Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Глава тринадцатая. Развитие учений о нравственности (XIX век) (продолжение)




Теории нравственности Марка Гюйо.- Мораль без обязательности и без санкции.- «Нравственная плодовитость».- Вопрос о самопожертвовании в теории морали Гюйо. - «Полнота» жизни и желание риска и борьбы. - Индивидуалистический характер морали Гюйо. Необходимость обоснования этики с социальной точки зрения.

Из всех многочисленных попыток построить этику на чисто научных основаниях, сделанных философами и мыслителями второй половины XIX столетия, мы должны остановиться на попытке талантливого, к сожалению, очень рано умершего французского мыслителя Марка Гюйо (1854-1888). Гюйо стремился обосновать нравственность, с одной стороны, без всякого мистического, сверхъестественного веления божества, без всякого внешнего принуждения и долга, а с другой стороны, хотел устранить из области нравственной и личный материальный интерес или стремление к счастью, на которых обосновывали нравственность утилитаристы.

Учение о нравственности Гюйо так хорошо было им продумано и изложено в такой совершенной форме, что его легко передать в немногих словах. Еще в очень молодые годы * Гюйо написал очень обстоятельную работу о нравственном учении Эпикура **. Пять лет спустя после выхода из печати книги о морали Эпикура (в 1879 году) Гюйо опубликовал второй свой в высшей степени цен­ный труд - «История и критика современных английских учений о нравственности»***176.

* Когда ему было только 19 лет (примечание Н. Лебедева).

** «La morale d’Epicure et ses rapports avec les doctrines contemporaines» («Мораль Эпикура и ее отношение к современным теориям нравственности»). Это произведение Гюйо вышло в 1874 году и было премировано Французской Академией нравственных и политических наук.

*** «La Morale andlaise contemporaine». Первое издание вышло в 1879 году.

В этом исследовании Гюйо изложил и подверг критике нравственные учения Бентама, Милля (отца и сына), Дарвина, Спенсера и Бэна. И, наконец, в 1884 году он издал свой замечательный «Очерк, нравственности без обязательства и без санкции», поразивший всех новизной и справедливостью выводов и художественной красотой изложения. Эта книга выдержала во Франции восемь изданий и была переведена на все европейские языки ****.

**** Esquisse d’une morale sans obligation, ni sanction. 8-е изд. Париж, 1907, с предисловием А. Фулье. Есть русский перевод, издание товарищества «Зна­ние». Спб., 1899. Как показал Альфред Фулье в своей книге «Nitzche et l’immoralisme»177, очерком Гюйо широко пользовался Ницше, у которого экземпляр книги Гюйо постоянно находился на столе. О философии Гюйо см. сочинение «Fouillee, Morale des idees forces» и другие произведения этого писателя.

В основу своей этики Гюйо кладет понятие жизни в самом широком смысле этого слова. Жизнь проявляется в росте, в размножении, в распространении. Этика, по мнению Гюйо, должна быть учением о средствах, при помощи которых достигается цель, поставленная самой природой, - рост и развитие жизни. Нравственное в человеке не нуждается поэтому ни в каком принуждении, ни в принудительной обязательности, ни в санкции свыше; оно развивается в нас уже в, силу самой потребности жить полной, интенсивной и плодотворней жизнью. Человек не довольствуется обыденной повседневной жизнью, он ищет возможностей расширить ее пределы, усилить ее темп, наполнить ее разнообразными впечатлениями и переживаниями. И раз он чувствует в себе способность это сделать, он не будет ждать принуждения и приказа извне. «Долг,- говорит Гюйо,- есть сознание внутренней мощи, способность произвести нечто с наибольшей силой. Чувствовать себя способным развить наибольшую силу при совершении из­вестного деяния - значит признать себя обязанным совершить это деяние»*.

* Esquisse d’une morale sans obligation, ni sanction С. 78.

Мы чувствуем, особенно в известном возрасте, что у нас больше сил, чем сколько их нужно нам для нашей личной жизни, и мы охотно отдаем эти силы на пользу другим. Из этого сознания избытка жизненной силы, стремящейся проявиться в действии, получается то, что обыкновенно называют самопожертвованием. Мы чувствуем, что у нас больше энергии, чем ее нужно для нашей обыденной жизни, и мы отдаем эту энергию другим. Мы отправляемся в отдаленное путешествие, предпринимаем образовательное дело или отдаем свое мужество, свою предприимчивость, свою настойчивость и работоспособность на какое-нибудь общее дело.

