Святые государи Константинополя

 

И, лик свой наклоня над сверженным врагом,

Он наступил на труп узорным сапогом

И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой

Державные уста змеилися улыбкой.

А.К.Толстой

 

 

В один из дней, которые император проводил в скорби об умершем отце, к нему явилась его супруга, императрица Феофано. Одна, без придворных дам, общество которых, можно предположить, тяготило воспитанницу портовых закоулков. Феофано воспользовалась прострацией мужа, и накинулась на него с пламенной речью. Она требовала, умоляла, заклинала вернуть из ссылки Иоанна Цимисхия. Лев Диакон полностью привел ее речь, действительно достойную называться образцом красноречия, но… скорее всего, целиком вымышленную им самим. Кто мог быть его источником, кто передал речи, с которыми императрица наедине обращалась к своему венценосному супругу? В одном нет сомнения — она была красноречива, страстна и убедительна. Среди уличных женщин, особенно южных, это не такая уж редкость. А уж Анастасо, сумевшая женить на себе Романа II, наверняка умела убеждать.

Удалось ей это и на сей раз. Никифор внял уговорам прекрасной супруги, и Иоанн был вызван из провинции, где пребывал в изгнании, в столицу. В должности доместика Востока он восстановлен не был, но получил право ежедневно являться при дворе. Иоанн этим правом воспользовался в полной мере, особенно он зачастил на женскую половину. Там он обнаружил вполне созревший заговор против Никифора, который его пригласили возглавить. Поскольку на сей раз предложение исходило не от «искусственной бабы» Иосифа Вринги, а от вполне настоящей, нестарой и привлекательной женщины, Иоанн охотно согласился.

Кроме него, в заговор вошли Михаил Вурца — тот самый, что первым поднялся на стены Антиохии, тысячник Лев Авалант, другой Лев, из старой придворной фамилии Педиасимов, и даже неведомо как затесавшийся в эту компанию крещеный негр Феодор Аципофеодор. Во всяком случае, византийские источники именуют его темнокожим. Что это может означать, если типичного византийца Фоку наш знакомый, посол Лиутпранд, называл «черным эфиопом», судите, читатель, сами.

Но, конечно, душой заговора была судьба императоров, прекрасная Феофано. Она обеспечивала связь между заговорщиками, принимая курьеров в «темной каморке» в глубине своего будуара. И можно не сомневаться, что именно она вовлекла в заговор львиную долю его участников.

Цимисхий, этот армянский Бонапарт, рвался к власти, да и к мести Никифору за нанесенную обиду. Кстати, его прозвище, на родном языке полководца произносившееся как «Чмушк», значило то же самое, что и другое, латинское, под которым вошел в историю один из государей древнего, первого Рима. Гай Юлий Цезарь Калигула — Гай Юлий Цезарь Сапожок. Михаил Вурца злился на Никифора за то, что тот не оценил его доблесть при взятии Антиохии, не наградил, да еще и отчитал последними словами. Не иначе, осторожного Фоку взбесил лихой авантюризм Вурцы. Возможны и иные причины, которых уже не узнать, как не узнать мотивов иных заговорщиков. Мы можем только предполагать, что Авалант примкнул к заговору из личной преданности Цимисхию, а утонченного потомственного придворного Педиасима могли увлекать презрение и ненависть к солдафону Фоке. Что до загадочного Аципофеодора, то его уж наверняка вовлекли в интригу прелести падкой на экзотику Феофано.

А вот что двигало самой императрицей? Просто женская тяга к новому, модному, не успевшему надоесть? Или многострастную императрицу вывел из себя аскетизм венценосного муженька?

Или просто то, что Фока не стал покорной игрушкой ее прихотей, ее, собственноручно отравившей прежнего мужа, расчищая ему дорогу на трон? То, что он осмелился иметь какие-то дела, какие-то интересы кроме нее, единственной? «Меня использовали!» — вечный вопль разъяренной женщины, не сумевшей использовать мужчину. Что ж, она имела все основания полагать, что новый государь будет обязан ей много большим. Она извлекла его из ссылки, она нашла людей для заговора, она обеспечивала связь и проникновение во дворец. Фока был обязан престолом ей и армии, его преемник будет обязан ей, только ей!

Но сам-то Фока… откуда такое безоглядное доверие к женщине, которой приписывали смерть свекра и уверенно обвиняли в смерти первого мужа? Возможно, Никифор и впрямь любил великолепную Феофано. Возможно также, что дело тут в столь же вечном мужском убеждении, что женщина, предавшая другого ради тебя, делает это из-за его пороков или твоих достоинств. Что она вообще предала ради тебя. Глубочайшая и очень опасная ошибка. Женщина либо не способна изменить, что случается крайне редко, либо способна, и это значит, что завтра она изменит тебе. А изменяет женщина исключительно ради себя любимой.

