключая Гете, и то только в некоторых, немногих его творениях, они всегда и во всяком случае были учениками французов, римлян, греков, англичан, наконец, итальянцев, испанцев. Что же отголосок их произведений? что же наша романтика?
Не будем, однако же, несправедливы. При совершенном неведении древних языков, которое отличает, к стыду нашему, всех почти русских писателей, имеющих некоторые дарования, без сомнения, знание немецкой словесности для нас не без пользы. Так, например, влиянию оной обязаны мы, что теперь пишем не одними александринами и четырехстопными ямбическими и хореическими стихами.
|
|
|
Изучением природы, силою, избытком и разнообразием чувств, картин, языка и мыслей, народностию своих творений великие поэты Греции, Востока и Британии неизгладимо врезали имена свои на скрижалях бессмертия. Ужели смеем нажеяться, что сравнимся с ними по пути, по которому идем теперь? Переводчиков никто, кроме наших дюжинных переводчиков, не переводит. Подражатель не знает вдохновения: он говорит не из глубины собственной души, а принуждает себя пересказать чужие понятия и ощущения. Сила? Где найдем ее в большей части своих мутных, ничего не определяющих, изнеженных, бесцветных произведений? У нас все мечта и призрак, все мнится, и к ажется, и чудится, все только будто бы, нечто, что-то. Богатство и разнообразие? — Прочитав любую элегию Жуковского, Пушкина или Баратынского, знаешь все. Чувств у нас уже давно нет: чувство уныния поглотило все прочие. Все мы взапуски тоскуем о своей погибшей молодости; до бесконечности щеголяем своим малодушием в периодических изданиях[26]. Если бы сия грусть не была просто риторическою фигурою, иной, судя по нашим Чайльдам-Гарольдам, едва вьшедшим из пелен, могбы подумать, что у нас на Руси поэты уже рождаются стариками. Картины везде одни и те же: луна, которая — разумеется — уныла и бледна, скалы и дубравы, где их никогда не бывало, лес, за которым сто раз представляют заходящее солнце, вечерняя заря; изредка длинные тени и привидения, что-не невидимое, что-то неведомое, пошлые иносказания, бледные, безвкусные олицетворения Труда, Неги, Покоя, Веселия, Печали, Лени писателя и Скуки читателя; в особенности же — туман: туманы над водами, туманы над бором, туманы над полями, туман в голове сочинителя.
Из слова же русского, богатого и мощного, силятся извлечь небольшой, благопристойный, приторный, искусственно тощий, приспособленный для немногих язы, un petit jargon de coterie[27]. Без пощады изгоняют из него все речения и обороты славянские и обогащают его архитравами, колоннами, баронами, траурами, германизмами, галлицизмами и барбаризмами. В самой прозе стараются заменить причастия и деепричастия бесконечными местоимениями и союзами. О мыслях и говорить нечего. Печатью народности ознаменованы какие-нибудь 80 стихов в «Светлане» и в «Послании к Воейкову» Жуковского, некоторые мелкие стихотворение Катенина, два или три места в «Руслане и Людмиле» Пушкина.
|
|
|
Свобода, изобретение и новость составляют главные преимущества романтической поэзии перед так называемою классическою позднейших европейцев. Родоначальники сей мнимой классической поэзии более римляне, нежели греки. Она изобилует стихотворцами - не поэтами, которые в словесности то же, что бельцы[28] в мире физическом. Во Франции сие вялое племя долго господствовало: лучшие, истинные поэты сей земли, например, Расин, Корнель, Мольер, несмотря на свое внутреннее омерзение, должны были угождать им, подчинять себя их условным правилам, одеваться в их тяжелые кафтаны, носить их огромные парики и нередко жертвовать безобразным идолам, которых они называли вкусомi, Аристотелем, природою, поклоняясь под сими именами одному жеманству, приличию, посредственности. Тогда ничтожные расхитители древних сокровищ частым, холодным повторением умели оподлить лучшие изображения, обороты, украшения оных: шлем и латы Алкидовы подавляли карлов, не только не умеющих в них устремляться в бой и поражать сердца и души, но лишенных под их бременем жизни, движения, дыхания. Не те же ли повторения наши: младости и радости, уныния и сладострастия, и те безымянные, отжившие для всего брюзги, которые — даже у самого Байрона («Childe Harold») — надеюсь, далеко не стоят не только Ахилла Гомерова, ниже Ариостова Роланда, ни Тассова Танкреда, ни славного Сервантесова Витязя печального образа, — которые слабы и не дорисованы в «Пленнике» и в элегиях Пушкина, несносны, смешны под пером его переписчиков? Будем благодарны Жуковскому, что он освободил нас из-под ига французской словесности и от управления нами по законам Лагарпова «Лицея» и Баттеева «Кypca», но не позволим ни ему, ни кому другому, если бы он владел и вдесятеро большим перед ним дарованием, наложить на нас оковы немецкого или английского владычества!