То же самое происходит и с нашим сочувствием горю других. Мы сознаем, как выражается Гюйо, что у нас в уме больше мыс­лей, а в сердце больше сочувствия или даже больше любви, больше радостей и больше слез, чем их нужно для нашего самосохранения; и мы отдаем их другим, не задаваясь вопросами о последствиях. Этого требует наша природа - все равно как растение должно цвести, хотя за цветением и следует смерть.

Человек обладает «нравственной плодовитостью» (fecondite morale). Нужно, чтобы жизнь индивидуальная расходовалась для других, на других и, в случае необходимости, отдавала бы себя... Это расширение жизни, ее интенсивность, необходимое условие истинной жизни... Жизнь имеет две стороны,- говорит Гюйо,- с одной стороны, она есть питание и ассимилирование, с другой - производительность и плодородие. Чем более организм приобретает, тем более он должен расходовать - это закон жизни.

Расход физический одно из проявлений жизни. Это выдыхание, следующее за вдыханием... Жизнь, бьющая через край,- это истинное существование. Существует некоторая щедрость, нераздельная от жизни организма и без которой умираешь, иссыхаешь внутренне. Нужно цвести; нравственность, бескорыстие - это цвет человеческой жизни **.

** Ibid. С. 27.

Затем Гюйо указывает также на привлекательность борьбы и риска. И действительно, достаточно вспомнить тысячи случаев, где человек идет на борьбу и на риск - часто даже очень крупный - во все возрасты, иногда даже в седой старости, из-за пре­лести самой борьбы и риска. Не один только юноша Мцыри может сказать, вспоминая о нескольких часах жизни на воле и борьбы: «Жил - и жизнь моя без этих трех блаженных дней была б пе­чальней и мрачней бессильной старости твоей»178.

Все великие открытия в исследовании земного шара и природы вообще, все дерзновенные попытки проникнуть в тайны природы и, будь то в дальних морских плаваниях XVI века или теперь в воздухоплавании, все попытки перестройки общества на новых началах, предпринимавшиеся с риском жизни, все новые начинания в области искусств исходили именно из этой жажды борьбы и риска, загоравшихся то в отдельных людях, то даже в целых общественных классах, а иногда и во всем народе. Ими совершался весь прогресс человечества.

И наконец, прибавляет Гюйо, есть также риск метафизический (мыслительный), когда высказывается новая гипотеза, новое предположение как в мышлении и исследовании научном или общественном, «так и в действии» личном и групповом.

Вот чем поддерживается в обществе нравственный строй и прогресс нравственности: подвигом «не только в сражении и борьбе», но и в попытках смелого мышления и перестройки как своей личной жизни, так и жизни общественной.

Что же касается санкции зарождающихся в нас нравственных понятий и стремлений, т.е. того, что придает им характер обя­зательности, то до сих пор такого подтверждения и освящения люди искали, как известно, в религии, т.е. в приказаниях, получае­мых извне и подтверждаемых страхом наказания или обещанием награды в загробной жизни. Но в этом Гюйо, конечно, не видел никакой необходимости и посвятил в своей книге ряд глав, где объяснил, откуда берется понятие принудительности в правилах нравственности. Эти главы так прекрасно написаны, что их следует прочесть в подлиннике. Вот их основные мысли.

Прежде всего Гюйо указал, что в нас самих существует внутреннее одобрение нравственных поступков и порицание противообщественных наших действий. Оно развивалось с самых древних времен, в силу жизни обществами. «Нравственное одобрение или порицание, естественно, подсказывались человеку инстинктивной справедливостью»,- писал Гюйо. И, наконец, в том же направлении действовало прирожденное человеку чувство любви и братства*.

* Насколько верны эти замечания Гюйо, к сожалению недостаточно им разви­тые, мы уже видели во второй главе этой книги, где указано, что эти стремления человека были естественным плодом общественной жизни множества животных видов или человека и также развившейся в этих условиях общительности, без кото­рой ни один вид животных не мог бы выжить в борьбе за существование против суровых сил природы.

Вообще в человеке всегда существуют два рода влечений: одни из них - еще не осознанные влечения, инстинкты и при­вычки, и из них возникают мысли, еще не совсем ясные, а с другой стороны, слагаются сознательные, продуманные мысли и обдуманные уже влечения воли, и нравственность стоит на грани между теми и другими. Ей постоянно приходится выбирать между ними. Но, к сожалению, мыслители, писавшие о нравственности, не за­мечали, в какой мере сознательное в нас зависит от бессознательного *.