Вот Цимисхий, как показали дальнейшие события, это отлично понимал. Но не будем опережать их, эти события.

Итак, настал день «Ч» для заговорщиков, точнее, ночь — штормовая зимняя ночь 10 декабря. Вечером накануне на молебне в дворцовой церкви один из служек сунул императору в руку новую анонимную записку с сообщением о готовящемся убийстве и советом осмотреть женские покои дворца. Никифор отдал приказ об обыске, поручив его придворному евнуху Михаилу, брату патриция Никиты, того самого, которого Никифор выкупил у египтян за меч Мухаммеда. Увы, Михаил был преступно невнимателен в обыске. То ли евнух боялся Феофано, то ли сам был посвящен в заговор, и император напрасно доверился брату спасенного им человека. Впрочем, глава заговорщиков, Цимисхий, приходился двоюродным братом самому Фоке.

Получив доклад, Никифор несколько успокоился и уединился в своих покоях, на войлоке, укрывшись вместо одеяла рясой своего покойного дяди, известного благочестием и святостью монаха по имени Михаил. Через некоторое время к нему пришла супруга, завела разговор о болгарских девочках-заложницах — тех самых «невестах». Забеспокоилась: «бедняжки, наверно, боятся — даже здесь слышно, как ревет море. Я схожу, проведаю их, а потом вернусь, так что не закрывай дверь, любимый». И, взглянув в последний раз в глаза обреченному ей мужу, Феофано покинула его. А Фока снова принялся молиться, но потом усталость и напряжение последних дней взяли свое — цесарь уснул.

По жутковатой иронии судьбы, именно в этот день ему доложили об окончании строительства укреплений вокруг дворца. «Тот, кто крепко строил замок…».

Убийцы уже были во дворце. На набережной дворцового парка они дожидались главы заговора. Вскоре показалась движущаяся по волнам пролива лодка с гребцами. Свистал северный пронизывающий ветер, мокрый снег хлестал по лицам убийц. С площадки набережной скинули веревку с корзиной, и по одному втащили в ней всех прибывших. Цимисхий, словно капитан, покидающий корабль, шел последним.

На миниатюре византийской летописи, повествующей об этой достойной пера Шекспира сцене, изображена сама Феофано, помогающая соучастникам втащить корзину с Цимисхием наверх. Рядом — выведенный рукой писца комментарий: «Какое же блаженство ты испытала во время убийства? Себя пожалей, несчастная — из-за своего злодеяния печальную долю ты нашла в поцелуях». Современник убийства, араб ибн Аль Атир, рассказывает о проникновении убийц во дворец по иному. Этот романтичный земляк Шахрезады утверждает, что Цимисхий со товарищи проникли во дворец в женской одежде, под видом родственниц императрицы. Конечно, чего не бывает на свете… только очень сомнительно, чтобы у Анастасо-Феофано были принятые во дворце родственницы. Вообще, она, скорее всего, постаралась забыть о своей родне сразу же по восшествии на престол. Не уверен, что старания эти простерлись до «окончательного решения» проблемы нежелательных родственников, хотя… женщина, хладнокровно отравившая престарелого свекра и первого мужа и открывшая двери опочивальни второго супруга убийцам, могла пойти на многое. Так что разумнее предположить, что Ибн Аль Атир попросту на основании слухов об участии в убийстве Фоки «Ибн Шамушкой» (Цимисхием) коварной жены императора, сочинил историю в духе «Тысячи и одной ночи».

Обнажив мечи, убийцы прокрались в оставленную незапертой доверчивым самодержцем дверь опочивальни. Тут их ждало немалое потрясение — кровать оказалась пустой. Заговорщиков охватила паника: предупрежден, ушел, ловушка, все погибло! Однако Цимисхий сумел обуздать охваченных ужасом соумышленников, а Педиасим напомнил об аскетических пристрастиях императора. Стали искать, и нашли на полу соседней комнаты, у камина.

Император Фока, наверное, впервые в жизни проснулся от совершенно нового для него ощущения — его пинали несколько ног в тяжелых зимних сапогах. Он поднял голову — Лев Авалант ударил его по лицу мечом в окованных ножнах, рассек бровь и лоб. На лицо императора, заливая глаза, хлынула кровь. Отчаянный вопль Фоки, понявшего, что окружен убийцами «Богородица, помоги мне!», заглушил властный голос из соседней спальни «Волоките его сюда!».