Всего лучше иметь поэзию народную. Но Расином Франция отчасти обязана Еврипиду и Софоклу? Человек с талантом, подвизаясь на пути своих великих предшественников, иногда открывает области новых красот и вдохновений, укрывшиеся от взоров сих исполинов, его наставников. Итак, если уже подражать, не худо знать, кто из иностранных писателей прямо достоин подражания? Между тем наши живые каталоги, коих взгляды, разборы, рассуждения беспрестанно встречаешь в «Сыне отечества», «Соревнователе просвещения и благотворения», «Благонамеренном» и «Вестнике Европы», обыкновенно ставят на одну доску словесности греческую и — латинскую, английскую и — немецкую; великого Гете и — недозревшего Шиллера; исполина между исполинами Гомера и — ученика его Виргилия; роскошного, громкого Пиндара и — прозаического стихотворителя Горация; достойного наследника древних трагиков Расина и — Вольтера, который чужд был истинной поэзии; огромного Шекспира и — однообразного Байрона! Было время, когда у нас слепо припадалиIИ перед каждым французом, римлянином или греком, освященным приговором Лагарпова «Лицея». Ныне благоговеют перед всяким немцем или англичанином, как скоро он переведен на французский язык: ибо французы и по сю пору не перестали быть нашими законодавцами; мы осмелились заглядывать в творения соседей их единственно потому, что они стали читать их.
|
|
|
При основательнейших познаниях и большем, нежели теперь, трудолюбии наших писателей Россия по самому своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фердоуси, Гафис, Саади, Джами ждут русских читателей.
Но не довольно, — повторяю, — присвоить себе сокровища иноплеменников: да создастся для славы России поэзия истинно русская; да будет святая Русь не только в гражданском, но и в нравственном мире первою державою во вселенной! Вера праотцев, нравы отечественные, летописи, песни и сказания народные — лучшие, чистейшие, вернейшие источники для нашей словесности.
Станем надеяться, что наконец наши писатели, из коих особенно некоторые молодые одарены прямым талантом, сбросят с себя наносные цепи немецкие и захотят быть русскими. Здесь особенно имею в виду А. Пушкина, которого три поэмы, особенно первая, подают великие надежды. Я не обинулся смело сказать свое мнение насчет и его недостатков; несмотря на то, уверен, что он предпочтет оное громким похвалам господина издателя «Северного архива». Публике мало нужды, что я друг Пушкина, но сия дружба дает мне право думать, что он, равно как и Баратынский, достойный его товарищ, не усомнятся, что никто в России более меня не порадуется их успехам!
Сеидам же, которые непременно везде, где только могут, провозгласят меня зоилом и завистником, буду отвечать только тогда, когда найду их нападки вредными для драгоценной сердцу моему отечественной словесности. Опровержения благонамеренных, просвещенных противников приму с благодарностию; прошу их переслать оные для помещения в «Мнемозину» и наперед объявляю всем и каждому, что любимейшее свое мнение охотно променяю на лучшее. Истина для меня дороже всего на свете!