* Гюйо М. Очерки нравственности без принуждения и без санкций. Кн. I. Гл. I.

Между тем изучение обычаев в человеческих обществах показывает, насколько бессознательное в человеке влияет на его поступки. И, изучая это влияние, мы видим, что инстинкт самосохранения вовсе не исчерпывает всех стремлений человека, как это допускают мыслители-утилитаристы. Рядом с ним в нас существует и другой инстинкт: стремление в наиболее интенсивной, т.е. усиленной и разнообразной жизни, к расширению ее пределов вне области самосохранения. Жизнь не исчерпывается питанием, она жаждет умственной плодовитости и духовной деятельности, богатой ощущениями, чувствами и проявлением воли.

Конечно, такие проявления воли, как это справедливо заметили некоторые критики Гюйо, могут действовать и нередко действуют против интересов общества. Но суть в том, что противообщественные стремления (которым придавали такое значение Мандевиль и Ницше) далеко не исчерпывают всех стремлений человека, выходящих из области простого самосохранения, так как рядом с ними существуют стремления к общественности, к жизни, гармонирующей со всей жизнью общества, и такие стремления не менее силь­ны, чем стремления противообщественные. Человек стремится к добрососедским отношениям и к справедливости.

К сожалению, Гюйо недостаточно подробно развил эти две последние мысли в своем основном труде; впоследствии он несколько подробнее остановился на этих идеях в своем очерке «Воспитание и наследственность»**.

** Эти дополнения внесены были им и в 7-е издание.

Гюйо понял, что на одном эгоизме, как это делал Эпикур, а за ним и английские утилитаристы, нельзя построить нравствен­ность.

Он увидел, что одной внутренней гармонии, одного «.единства человеческого существа» (l’unite de l’etre) недостаточно; что в нравственность приходит еще инстинкт общественности *. Он только не приписывал этому инстинкту того должного значения, которое придали ему Бэкон, а за ним и Дарвин, причем Дарвин утверждал, что этот инстинкт у человека и у многих животных сильнее и действует постояннее, чем инстинкт самосохранения. И Гюйо не оценил того решающего значения, которое в нравственных колебаниях играет развивающееся в человечестве понятие о спра­ведливости, т.е. о равноправии людских существ **.

* Нравственность, писал Гюйо, не что иное, как единство, внутренняя гармония человеческого существа, тогда как безнравственность есть разд­воение, противоречие между различными способностями, которые тогда огра­ничивают друг друга... (Esquisse d'une Morale... Кн. I. Гл. 111. С. 109 7-го из­дания).

** Одним словом, мы мыслим о нашем виде (l’espece), мы думаем об условиях. при которых возможна жизнь вида, мы представляем себе нормальный тип человека, приспособленного к этим условиям; мы даже представляем себе жизнь всего нашего вида, приноровленную к жизни мира, и, наконец, мыслим (об усло­виях, при которых сохраняется это приспособление) (вставка в «Очерк нравствен­ности», из книги «Воспитание и наследственность». Та же глава. С. 113 7-го издания).

Чувство обязательности нравственного, которое мы, несомненно, чувствуем в себе, Гюйо объясняет следующим образом: «Доста­точно вглядеться,- писал он,- в нормальные отправления психи­ческой жизни, и всегда мы найдем род внутреннего давления, происходящего из самых наших действий в этом направлении»... «Таким образом, обязательность нравственного (l’obligation morale), имеющая свое начало в самой жизни, черпает это начало глуб­же, чем в обдуманном сознании,- оно находит его в темных и бес­сознательных глубинах существа».

Чувство долга, продолжал он, не непреодолимо, его можно подавить. Но, как писал Дарвин, оно остается, продолжает жить и напоминает о себе, когда мы поступили против долга, в нас зарож­дается недовольство собой и возникает сознание нравственных целей. Гюйо дал здесь несколько чудных примеров этой силы и привел, между прочим, слова Спенсера, который предвидел время, когда в человеке альтруистический инстинкт настолько разовьется, что мы будем повиноваться ему без всякой видимой борьбы (мно­гие, замечу я, уже живут так и теперь), и настанет день, когда люди будут оспаривать друг у друга возможность совершения акта самопожертвования. «Самопожертвование,- говорит Гюйо,- входит в общие законы жизни. Неустрашимость или самоутвер­ждение не есть чистое отрицание «Я» в личной жизни. Это есть та же самая жизнь, только доведенная до высшей сте­пени».