Ноги отказывались служить обессиленному раной и страхом Никифору, и его действительно приволокли к ногам восседавшего на царской кровати Иоанна Цимисхия. Схватив за бороду дрожащего императора, армянин рычал ему в лицо: «Или ты забыл, кто возвел тебя на престол, кто провозгласил императором? Да как ты осмелился меня, которому ты был обязан троном, отстранить от командования войсками, сослать в деревню к грязным мужикам?! Меня, превосходившего тебя, труса, мужеством, внушавшего ужас врагам, твою единственную опору? Кто теперь защитит тебя от меня? Ну, говори, оправдывайся, если можешь!». Никифор, которому только что несколько раз жестоко ударили по щекам рукоятями мечей, только сплевывал в крови выбитые зубы и размозженными губами взывал к царице небесной. Если он и надеялся в этот миг на чью-то помощь, то разве что на помощь небес.

Чуда не произошло. Иоанн с силой пнул Никифора в грудь, и крикнул сообщникам — «Бейте!».

И стали бить. Мечом еще раз, уже без ножен, рубанули по голове, расколов череп, арабским клевцом-акуфием ударили по спине, пронзив насквозь, и долго еще рубили и топтали уже безжизненное тело.

В дверь личных покоев императора стали ломиться — это запоздало сбежалась на предсмертные вопли Фоки дворцовая гвардия. Цимисхий, раньше других потерявший интерес к телу своего врага, уже натягивал оставленные тем у кровати пурпурные сапоги — один из символов императорской власти. Позднее один мятежник про такие скажет — «Надев пурпурные сапоги, их уже не снимают». Действительно, их снимали разве что вместе с головой. Услышав грохот в дверь множества увесистых кулаков, Цимисхий отдал приказ чернокожему Аципофеодору. Негр сноровисто отделил от тела изуродованную голову жертвы, и, подойдя к выходившему в коридор зарешеченному окну, показал жуткий трофей гвардейцам. Мгновенно воцарилась тишина, лишь несколько мечей из ослабевших рук звонко брякнулись на пол. Окованные железом двери личных покоев распахнулись, и в тишине перед гвардейцами предстал Иоанн Цимисхий. С мечом в руке и в красных сапогах.

Через секунду тишь под пурпурными сводами древнего дворца расколол отчаянный вопль наиболее догадливого гвардейца: «Иоанн цесарь! Слава самодержцу Иоанну Цимисхию!». «Слава!» — подхватили остальные, падая ниц, к обутым в пурпур ногам узурпатора-братоубийцы.

Что ж, это на далеком севере дикие язычники почитали своим долгом умереть вместе с вождем… здесь же была просвещенная, христианская Византия. Не сказано ли в Писании: «Живой пес лучше мертвого льва»?

Довольный Цимисхий прошелся вдоль согбенных спин, отыскал одну, в ливрее придворного слуги. Ткнул пурпурным сапогом, и, встретившись с исполненным преданности и обожания взглядом, мотнул черной бородой на черневшую разрытой могилой дверь опочивальни: «Прибрать!».

Труп убитого самодержца выбросили на улицу, под снег, где он и провалялся больше суток, прежде чем Иоанн вспомнил о нем и отдал приказ пристойно похоронить убитого им предшественника. А так же государя, друга, боевого соратника, командира и двоюродного брата.

Поневоле вспоминаешь — тела убитых им Оскольда и Дира Вещий Олег похоронил под огромными курганами, по почетному обряду. Но то ж дикий язычник…

Все эти дни по улицам Царя городов разъезжали воины, провозглашая Иоанна, вкупе с маленькими царевичами, самодержцами ромеев. За ними следовал с юношами-слугами глава придворных евнухов Василий Ноф, сын Романа Лакапина от славянской рабыни. Этот прожженный интриган служил еще при дворе Рожденного в Пурпуре, после его смерти был отстранен и сменен на посту своим недругом Врингой. Он принял деятельнейшее участие в возведении на престол Фоки, и был награжден высоким чином проедра, изобретенным специально для него. Отблагодарил он самодержца не менее активным участием в заговоре против него. Лев Диакон дипломатично определяет характер этого типа: «отличался предприимчивостью, изобретательностью и умением применяться к обстоятельствам». Проще говоря, Василий Ноф был законченный подлец. Незадолго до покушения осторожный и хитрый евнух «тяжко заболел» и слег в постель, однако весть о победе заговорщиков немедленно исцелила его, и теперь он, с отрядом юношей-слуг следовал поодаль за воинами и возглашал славы и здравицы новому цесарю. Отметившись таким образом, он поспешил во дворец, где они, вкупе с Иоанном приступили к государственным делам. Первым из таковых оказался указ, воспрещавший ограбления под страхом смертной казни. В просвещенном и богоспасаемом граде почиталось хорошим тоном выражать народное одобрение смене правителя, грабя дома сторонников его предшественника. Узурпатор с евнухом безжалостно лишили горожан столицы этого любимейшего развлечения. Вторым государственным делом было… но не будем спешить.