К. Ф. РЫЛЕЕВ
НЕСКОЛЬКО МЫСЛЕЙ О ПОЭЗИИ
(Отрывок из письма к N N)
Спор о романтической и классической поззиях давно уже занимает всю просвещенную Европу, а недавно начался и у нас. Жар, с которым спор сей продолжается, не только от времени не простывает, но еще более и более увеличивается. Несмотря, однако ж, на это, ни романтики, ни классики не могут похвалиться победою. Причины сему, мне кажется, те, что обе стороны спорят, как обыкновенно случается, более о словах, нежели о существе предмета, придают слишком много важности формам, и что на самом деле нет ни классической, ни романтической поэзии, а была, есть и будет одна истинная самобытная поэзия, которой правила всегда были и будут одни и те же,
Приступим к делу.
В средние веки, когда заря просвещения уже начала заниматься в Европе, некоторые ученые люди избранных ими авторов для чтения в классах и образца ученикам назвали классическими, то есть образцовыми. Таким образом Гомер, Софокл, Виргилий, Гораций и другие древние поэты наименованы поэтами классическими. — Учители и ученики от души верили, что только слепо подражая древним и в формах и в духе поэзии их, можно достигнуть до той высоты, до которой они достигли, и сие-то несчастное предубеждение, сделавшееся общим, было причиною ничтожности произведений большей части новейших поэтов. Образцовые творения древних, долженствовавшие служить, только поощрением для поэтов нашего времени, заменяли у них самые идеалы поэзии. Подражатели никогда не могли сравниться с образцами, и, кроме того, они сами лишали себя сил своих и оригинальности, а если и производили что-либо превосходное, то, так сказать, случайно и всеrда почти только тогда, когда предметы творений их взяты были из древней истории и преимущественно из гречесокой, ибо тут подражание древнему заменяло изучение духа времени, просвещения века, гражданственности и местности страны того события, которое поэт желал представить в своем сочинении. Вот почему «Меропа», «Эсфирь», «Митридат» и некоторые другие творения Расина, Корнеля и Вольтера — превосходны. Вот почему все творения сих же или других писателей, предметы творений которых почерпнуты из новейшей истории, а вылиты в формы древней драмы, почти всегда далеки от совершенства.
Наименование классиками без различия многих древних поэтов неодинакового достоинства принесло ощутительный вред новейшей поэзии и поныне служит одной из главнейших причин сбивчивости понятий наших о поэзии вообще, о поэтах в особенности. Мы часто ставим на одну доску поэта оригинального с подражателем: Гомера с Виргилием, Эсхила с Вольтером. Опутав себя веригами чужих мнений и обескрылив подражанием гения поэзии, мы влеклись к той цели, которую указывала нам ферула Аристотеля и бездарных его последователей. Одна только необычайная сила гения изредка прокладывала себе новый путь и, облетая цель, указанную педантами, рвалась к собственному идеалу. Когда же явилось несколько таких поэтов, которые, следуя внушению своего гения, не подражая ни духу, ни формам древней поэзии, подарили Европу своими оригинальными произведениями, тогда потребовалось классическую поэзию отличить от новейшеЙ, и немцы назвали сию последнюю поэзию романтическою, вместо того чтобы назвать просто новою поэзиею. Дант, Тacc, Шекспир, Ариост, Кальдерон, Шиллер, Гете — наименованы романтиками. К сему прибавить должно, что самое название «романтический» взято из того наречия, на котором явились первые оригинальные произведения трубадуров. Сии певцы не подражали и не могли подражать древним, ибо тогда уже от смешения с разными варварскими языками язык греческий был искажен, латинский разветвился, и литература обоих сделалась мертвою для народов Европы.