В громадном большинстве случаев самопожертвование пред­ставляется не в виде безусловной жертвы, не в виде жертвы своей жизнью, а только в виде опасности и лишения некоторых благ. При борьбе и опасности человек надеется на победу. И предви­дение этой победы дает ему ощущение радости и полноты жизни. Даже многие животные любят игру, сопряженную с опасностью; так, например, некоторые обезьяны любят играть с крокодилами. У людей же желание борьбы с опасностью встречается очень часто; в человеке существует потребность почувствовать себя иногда великим, сознать мощь и свободу своей воли. Это сознание он приобретает в борьбе - в борьбе против себя и своих страстей или же против внешних препятствий. Мы тут имеем дело с физио­логическими потребностями, причем сплошь и рядом чувства, влекущие нас на риск, растут по мере того, как растет опас­ность.

Но нравственное чувство толкает людей не только на риск: оно руководит людьми и тогда, когда им грозит неизбежная гибель. И тут история учит человечество - тех, по крайней мере, кто го­тов воспринять ее уроки,- что «самопожертвование есть одно из самых ценных и самых могучих двигателей прогресса. Чтобы сде­лать шаг вперед в своем развитии, человечеству - этому боль­шому ленивому телу - постоянно требовались потрясения, от ко­торых гибли личности»*.

* Esquisse d'une Morale... С. 154. 7-е изд. 252

Здесь Гюйо дал ряд прекрасных художественных страниц, что­бы показать, насколько естественно бывает самопожертвование даже тогда, когда человек идет на неизбежную гибель и не питает при этом никаких надежд на награду в загробном мире. И к этим страницам следовало бы только прибавить, что то же самое мы находим у всех общественных животных. Самопожертвование для блага своей семьи или своей группы - обычная черта в мире животных, и человек - существо общественное, - конечно, не со­ставляет исключения.

Затем Гюйо указал еще на одно свойство человеческой приро­ды, иногда заменяющее в нравственности чувство предписанного нам долга. Это желание риска мыслительного, т.е. способность строить смелое предположение, гипотезу, на которое указывал уже Платон, и на основе этой гипотезы, этого предположения вы­водить свою нравственность. Все крупные общественные реформа­торы руководились тем или другим представлением о возможной лучшей жизни человечества; и хотя нельзя было доказать мате­матически желательность и возможность общественной перестрой­ки в таком-то направлении, реформатор, в этом отношении близко сродный с художником, отдавал всю свою жизнь, все свои способ­ности и всю свою деятельность работе, ведущей к этой постройке. «Гипотеза в таком случае,- писал Гюйо,- на практике имеет то же последствие, что вера; она даже порождает веру, хотя не пове­лительную и не догматическую...» Кант начал революцию в нравст­венности, когда захотел дать воле «автономию» вместо того, чтобы подчинить ее закону, полученному извне; но он остановился на полдороге, он вообразил, что можно согласовать личную свободу нравственного чувства с универсальностью неизменного закона... Истинная «автономия» должна породить личную оригинальность, а не универсальное однообразие. Чем больше будет различных учений, предложенных на выбор человечеству, тем легче будет дойти до соглашения. Что же касается «неосуществимости» идеа­лов - Гюйо дал на это ответ в поэтически вдохновенных строках. Чем более идеал удален от действительности, тем желательнее он; и так как желание достигнуть его придает нам силу, нужную для его осуществления, то он имеет в своем распоряжении максимум силы.

Но смелое мышление, не останавливающееся на полдороге, ведет к действию одинаково сильному. Религия говорит: «Я пи­таю надежду, потому что я верю, и я верю в откровение». На деле же, писал Гюйо, следует сказать: «Я верю потому, что надеюсь, а надеюсь я потому, что чувствую в себе внутреннюю энергию, с ко­торой надо будет считаться...» «Только действие дает веру в са­мого себя, в других - во весь мир; тогда как чистое мышление и мышление в одиночестве в конце концов отнимает у нас силы».

Вот в чем Гюйо видел замену санкции, т.е. утверждения свыше, которую защитники христианской нравственности искали в рели­гии и в обещании лучшей загробной жизни. Прежде всего мы в себе самих находим одобрение нравственного поступка, потому что наше нравственное чувство, чувство братства развивалось в чело­веке с самых древних времен жизнью, обществами и тем, что они видели в природе. Затем то же одобрение человек находит в полу­сознательных влечениях, привычках и инстинктах, хотя еще не ясных, но глубоко внедрившихся в природу человека, как существа общественного. Весь род человеческий в течение длинного ряда тысячелетий воспитывался в этом направлении, и если наступают в жизни человечества периоды, когда, по-видимому, забываются эти лучшие качества, то по прошествии некоторого времени чело­вечество начинает снова стремиться к ним. И когда мы ищем источ­ник этих чувств, мы находим, что они глубже заложены в человеке, чем даже его сознание.