Вскоре Цимисхий двинулся со свитой соучастников и Феофано к собору святой Софии, чтобы быть там помазанным на царство по всем правилам. Но тут дорогу им заступил патриарх Полиевкт. Об этом человеке следует сказать особо. Не только в византийской церкви, но и во всей многовековой истории православия Полиевкт составлял редчайшее, почти исключительное явление. В то время, как для остальных иереев главной заповедью были, судя по всему, не Христова «Любите друг друга», а Павлово «Несть власти, аще не от бога», в то время, как верхи церкви из века в век кланялись не только перед православными императорами, но и перед ханами-язычниками Золотой Орды, магометанскими султанами, безбожными коммиссарами-большевиками, такие редкие люди, как Полиевкт, решительно отказываются «властям предержащим повиноваться со страхом». Полиевкт был головной болью еще для Рожденного в Пурпуре, и это именно по поводу его устранения с поста главы церкви ездил император советоваться в олимпийский монастырь. С его сыном Романом он ссорился, настойчиво требуя удалить от двора монаха-расстригу Иосифа, изгнанного из монастыря за множество всяческих мерзостей. Знакомство с Фокой духовный глава православных начал с требования отбыть епитимью за вступление во второй брак, а из-за вмешательства Никифора в церковные дела совсем с ним рассорился. Но это не значило, что убийство императора вызвало у строгого священнослужителя теплые чувства. Напротив, он громогласно обвинил нового государя в цареубийстве, в сожительстве с чужой женой, распутницей и мужеубийцей. В общем, патриарх наотрез отказался впускать в храм новоиспеченного самодержца.

Иоанн ответствовал, не моргнув глазом, что не убивал государя, даже рукой к нему не прикоснулся (что правда, то правда — «прикасался» он к Фоке ногой!). «А убивали моего несчастного родственника и государя вот они», продолжал хитроумный армянин, указуя на своих сообщников. «Эй, стража, взять негодяев!». Оторопелых убийц тут же радостно скрутили и поволокли в темницу.

Возможно, Феофано молчаливо одобрила расправу своего нового возлюбленного со сделавшими свое дело маврами. Может, даже польщенно приняла за проявление ревности — ведь наверняка догадывался Иоанн, как императрица «убеждала» их примкнуть к заговору! Она еще не догадывалась, какой сюрприз умница-армянин приготовил ей. В отличие от Фоки, он не испытывал к прелестной интриганке ни малейших нежных чувств, и уж подавно — не доверял ей. Оставлять в своем дворце, в своей постели убийцу трех императоров?! Помилуйте, Иоанн Цимисхий не был самоубийцей! Судьба императоров отыгралась в дворцовые игры. Она возвела его на трон, а никакой другой роли в своей жизни для кабацкой императрицы Цимисхий не отводил.

«Соблазнила же меня и их на участие в этом богопротивном деле вот эта нечестивая женщина, про которую ты, владыко, столь справедливо говорил сейчас. Увы мне — и я пал, как Адам, соблазненный женою! Но более не могу терпеть рядом со мной соблазнительницу и мужеубийцу. Взять ее!» — не веря своим ушам, услышала Феофано. После минутного замешательства дюжие евнухи, которым мигнул Василий Ноф — ох, не об одних грабежах беседовал с ним Иоанн! — схватили визжащую и вырывающуюся императрицу, быстро припомнившую язык своей кабацкой юности, и впихнули в неприметную, но крепко сбитую повозку без окон, тихо следовавшую за кортежем к собору.

Приятно удивленный столь немедленным и деятельным раскаянием грешника, патриарх потребовал немедленного изгнания из государства ромеев всех цареубийц. Иоанн покорно склонил голову. Воодушевленный Полиевкт стал требовать ссылки для императрицы — Цимисхий и тут не возражал. Не для того он прилюдно обвинил в мужеубийстве эту обольстительную гадину, чтобы оставаться с ней в одном городе. Порешили заточить Феофано в отдаленный монастырь в Армении. Больше у главы церкви не было никаких претензий к главе империи, и патриарх впустил братоубийцу в главный храм православных. Вскоре под его куполами загудел торжественный канон помазания на царство.