Таким образом поэзиею романтическою назвали поэзию оригинальную, самобытную, а в этом смысле Гомер, Эсхил, Пиндар, словом, все лучшие греческие поэты-романтики, равно как и превосходнейшие произведения новейших поэтов, написанные по правилам древних, но предметы коих взяты не из древней истории, суть произведения романтические, хотя ни тех, ни других и не признают таковыми. Из всего вышесказанного не выходит ли, что ни романтической, ни классической поэзии не существует? Истинная поэзия в существе своем всегда была одна и та же, равно как и правила оной. Она различается только по существу и формам, которые в разных веках приданы ей духом времени, степенью просвещения и местностию той страны, где она появлялась. <…>
Идеал поэзии, как идеал всех других предметов, которые дух человеческий стремится обнять, бесконечен и недостижим, а потому и определение поэзии невозможно, да, мне кажется, и бесполезно. Если б было можно определить, что такое поэзия, то можно б было достигнуть и до высочайшего оной, а когда бы в каком-нибудь веке достигли до него, то что бы тогда осталось грядущим поколениям? Куда бы девалось perpetuum mobile?[29]
Великие труды и превосходные творения некоторых древних и новых поэтов должны внушать в нас уважение к ним, но отнюдь не благоговение, ибо это противно законам чистейшей нравственности, унижает достоинство человека и вместе с тем вселяет в него какой-то страх, препятствующий приблизиться к превозносимому поэту и даже видеть в нем недостатки. Итак, будем почитать высоко поэзию, а не жрецов ее, и, оставив бесполезный спор о романтизме и классицизме, будем стараться уничтожить дух рабского подражания и, обратясь к источнику истинной поэзии, употребим все усилия осуществить в своих писаниях идеалы высоких чувств, мыслей и вечных истин, всегда близко к человеку и всегда не довольно ему известных.
Итак, декабристы рассматривали литературу не только как явление искусства, но и как часть политической деятельности и средство для пропаганды гражданской свободы. Поэтому литературная критика гражданского романтизма была связана не только с оценкой художественных произведений, литературного процесса, но и затрагивала общественно-политические проблемы и была направлена на идейное воспитание людей своего времени. Даже в уставе «Союза благоденствия» был пункт о необходимости воздействовать на литературу, чтобы придать ей общественную, гражданскую направленность в духе идеалов дворянского свободомыслия. Стремление превратить литературу в общественную трибуну сказалось на характере критических работ А.А. Бестужева, В.К. Кюхельбекера, К.Ф. Рылеева. Декабристы и близкие к ним литераторы и критики объединились вокруг журналов «Соревнователь просвещения и благотворения» и «Сын отечества». Центральным органом декабристов стал альманах «Полярная звезда», издававшийся Рылеевым и Бестужевым.
[1] См., напр.: История русской литературной критики / под ред. В.В. Прозорова. М.: Высшая школа, 2002. С. 48; Недзвецкий В.А. Русская литературная критика XVIII—XIX веков. Курс лекций. М.: Изд-во МГУ, 1994. С. 28.
[2] Ancillon, Essaisur lа difference dе la Poèsie ancienne et de lа Poèsie moderne. (Ансильон. Об отличии поэзии древней и новой. - франц.)
[3] Здесь, в некоторой степени, можно разгадать причину, почему нынешние эпопеи по большей части холодны и незанимательны. Эпопея требует чудесного, требует пружин сверхъестественных: без них - она будет история, рассказанная стихами и утомительная для читателя. В новой эпопее некоторые пытались мешать мифологию древних с понятиями христианскими; от сего их поэмы лишались главного - вероподобия и потому делались малозанимательными; другие облекали в существенные формы понятия отвлеченные, как, например: веру, добродетель, раздор, войну и т. п.; но сии олицетворенные понятия остаются всегда одинаковы, как лицо, списанное в портрете, и потому мало одушевляют действие. Каждому из них можно придать свойство, ему приличное, а не свойства разнообразные; можно заставить действовать по качеству, которое мы ему приписываем, а не по намерениям и страстям, коих оно иметь не может. Напротив того, богами языческими обладали разные страсти и заставляли их действовать так, как выгоды и намерения их того требовали, действовать неожидаемо для читателя; и сие-то давало полный полет воображению стихотворцев. - В новой эпопее лучшими пружинами могли бы служить добрые и злые волшебники, но и то для веков средних, принимавших чудесное, а не смешн6о ли было бы ввести их в поэмы о Генрихе IV, Петре Великом и т. п.?
[4] Таковы, напр<имер>, повесть о Золотом веке, нравы пастухов аркадских, плавание аргонавтов, война троянская, странствия Улисса и Энея, история Эдипа, Агамемнона и пр.
[5] Гете в «Баядерке» и пр.; лорд Байрон в «Гяуре», «Абидосской невесте»; Томас Мур в «Лалла-Рук».