Затем, чтобы объяснить силу нравственных начал в человеке, Гюйо разобрал, насколько развита в человеке способность само­пожертвования, и показал, насколько присуще человеку желание риска и борьбы не только в мышлении его передовых людей, но и в обычной жизни, и здесь он дал ряд лучших страниц в своем иссле­довании.

Вообще можно смело сказать, что в своем исследовании о нрав­ственности без принуждения и освящения ее религией Гюйо выра­зил современное понимание нравственного и его задач, как оно складывалось у образованных людей к началу XX века.

Из сказанного видно, что Гюйо не имел в виду написать полное исследование об основах нравственности, а хотел только доказать, что нравственность не нуждается для своего утверждения и раз­вития в понятии об ее обязательности или вообще в подтверждении извне.

Тот самый факт, что человек ищет интенсивности в своей жиз­ни, т.е. ее многообразия, если только он чувствует в себе силу, что­бы жить такой жизнью, самый этот факт становится у Гюйо власт­ным призывом жить именно такой жизнью. А с другой стороны, человека влекут на тот же путь желание и радость риска и реаль­ной борьбы, а также радость риска в мышлении (риска метафи­зического, как писал Гюйо); другими словами, и удовольствие, ощущаемое нами, когда мы идем к гипотетическому в нашем суж­дении, в жизни и в действии... к тому, что еще только предпола­гается нами возможным.

Вот что замещает в естественной нравственности чувство обя­зательного, существующее в нравственности религиозной.

Что же касается санкции в естественной нравственности, т.е. ее утверждения чем-то; высшим, чем-то более общим, то здесь, не­зависимо от религиозного утверждения, у нас имеется чувствуе­мое нами естественное одобрение нравственных поступков и ин­туитивное полусознание, нравственное одобрение, исходящее из существующего в ней неосознанного, но присущего нам понятия о справедливости, и, наконец, есть еще одобрение со стороны свойственных нам чувств любви и братства, развившихся в че­ловечестве.

Вот в какой форме сложились у Гюйо понятия о нравствен­ности. Если они исходили у него от Эпикура, то они сильно углу­бились; и вместо эпикуровской нравственности «умного расчета» получилась уже естественная нравственность, развивавшаяся в человеке в силу его жизни обществами, существование которой поняли Бэкон, Гроций, Спиноза, Гете, Огюст Конт, Дарвин и от­части Спенсер, но с чем не хотят согласиться до сих пор те, кто предпочитает толковать о человеке как о существе, хотя и создан­ном «по образу Божию», но на деле представляющем раба, по­слушного дьяволу, от которого можно добиться ограничения его прирожденной безнравственности, только грозя плетью и тюрьмой в теперешней жизни и пугая адом в загробной.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Постараемся теперь подвести итоги нашему краткому истори­ческому обзору различных учений о нравственности.

Мы видели, что, начиная со времен Древней Греции по настоя­щее время, в этике господствовали главным образом два направ­ления. Одни моралисты признавали, что этические понятия вну­шены человеку свыше, и поэтому они связывали нравственность с религией. Другие же мыслители видели источник нравствен­ности в самом человеке и стремились освободить этику от рели­гиозной санкции и создать реалистическую нравственность. Одни из этих мыслителей утверждали, что главным двигателем чело­века во всех его действиях является то, что одни называют наслаж­дением, другие - блаженством, счастьем - словом, то, что до­ставляет человеку наибольшую сумму удовольствия и радости. Ради этого делается все другое. Человек может искать удовлет­ворения самых низменных влечений или же самых возвышенных, но он всегда ищет того, что ему дает счастье, удовлетворение или, по крайней мере, надежду на счастье и удовлетворение в будущем.

Конечно, как бы мы ни поступали, ища прежде всего удовольствия и личного удовлетворения или же обдуманно отказываясь от предстоящих нам наслаждений во имя чего-то лучшего, мы всегда: поступаем в том направлении, в котором в данную минуту мы находим наибольшее удовлетворение. Мыслитель-гедонист может поэтому сказать, что вся нравственность сводится к исканию каждым того, что ему приятнее, хотя бы даже мы поставили себе;целью, как Бентам, наибольшее благо наибольшего числа людей. Но из этого еще не следует, чтобы, поступив известным образом,, я через несколько минут, а может быть и всю жизнь, не жалел бы о том, что поступил так, а не иначе.