Феофано удалось вымолить перед ссылкой единственное свидание со старшим сыном. Мать на прощание отхлестала будущего Болгаробойцу по щекам — то ли чтобы запомнил и не забывал этот день, то ли безо всяких осмысленных причин, просто в приступе слепой ярости. Для коронованной потаскухи в этот момент монастырь казался хуже смерти. Вот уж поистине — «печальная доля в поцелуях»!

Про дальнейшую судьбу Феофано сохранилось два предания. Одно — что она вернулась из ссылки через семь лет, после того, как Василий Ноф вкупе с юным наследником отравили самого Цимисхия, а потом достойный сын Феофано отправил на тот свет своего искушенного в интригах сообщника. Но мне, читатель, почему-то хочется верить в другую, пусть менее достоверную версию — версию средневековой славянской «Повести об убиении Никифора Фоки», называвшегося также «Повестью о злой жене». По этой версии, разъяренные убийством Фоки горожане перехватили повозку Феофано по дороге в порт, вытащили прекрасную злодейку наружу и прикончили. «И уличные псы — передает древний автор, — долго трепали кишки из ее распоротого чрева». В самом деле, должна же была хоть тогда существовать на земле справедливость! Очень не хочется думать, что это существо так и не получило по заслугам.

А право, жаль, что авторы современных романов столь безграмотны! Какая героиня могла получиться из Феофано! Как вздыхали бы чувствительные читательницы над ее нежной, искренней страстью к каждому новому возлюбленному! Как любовались бы феминистки ее «сильным характером», «независимостью», «яркой индивидуальностью»! Право, жаль. Ведь это законное место Анастасо-Феофано, рядом с Анжеликой и Скарлетт О’Хара. Дарю эту идею любому небрезгливому автору. Роман можно так и назвать — «Судьба императоров».

Иоанн же вскоре сочетался браком с юной девушкой из знатного рода по имени Феодора. Она не обладала ни ослепительной красотой Феофано, ни ее искусством обольщения, ни ее изощренностью в постели. Это была тихая, скромная и послушная, а главное — верная простушка. Иоанн был счастлив с нею все те семь лет, что отвела им судьба.

На этом, читатель, я с несказанным наслаждением покидаю дворцы Константинополя. В сам Город царей мы ненадолго вернемся еще, но не во дворец, хвала Богам! Как невыразимо приятно покинуть навсегда его пурпурные своды, под которыми свивались в змеиные клубки властолюбие, ненависть, гордыня, зависть, ложь — и предательство, предательство, череда бесконечных непрестанных измен! Как приятно покидать царственные чертоги столицы родины православия! Вдохнуть свежего, чистого воздуха!

Напоследок сообщу, читатель, одну подробность. Официальным обращением к православным самодержцам богоспасаемой Византии было — «агиос дэспотэ» — «святой государь»! Их при жизни изображали с нимбами вокруг голов, и рисовали всегда анфас, как Христа и святых на иконах. Всех — и сквернавца Михаила III, и Василия Македонянина, шагнувшего на трон через труп своего благодетеля и государя. И беспутного Романа II, соучастника отцеубийства, и Никифора Фоку, и его убийцу. И обоих сыновей Феофано — кровожадного Василия и гулящего Константина — будут изображать и величать точно так же.

Да оберегут Боги нас от подобной «святости», а с нечистью помельче мы как-нибудь управимся сами!

 

 

Колья Филлипополя

 

Перед Господом не роняй головы,

Перед кесарем не склоняй головы.

А с друзьями речь:

«Только я да вы»,

А с врагами речь:

«Я иду на вы».

С.Наровчатов «Василий Буслаев»

 

 

Мы оставили воеводу Волка в осажденном Переяславце. Мятежные бояре-христиане, сторонники уже помазанного на царство Бориса II, стояли под стенами с огромным войском, в городе зрел заговор против русов, подходили к концу припасы еды. К воеводе Волку можно отнестись очень по разному. Привычные к позднейшей, московской форме русского патриотизма, несомненно, осудят его. Они вспомнят, как отбивались защитники Смоленска, без надежды на помощь, без видимого смысла — в Москве в тылу уже сидело польско-литовское войско. Но я напомню иное — «С потерей Москвы еще не потеряна Россия». Была, была у нас и иная традиция — жертвовать землями ради сохранения жизни людей. Отдавать Москву, сохраняя армию, способную, отдохнув и окрепнув, эту Москву отбить. Воевода Волк, несомненно, полагал себя не воеводой крепости Переяславец, но воеводой русского войска. И это войско — а не крепость — он хотел сохранить. Поэтому он прибег к тактической хитрости. На городской площади прилюдно объявил о решимости отстаивать Переяславец до последнего, Волк повелел забивать коней, солить и вялить мясо. Само по себе решение вполне оправданное, да и символический жест, по силе не уступающий пресловутому сжиганию мостов или кораблей.