[6] «La Divinа Comedia» di Dante Alighieri. («Божественная комедия». Дантe Алигьери. - итал.)
[7] «Буря» и «Сон в летнюю ночь» (англ.).
[8]............ the element,
That in the соlоurs оf the rаinbоw lives …
Milton.
[9] Издателей и сотрудников критического журнала «Edinbourg Review»
[10] Восточные поэты, первый персидский, известный поэмою своею «Шах-Намах»; а второй арабские, которого «Кассида» («Идилия») была первою из семи поэм, висевших на стенах храма Мекского (V. Simon de Sismondy).
[11] «Рай» и «Пери и обожатели огня», помещенные в «Соревнователе просвеще<ния> и благотвор<ительности>» в 1821 года; первая из них еще более известна любителям отечественной поэзии по прекрасному преложению в стихах г-на Жуковского.
[12] «Мармион», «Лорд островов», «Песнь последнего менестрела» и пр.
[13] «Иоанна д’Арк», «Родерик» и другие его поэмы имеют великое достоинство. Г-н Жуковский со свойственным ему искусством переложил одну из баллад Соутея «Старушка».
[14] В сатире, о которой мы упоминали выше.
[15] Чему служит доказательством великое удобство переводить стихами близко и соблюдая все красоты подлинника как с немецкого на русский, так и с русского на немецкий язык. Превосходные преложения лучших стихотворений Шиллера и Гёте, которыми дарит нас г. Жуковский, некоторые прекрасные опыты Милонова, также близкие и достойные всякой похвалы переводы некоторых русских стихотворений на немецкий язык г. фон дер Борха и недавно еще появившееся преложенне поэмы А. Пушкина «Кавказский пленник» подтверждают мною сказанное.
[16] Г-жа Сталь, «De L'Allemagne» («O Германии». - франц.).
[17] В ясную погоду с Чатыр-дага можно видеть два моря: Черное, над которым, так сказать, гора сия нависла, и Азовском, находящееся от нее в расстоянии более 100 верст.
[18] Чобанами или овчарами называются в южной России пастухи овец. Стадо такого чобана состоит иногда из нескольких тысяч голов мелкого рогатого скота.
[19] «Подражание всегда криво и хромоного: криво, потому что не способно увидеть все достоинства своего образца; хромоного, ибо еще ковыляет, следуя за ним». Де Жюи (франц.).
[20] «Супружеский секрет» (франц.).
[21] «Злоязычный» (франц.).
[22] Несмотря ни на что (франц.).
[23] Золотая середина (лат.).
[24] Вольтер сказал, что все роды сочинений хороши, кроме скучного: он не сказал, что все равно хороши. Но Буало — Берховный, непреложный законодатель толпы русских и французских Сен-Моров и Ожеров — объявил: «Un sonnet sans défaut vaut seul une long poème!» (Сонет без промахов стоит длинной поэмы!» — франц.) Есть, однако же, варвары, в глазах коих одна отважность предпринять создание эпопеи взвешивает уже всевозможные сонеты, триолеты, шарады и — может быть, баллады. — Соч.
[25] Барон Дельвиг написал несколько стихотворений, из которых, сколько помню, можно получить довольно верное понятие о духе древней элегии. Впрочем, не знаю, отпечатаны они или нет. — Соч.
[26] Да не подумают, однако же, что не признаю ничего поэтического в сем сетовании об утрате лучшего времени жизни человеческой — юности, сулящей столько наслаждений, ласкающей душу столь сладкими надеждами. Одно, два стихотворения, ознаменованные притом печатью вдохновения, проистекшие от сей печали, должны возбудить живое сочувствие, особен:но в юношах, ибо кто, молодой человек, не вспомнит, что при первом огорчении мысль о ранней кончине, о потере всех надежд представилась его душе, утешила и умилила его?
Но что сказать о словесности, которая вся почти основана на сей одной мысли? — Соч.
[27] Кружковый жаргон (франц.)
[28] Белец, или альбинос, белый негр.
[29] Вечный двигатель (лат.).
|
|
|