Из чего, если не ошибаюсь, надо заключить, что те писатели, ко­торые утверждают, что «каждый ищет того, что ему дает наибольшее удовлетворение», ничего еще не разрешают, так что коренной вопрос о выяснении основ нравственного, что составляет главную задачу всякого исследования о нравственности, остается по-прежнему открытым.

Не решают его и те, кто, подобно современным утилитарис­там - Бентаму, Миллю и многим другим,- отвечают: «Удержавшись от нанесения обиды за обиду, вы только избавили себя от лишней неприятности, от упрека самому себе за невоздержанность, за грубость, которой вы не одобрили бы по отношению к себе. Вы прошли путем, который вам дал наибольшее удовлетворение; и теперь вы, может быть, даже думаете: «Как разумно, как хорошо я поступил». К чему иной «реалист» еще прибавит: «Пожалуйста, не говорите мне о вашем альтруизме и любви к ближнему. Вы поступили, как умный эгоист,- вот и все». А между тем вопрос о нравственном ничуть не подвинулся после всех таких рассужде­ний. Мы ничего не узнали о его происхождении и ничего о том, нужно ли благожелательное отношение к людям, и если желатель­но, то в какой мере. Перед мыслителем по-прежнему встает вопрос: «Неужели «нравственное» представляет случайное явление в жизни людей и до некоторой степени в жизни общительных жи­вотных?» Неужели оно не имеет никакого более глубокого основа­ния, чем случайно благодушное мое расположение, а затем заклю­чение моего ума, что в конце концов такое благодушие выгодно для меня, так как оно избавляет меня от других неприятностей. Мало того. Раз люди считают, что не на всякое оскорбление сле­дует отвечать благодушием, что есть оскорбления, которых никто не должен допускать, кому бы они ни были нанесены, то неужели же нет никакого мерила, при помощи которого мы могли бы делать различия между разными оскорблениями, и все это - дело лич­ного расчета, а то и просто минутного расположения, случай­ности.

Нет никакого сомнения, что «наибольшее счастье общества», выставленное основой нравственности с самых первобытных вре­мен человечества и особенно выдвинутое вперед за последнее время мыслителями-реалистами, действительно, первая основа всякой этики. Но само по себе и оно слишком отвлеченно, слишком отдаленно и не могло бы создать нравственных привычек и нравственного мышления. Вот почему опять-таки с отдаленной древности мыслители искали более прочной опоры для нравствен­ности.

У первобытных народов тайные союзы волхвов, шаманов, про­рицателей (т.е. союзы ученых тех времен) прибегали к устраше­нию, особенно детей и женщин, разными страшными обрядами, и таким образом понемногу создавались религии *. И религией закреплялись нравы и обычаи, признанные полезными для жизни целого племени, так как ими обуздывались эгоистические инстинк­ты и порывы отдельных людей. Позднее в том же направлении действовали в Древней Греции школы мыслителей, а еще позднее - в Азии, Европе и Америке более одухотворенные религии. Но, начиная с XVII века, когда авторитет установленных религий начал падать в Европе, явилась надобность искать другие основы для нравственных понятий. Тогда одни, следуя по стопам Эпикура, стали выдвигать все больше и больше под именем гедонизма или же эвдемонизма начало личной пользы, наслаждения и счастья; другие же, следуя преимущественно за Платоном и стоиками, продолжали искать более или менее поддержки и в религии или же обращались к сочувствию, симпатии, несомненно существующим у всех общительных животных и тем более развитым у человека как противодействие эгоистическим стремле­ниям.

* У многих племен североамериканских индейцев, если во время их обрядов с одного из мужчин спадет маска и это могли заметить женщины, его немедленно убивают и говорят, что убил его дух. Обряд имеет прямой целью запугивание жен­щин и детей.

К этим двум направлениям в наше время Паульсен присоеди­нил еще «энергизм»179, основными чертами которого он считает «самосохранение» и проведение своей воли, свободы разумного «Я» в истинном мышлении, гармоническое развитие и проявление всех сил совершенства».