Вот только в оборот этот образ не вошел, потому как оказался военной хитростью. Той же ночью воевода собрал войско, подпалил город в нескольких местах (можно поспорить, это были как раз дворы горожан, стакнувшихся с мятежниками), и, пока болгары за стенами гадали, чтобы это могло означать, вырвался из города к реке, захватил ладьи сторонников царя Бориса, и в них ушел вниз по Дунаю.

У самых пределов Руси, в устье Днепра, ладьи воеводы Волка повстречались с войском Святослава и новой силой — союзными печенегами. Не сохранилось сведений, как великий князь отнесся к весьма неоднозначному поступку Волка. Однако, судя по тому, что рассказ о переяславском сидении воеводы до нас все же дошел, причем без единой нотки осуждения, можно предположить, что — сравнительно благосклонно. В смысле, никого не казнил. Свой гнев Святослав берег не для выполнившего, как мог и умел, свой долг воеводы.

Кому не стоило ждать для себя ничего хорошего, так это — болгарским мятежникам. Вспомним, как русы относились к нарушившим клятву. Вспомним окрестности Царьграда, залитые кровью воинами Аскольда и Дира. Вспомним Бердаа. Вспомним, наконец, записку топарха, и города, что «под предлогом нарушенной клятвы сделались добычей меча». Ведь Святослав в Переяславце княжил. Чеканил монету. Следовательно, ему присягали. А теперь присяга эта оказалась нарушена.

Святослав мог быть снисходителен к поверженному врагу. Примером тому был недавний мир с печенегами да и сами болгары. Но он, как и все русы, был совершенно беспощаден к предателям. Дружины Святослава, поволье Волка и печенежская конница ворвались в Болгарию. С другой стороны в Болгарию вторглась мадьярская орда. Кстати, в этом походе Святослав по-настоящему показал свой авторитет — воины двух разделенных кровной враждою племен, мадьяр и печенегов, не смели и думать рядом с ним о сведении старых счетов.

Устюжский летописец говорит, что переяславцы пытались обороняться от Святослава и даже решились на вылазку. Силы у сторонников царя-христианина были немалые, и какое-то время даже казалось, что они побеждают, но князь переломил ход сражения мощным ударом и на плечах бегущего неприятеля ворвался в город. Он вновь провозгласил Переяславец своей столицей — «Се град мой» — и начал возобновленное правление Болгарией с расправы над «изменниками». В число таковых могли входить как жители города, по сообщению Волка, сговаривавшиеся с воеводами Бориса, так и сами попавшие в плен бояре, особенно те, кто присягал «царю болгарам».

Болгария всколыхнулась. Ревнители старой веры, ненавистники греков воспряли. Весь север Болгарии оказался ненадежной опорой для сторонников Бориса, и им пришлось отступать на юг — на близкие к Царьграду земли, к большим городам, в которых правили тесно повязанные с греками торговцы. Центром мятежа стал Филлипополь, будущий Пловдив, основанный и нареченный в свою честь еще отцом Александра Македонского Филиппом. Ни в наших летописях, ни у византийцев не сохранилось и намека на хотя бы попытку болгар отстоять столицу царства — Преславу. Видимо, его население мятежники сочли неблагонадежным. И правда — уже много позже Преславацы будут бок о бок с воинами Святослава отбиваться от греческого войска.

А Святослав шел по Болгарии за отступающим противником, страшный, как гнев его золотоусого Бога. Замки-«грады» мятежного боярства, на века превратившиеся в руины, отмечали его путь.

Святослав взял Филлипополь едва ли не с налета. Победу он ознаменовал деянием, которого Балканы не видели со времен нашествия славян в VI веке, и не видели потом много лет, вплоть до Влада Цепеша. По сообщениям византийцев, он приказал посадить на колья под стенами города двадцать тысяч пленных. Пусть даже византиец увеличил число казненных в десять раз — картина все равно жуткая. Не один год, надо полагать, окрестности Филлипополя считались потом у болгар «дурным местом». Это ж только представить себе — лес кольев, тяжкий дух мертвечины, стоны тех, кто по природной ли живучести, по толщине ли кола еще не отмучился, сытое карканье воронья…

Но, если вдуматься, это не хуже множества подобных расправ православных правителей Византии. И вполне в духе ненависти русов к клятвопреступникам. Ведь и первые казни Цепеша, когда эта страшная расправа еще не стала у него откровенной манией, валашский воевода объяснял, что с теми, кто ведет себя «по-женски» — неверен, не держит клятвы — и поступать следует, как с женщинами. Показательно два обстоятельства этой жуткой истории. Во-первых, сами болгары вполне поняли князя и долго еще сражались на его стороне. Во-вторых, в Филлипополе ли или раньше, в Преславе, Святослав захватил в плен Бориса и его брата. Казалось бы, именно их следовало бы казнить — но, как выяснилось впоследствии, сыновья Петра Сурсувула не были не только казнены, но даже не были лишены свободы передвижения и царских регалий!

Мнимый парадокс объясняется просто — братья никогда не приносили Святославу присяги. Не клялись ему в верности. А следовательно, и расценивал их Святослав не как предателей, а как военнопленных, как побежденных врагов. А к ним, как мы уже не раз видели, и отношение было совершенно иное. И в летописи, и в былинах русский князь или богатырь может сидеть с побежденным врагом за одним столом, или попросту отпустить его восвояси, но предательницу-жену или побежденного и прощенного, но пытающегося коварно, в ночи, взять реванш супостата убивает безжалостно и жестоко.

Какой контраст с нашими, в худшем смысле слова варварскими временами, когда казаков Краснова, никогда не присягавших советской власти, эта власть обвинила в измене и обрекла на участь не лучшую, чем у жертв Филлипополя! Впрочем, в той войне и к побежденным врагам относились без призрака языческого рыцарства минувших веков. O tempora, o mores!

Возможно, Святослав просто хорошо знал — от Бояна или Калокира, неважно — о сложившейся в Болгарии за десятилетия царствования византийского холуя Сурсувула «партии» таких же, как он, «агентов влияния» Восточно-римской империи. Конечно, молодые царевичи, выросшие в «почетном» заточении в Царе городов, попав на родину, не могли не оказаться в их тесных объятиях. И мятеж, и попытки сопротивления Святославу — не столько дело рук молодого царя и его брата, сколько работа их «советников» из близких к покойному Петру людей.

Святослав не стал лишать Бориса и Романа знаков царской власти. Он уже не был “царем болгарам”. Он был правителем исполинской державы от Волги до Родопских гор, от Ладоги до злополучного Филлипополя. В Новгороде от его имени правил его сын Владимир, в Киеве — Ярополк, во Вручае — Олег, в Тмутаракани — загадочный “Сфенг”. И пусть в новой вассальной столице правит по-щаженный, то есть — вспомните “Ряд людской” — как бы усыновленный им Борис. Князьком “под рукою” великого князя Переяславецкого и всея Руси Святослава больше, князьком меньше…

Борис явно сумел оценить отличия пребывания под властью князя-язычника от золотой клетки “братского” Константинополя. Это показывает то, что он и не пытался использовать предоставленную ему свободу, чтобы бежать к ромеям или как-то связаться с ними, просить о помощи, о вызволении. Более того, он решил, если уж не удалось избавиться от русов с помощью ромеев, расправиться с помощью русов с Византией. Он подробно объяснил Святославу, что весь мятеж был провокацией Царьграда. Князя, в общем-то, и не надо было настраивать против Второго Рима. Еще осенью 969 года — доживал последние месяцы злополучный Фока — дружины русов вторглись на земли империи. Что, кстати, само по себе разрушает предположения некоторых исследователей — того же В. Кожинова — что до убийства Фоки наш герой был-де лояльным союзником этого последнего. А весной Иоанн Цимисхий выслал посольство, и в ультимативной форме потребовал, чтобы варвар, сделав то, за что получил плату от Фоки, ушел в свои земли или к Босфору Киммерийскому (Тмуторокани), а Болгарию оставил… ромеям, ибо та-де является законной частью византийской провинции Македония.

Это было обычное для греков, мягко говоря, вольное обращение с исторической правдой. На самом деле за полвека до того, при Симеоне Великом, именно Македония стала на время частью Болгарии. И тон для общения со Святославом, и тему Цимисхий выбрал самые неподходящие. Святослав презирал наемщину, и мало чем можно было заслужить большую ярость князя, нежели обращением с ним, как с наемником. Просто трогательно читать рядом с этим образчиком имперского «дипломатического» хамства слова Диакона, что-де Святослав «проникся варварской наглостью и спесью». Боги благие, ну чья бы корова…