Но и «энергизм» не решает вопроса, почему «поведение и об­раз мыслей какого-нибудь человека возбуждают в зрителе чувст­ва удовольствия или неудовольствия»? Почему первые чувства мо­гут брать верх над вторыми, и тогда они становятся в нас обыч­ными, регулируя наши будущие поступки? Если здесь играет роль не просто случай, то почему? Где причины, что нравственные по­буждения берут верх над безнравственными? В выгоде, в расчете, в взвешивании различных удовольствий и выборе наиболее проч­ных и сильных удовольствий, как учил Бентам? Или же на то есть причины в самом строении человека и всех общительных живот­ных, в которых есть что-то, направляющее нас преимущественно в сторону того, что мы называем нравственным, хотя рядом с этим мы способны под влиянием жадности, чванства и жажды власти на такое безобразие, как угнетение одного класса другим, или же на те поступки, которыми так богата была последняя война: ядовитые газы, подводные лодки, цеппелины, налетающие на спящие города, полное разорение завоевателями покидаемых территорий и т. д.?

В самом деле, не учит ли нас жизнь и вся история человечества, что если бы люди (руководствовались) одними соображениями выгоды лично для себя, то никакая общественная жизнь не была бы возможна. Вся история человечества говорит, что человек - ужасный софист и что его ум поразительно хорошо умеет отыски­вать всевозможные оправдания тому, на что его толкают его вож­деления и страсти.

Даже такому преступлению, как завоевательная война в XX ве­ке, от которой мир должен был содрогнуться,- даже такому пре­ступлению немецкий император и миллионы его подданных, не исключая ни радикалов, ни социалистов, находили оправдание в выгоде ее для немецкого народа; причем другие, еще бо­лее ловкие, софисты видели даже выгоду для всего челове­чества.

К представителям «энергизма» в разнообразных его формах Паульсен причисляет таких мыслителей, как Гоббс, Спиноза, Шефтсбери, Лейбниц, Вольфи, и правда, говорит он, по-видимо­му, на стороне энергизма. «В последнее время эволюционная философия,- продолжает он,- приходит к такому воззрению: известный жизненный тип и его проявление в деятельности есть фактически цель всякой жизни и всякого стремле­ния».

Рассуждения, которыми Паульсен подтверждает свою мысль, ценны тем, что хорошо освещают некоторые стороны нравствен­ной жизни с точки зрения воли, на развитие которой писавшие об этике недостаточно обратили внимание. Но из них не видно, чем разнится в вопросах нравственности проявление и деятельность жизненного типа от искания в жизни «наибольшей суммы чувств удовольствия».

Первое неизбежно сводится ко второму и легко может дойти до утверждения «моему нраву не препятствуй», если нет у человека в моменты страсти какого-то развившегося в нем сдерживающего рефлекса, вроде отвращения к обману, отвращения к преоблада­нию, чувства равенства и т. д.

Утверждать и доказывать, что обман и несправедливость есть гибель человека, как делает Паульсен, несомненно верно и необ­ходимо. Но этого мало. Этике недостаточно знать этот факт, ей нужно также объяснить, почему жизнь обманом и несправедливос­тью ведет к гибели человека? Потому ли, что такова была воля творца природы, на которую ссылается христианство, или же пото­му, что солгать - всегда значит унизить себя, признать себя ниже (слабее того, перед кем ты лжешь) и, следовательно, теряя само­уважение, делать себя еще слабее, а поступать несправедливо - значит приучать свой мозг мыслить несправедливо, т.е. уродовать то, что в нас есть самого ценного - способность верного мыш­ления.

Вот на какие вопросы требуется ответ от этики, идущей на сме­ну религиозной этике. А потому нельзя на вопрос о совести и ее природе отвечать, как это сделал Паульсен, что совесть в своем происхождении есть не что иное, как «знание о нравах», предпи­сываемое воспитанием, суждением общества о «приличном и не­приличном», «правом и наказуемом» и, наконец, «религиозной исповедью». Именно такие объяснения и породили поверхностные отрицания нравственного Мандевилем, Штирнером и т. д. Между тем если нравы создаются историей развития данного общества, то совесть, как я постараюсь доказать, имеет свое происхожде­ние гораздо глубже в сознании равноправия, которое физиологи­чески развивается в человеке, как и во всех общительных жи­вотных...

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

1. Раздел включает последнюю прижизненную книгу П. А. Кропоткина, работу над которой он так и не успел завершить. «Этика» (Т.1) была выпущена в издательстве «Голос Труда» (Пб.; М.) в 1922 году к годовщине его смерти, однако отдельные фрагменты этой работы в виде статей выходили уже в начале 900-х годов. Насколько нам известно, материалы второго тома сохранились в архивах Петра Алексеевича, и в настоящее время над ними ведется исследовательская работа.

По замыслу П. А. Кропоткина, первый том посвящался анализу истории этики, второй - ее позитивному изложению. Однако и сама история этики, анализируемая под определенным концептуальным углом зрения, дает до­статочно полное представление о его позитивных взглядах на этику и ее про­блемы. Это касается прежде всего одного из основных вопросов этической теории - как и почему возникла нравственность? Является ли она божествен­ным откровением или априорной сущностью человеческого сознания, или же она - результат биологической и социальной эволюции человека, т.е. воз­никла вполне естественным образом как необходимость человеческого обще­жития? Для П. А. Кропоткина предпочтительнее последняя позиция. И имен­но в этом ключе он анализирует этические концепции разных эпох и народов.

Вторым содержательным компонентом его анализа истории этических уче­ний выступает идея справедливости или равенства. Интерес к различным трактовкам этой идеи неразрывно связан с вопросом о возможности появления и существования общества без государства. Упрощенная трактовка ее как все­общего уравнения индивидов для него не подходит. По Кропоткину, справед­ливость - это скорее сознательное взаимное ограничение свободы одного ин­дивида свободой другого. В этом смысле равенство выступает не в его вуль­гарной вещественной форме, а как равенство социальных возможностей для каждого индивида и гарантия этих возможностей для каждого человека, что совершенно не отрицает значительного различия людей, их индивидуальных способностей.

Третий компонент концепции П. А. Кропоткина - самопожертвование человека ради счастья и развития других людей, которое он считает нравст­венностью в собственном смысле слова. Отдача себя людям без какого-либо корыстного побуждения - в этом он видит основу нравственности людей будущего общества.

2 Журнал «The Nineteenth Century» («Девятнадцатое столетие») начал вы­ходить в Лондоне в марте 1877 г. как периодическое ежемесячное обозрение проблем науки, техники, культуры, политики и был рассчитан на высокообра­зованного читателя. Под таким названием выходил до 1900 г. С 1901 по 1950 г. издавался под названием «The N.C. and after» («Девятнадцатое столетие и после»), а с 1951 и, видимо, по 1972 г.- под названием «The Twentieth Century» («Двадцатое столетие»). Всего вышло 1049 номеров, которые сброшюро­ваны в 172 тома (примерно по полугодиям). Во времена сотрудничества П. А. Кропоткина издателем журнала был Джеймс Ноулз.

3. Лебедев Николай Константинович (1879-1934) - доктор общественных наук, душеприказчик П. А. Кропоткина, один из организаторов музея П. А. Кропот­кина в Москве; возглавлял всю редакторскую работу по изданию его произ­ведений (в том числе «Этики»), автор ряда статей о П. А. Кропоткине и об анархизме, популяризатор географических знаний.

4. «...Наибольшему счастью наибольшего числа людей» - девиз И. Бентама, взятый им из книги английского химика и теолога Дж. Пристли «Essay on Government» («Очерк о правительстве», 1779). Эта идея и у П. А. Кропоткина выполняет функцию критерия общественного прогресса.

5. Речь идет о работе Ф. Бэкона «Великое восстановление наук» (см.: Бэкон Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1971. Т. 1. (Кн. 7, гл. 1).

6 Позитивизм - философское направление, сторонники которого считают, что положительное (позитивное) знание есть результат деятельности отдельных специальных наук, философия же как особая отрасль, претендующая на само­стоятельное исследование реальности, не имеет права на существование. Осно­ватель направления - О. Конт.

7. Утилитаризм - направление в этике, основанное И. Бентамом. В основе кон­цепции лежит идея о том, что главный критерий оценки нравственных поступ­ков - польза.

8. Здесь и далее по тексту П. А. Кропоткин неверно дает имя Гюйо: он не Марк, а Жан Мари.

9. Вундт В. Этика. Исследование фактов и законов нравственной жизни. СПб., 1887-1888. Т. 1-3.

10. «...red in tooth and claw» - букв. «кровь в зубах и когтях».

11. См. предисловие П. А. Кропоткина к работе «Справедливость и нравствен­ность», где он подробно разбирает ситуацию, возникшую в связи с лекцией Гексли (см. прим. 4 к разделу II).

12. Последнее издание работы «Взаимопомощь...» имеет несколько иное назва­ние (см. библиографию произведений П. А. Кропоткина в наст. издании).

13. Речь идет о работе И.-В. Гете «Gesprache mit Goethe in den le

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...