Святослав — в изложении Диакона — ответил на имперскую наглость и спесь армянина вполне соответственно. Он издевательски потребовал «приплатить» — выдать… выкуп за каждый город и каждого болгарина. В противном же случае пусть азиаты-византийцы «покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию, если хотят сохранить мир». В этом заявлении видят воспоминание о тех временах, когда славяне владели Балканами безраздельно — мы говорили, что и в Византии их помнили. Рожденный в Пурпуре писал про ту эпоху: «Ославянилась и оварварилась целая страна». Я же склонен видеть здесь, во-первых, проявление ясно различимого в былинах расового чутья русов. Былины четко делят мир на европейцев, с которыми не зазорно заключать браки, а войны с ними следует, словно семейные ссоры, предавать забвению, и азиатов, войны с которыми составляют главное содержание эпоса. Брак же и вообще сожительство с ними столь постыдно, что мужчина может пойти на них лишь под чарами колдуньи-азиатки, женщина же должна избегать их любым путем — вплоть до самоубийства или убийства. К первым относят «Землю Ляховецкую (или Политовскую)» и «Землю Поморянскую», королевство «Тальянское», загадочный Леденец за Виряйским (Варяжским) морем, из которого приплывает Соловей Будимирович. Ко вторым — всевозможных степных «татар», Хазарию («Землю Жидовскую» или «Задонскую»), племена лесных дикарей («Корела проклятая, неверная», «Чудь белоглазая» и «Ливики»), и… Византия в лице «царя Константина Боголюбовича» и ведьмы «Маринки Кайдаловны», повелительницы Корсуни-Херсонеса. Обязательно надо заметить, что это не расизм рахдонитов и Рожденного в Пурпуре, когда всех, кроме самих себя, считают за «песок», «холопов» или «особей». Это именно здоровое расовое чутье, деление мира на «своих» и «чужих». Притом, как уже говорил я в этой главе, самого отъявленного чужака могли пощадить, но «своему» предателю пощады не было. Во-вторых же, здесь получило явное продолжение киевское заявление Святослава. Помните — «Середина земли моей»? Святослав явно собирался присоединить к своим владениям всю европейскую часть Византии.

Что означает, самое малое, захват и разрушение Константинополя.

Иоанн ответил посланием столь же наглым, как и первое. Он требовал «по-хорошему» убраться из Болгарии, грозя в противном случае изгнать русов из нее. Более того, он язвительно напомнил Святославу о гибели флота его отца под струями византийских огнеметов. Он даже приплел здесь и последующую печальную участь Сына Сокола. Именно из письма Цимисхия стали известны историкам подробности про два дерева, меж которых его разорвали, и про участие в его гибели загадочных для большинства историков «германцев». И вряд ли эти подробности появились здесь случайно. Версия, предложенная мною в главе «Убийство в Древлянской земле», полностью оправдывает упоминание об участи Игоря в послании Иоанна. Цимисхий недвусмысленно намекает на участие пособников Византии в его убийстве и угрожает Святославу, подразумевая, что очередные «германцы» могут оказаться и рядом с ним. Увы, как показали последующие события — император не совсем блефовал. «Если ты вынудишь ромейскую силу выступить против тебя, — грозил император, — ты найдешь погибель здесь со всем твоим войском, и ни один факелоносец не прибудет в Скифию, чтобы возвестить о постигшей вас страшной участи». Скифия здесь, конечно, Русь. Факелоносцами же в древней Спарте называли полковых жрецов, сопровождавших войска спартанцев в походы, и почитавшихся неприкосновенными. Гибель факелоносца была метафорой, символом гибели всей армии до единого человека. Намекает ли здесь Цимисхий на эту метафору (что было бы странно в письме кавказского солдафона вождю варваров), или подразумевает, что в русском войске были подобные жрецы? Трудно сказать. Наверняка, какие-то полковые жрецы в воинстве Святослава были. Можно вспомнить искалеченного тевтонами жреца Стойгнева и Накона, захваченного в плен после битвы на Раксе. Но это — все, что мы можем по этому поводу сказать.

И снова хамство Цимисхия получила достойный ответ. В своем послании Святослав вежливо советует цесарю не утруждать себя путешествием в далекую горную страну варваров. Скоро он, Святослав, намерен сам разбить свои шатры под стенами Царя городов. Если же сам Цимисхий осмелится встретить русов в чистом поле, то он на деле узнает, что русы — «не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к пропитанию трудами рук своих, а мужи крови, оружием побеждающие врага. Твои же угрозы способны напугать разве что очень уж изнеженную бабу или грудного младенца», презрительно завершает послание Святослав. Он подтверждает свое намерение захватить Константинополь.

Русская летопись передает речи князя более лаконично, но смысл остается тот же. «Хочу на вы идти и взяти ваш град, аки сей», сообщал Святослав, согласно ей, в Царьград из Пе

⇐ Предыдущая10111213141516171819Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: