Глава II. Предотвращение самоубийства: точки зрения социологии, закона, теологии и медицины

Рассмотрение вопроса о предотвращении самоубийства следует начинать с тех областей, которые наиболее тесно с ним связаны. Именно они могут помочь выработать собственный взгляд на эту проблему. Однако в данном случае старые аргументы «за» и «против» самоубийства и их правомерность должны быть отброшены. Какими бы интересными они ни казались, им не дано вывести нас на новую «территорию». Аналитический подход отличается от других тем, что не ставит перед собой задачи осудить или оправдать самоубийство, он просто пытается понять этот феномен как факт психологической реальности. Как другие смотрят на эту реальность? И, более того, почему они рассматривают эту реальность тем или иным образом? Для того чтобы выстроить собственную позицию, человек должен исследовать, как формируется отношение других людей к этой проблеме. Таким образом, изучение самоубийства должно начинаться с выявления источников суицидальных аргументов как психологических установок, возникающих из фундаментальных моделей мышления, действующих в тех областях, где самоубийство обсуждается наиболее часто.
Все мы, независимо от призвания, действуем исходя из определенных корневых метафор. Эти мыслительные модели лежат в основе нашего поведения и определяют способ, с помощью которого мы рассматриваем проблемы, встречающиеся в нашей профессиональной деятельности. Эти метафоры представляют собой не столько тщательно разработанные сознательные установки, сколько полуосознанные, укоренившиеся в структуре самого психического. Изучение корневых метафор является частью истории идей* (Хиллман различает историю событий и историю идей, выраженную в моделях мышления, с помощью которых человек стремился (и продолжает стремиться) описать внешний и внутренний миры). Благодаря исследованию Юнгом архетипической природы этих фундаментальных форм или паттернов видения мира история идей становится более эмпирической и психологической, более тесно связанной с реальной жизнью, так как эти же самые модели мышления действуют через бессознательное в установках каждого человека.
Мы не можем выбрать и отбросить корневые метафоры по собственной воле. Они традиционны, передаются из поколения в поколение самими представителями профессии, и когда мы беремся за решение профессиональной задачи, то выступаем в архетипической роли. Там, где жива традиция, ее архетипическая предыстория оказывает помощь всем, кто имеет к ней отношение. Во многом она обладает большей властью, чем индивид, увеличивая эффективность его профессиональных усилий.
Рассмотрим, например, работу социолога. Управляющая его установками корневая метафора, к которой он сохраняет лояльность,— это общество. Для него общество — живая реальность. Оно приводит его к пониманию себя самого, предлагает модель мышления, с помощью которой социолог строит свои гипотезы, и область фактов, в которой эти гипотезы могут быть проверены и могут найти свое применение. Новые факты сначала будут соотнесены с этой моделью, и чем лучше они смогут вписаться в нее, тем более эффективной окажется работа социолога.
Эмиль Дюркгейм, которого можно считать основателем современной социологии, свою главную работу посвятил теме самоубийства. Это было первое исчерпывающее исследование данной проблемы с социологической точки зрения, и невозможно найти мнение социолога о самоубийстве, изложенное с большей ясностью. На основе статистических данных, даже самых приблизительных, полученных в прошлом столетии, можно прогнозировать вероятное число самоубийств для определенного года и предсказать соотношение числа этих самоубийств по типу, полу и возрасту. Социолог знает, что в следующем году в Соединенных Штатах совершатся, по меньшей мере, восемнадцать тысяч самоубийств, из которых определенная часть случится в городах, какое-то число самоубийц составят молодые матери, а какую-то часть — утопленники и т. д.
Эти цифры в целом настолько надежны, что самоубийство считается определенным социологическим явлением, независимо установленным фактом, проявляющимся год за годом в самых разных социальных группах и в различных регионах. Оно является одним из основных социальных фактов и не может быть представлено (для социологии) в виде исследования тех индивидов, которые демонстрируют ожидаемый показатель за тот или иной год. Самоубийство — коллективная тенденция социального тела с его собственным существованием, проявляющим себя в определенном количестве ежегодных потерь.
При наличии некоторых условий индивид становится суицидальным и затем предпринимает попытку самоубийства. Эти условия тщательно исследовались социологами, начиная с Дюркгейма. Любой человек становится суицидальным, когда бы он ни оказался в этих особых социальных условиях, и участвует в формировании стабильной переменной для каждого общества. Дюркгейм отмечает: «Причины смерти находятся скорее вовне, чем внутри нас, и оказываются действенными только при условии, что мы отваживаемся проникнуть в их сферу деятельности».
Так как индивид опутан суицидальными тенденциями группы, из-за которых и происходит самоубийство, сам поступок как таковой не может считаться моральным или аморальным. В нем нет места для личного выбора. Самоубийство — скорее социологическая проблема, в определенной степени отражающая состояние того или иного общества. Для социологии это состояние всегда является негативным. Самоубийство представляет разрыхление социальной структуры, ослабление групповых связей, дезинтеграцию. Кроме того, оно выражается еще и в том, что разрушает корневую метафору самой социологии. Самоубийство выступает как явный враг общества, соответственно к нему следует применять оборонительные и превентивные меры.
Социология, со своей стороны, стремится к предотвращению самоубийств, и Дюркгейм выработал несколько важных рекомендаций на эту тему. Главная цель — привести индивида обратно в группу, от которой он отстранился в результате развода или вдовства, успеха или неудачи и т. п., так как такие ситуации — движение в направлении индивидуальной изоляции, приводящей к суицидальной тенденции. Для социологии предотвращение самоубийства означает усиление группы, которая, конечно же, укрепляет корневую метафору самой социологии. Именно поэтому социологи так много внимания уделяют проблеме суицида. К тому же становится очевидным, что фундаментальной тенденцией, которую следует предотвращать, является не сам суицид, а разрушающее влияние индивидуальности.
Если предотвращение самоубийства как-то связано со снижением фактора индивидуальности, аналитик вряд ли сможет обратиться к социологии для формирования своей точки зрения. Он интерпретирует движение в направлении изоляции, проявления индивидуальности и ослабления связей с коллективом в совершенно ином ключе.
Обратившись к правовой точке зрения на самоубийство, мы обнаруживаем, что его признают криминальным три великие традиции, на которых основана западная юриспруденция: римское право, церковный закон и английский закон. В своей работе «Истолкования английских законов» Блекстон писал: вследствие того, что самоубийство направлено против Бога и короля, «закон должен оценивать его как одно из крупнейших преступлений».
Предотвращение самоубийства — главная цель данного трактата в части, касающейся нашей темы. Блекстон предлагает способ противодействия женскому самоубийству, которое в то же время могло бы быть полезным для анатомических исследований. Он считает «мудрым» закон, согласно которому следователь, производящий дознание в случаях насильственной или скоропостижной смерти, или коронер, отдавал бы мертвое тело хирургу, который, «раскромсав его своим ножом, отдавал бы затем на публичное рассмотрение». Джон Весли, первый реформатор методистской церкви, обладал весьма сходным воображением. В 1790 году он предложил, чтобы обнаженные тела женщин-самоубийц волочили по улицам. Надругательство над трупом было античной формой убеждения людей в гнусности совершенного преступления. До 1870 года меры устрашения, направленные против самоубийства в английском законе, касались в большей степени материальной собственности умершего, чем его физического тела. Имущество людей, совершивших самоубийство и признанных находившимися при этом в здравом уме, объявлялось конфискованным в королевскую казну. До 1961 года английский закон все еще придерживался мнения, что имущество покойных могло быть подвергнуто карательным санкциям; наследникам самоубийцы не выплачивалась сумма, на которую он застраховал свою жизнь, если возможность такого исхода не оговаривалась в качестве особого условия заранее. Сегодня не только подстрекатель к самоубийству, но и человек, выживший после суицидальной попытки, во многих странах рассматривается как соучастник совершенного преступления. В некоторых штатах США попытка самоубийства до сих пор рассматривается как криминальный акт.
Точно также, как социология поддерживает общество, закон и право выступают за социальную справедливость. Принципы справедливости строятся на основе трех видов взаимоотношений человека: с Богом, со своим собратом-человеком и с самим собой. Отделение церкви от госу- дарства и секуляризация закона и права в значительной степени отодвинули на задний план первый из перечисленных типов взаимоотношений от современного закона. Справедливость, основанная на втором типе взаимоотношений, заботится о сохранении социального договора. Семья, государственные институты, договоры между ассоциациями, обязанности и права граждан, владение собственностью — все это требует стабильности, гарантированной законом. Закон гарантирует эту стабильность вплетением в свою ткань принципа незыблемости осуществления права, обеспечивая тем самым общественное спокойствие во времена переходных периодов и переживания последствий непредвиденных обстоятельств. Внезапная смерть нарушает целостность ткани, которую юрист затем восстанавливает, сшивая разорванные куски нитками, вытянутыми из множества мест: прав преемственности имущества и титула, условий на случай смерти, завещаний, структуры налогообложения наследства и т. п. Мероприятия, которые необходимо проводить в случае стихийных бедствий, записаны в юридических документах, и в то же время смерть рассматривается как случайность, как форс-мажор. Но такая смерть определяется как исходящая извне. Как отмечает Дюркгейм, «причины смерти в большинстве случаев исходят снаружи, а не изнутри нас...» Казалось бы, закон должен признавать только непреодолимые обстоятельства, действующие извне. Смерть же в результате самоубийства, поскольку она зарождается внутри личности,— не «force majeure» и не «стихийное бедствие», а одностороннее аннулирование контракта. Разрывая ткань по своему желанию, такая смерть нарушает закон.
Третий вид, касающийся сферы взаимоотношений человека с самим собой, никогда не входил в компетенцию закона и права как таковых, за исключением случаев защиты индивида от утраты его прав на это взаимоотношение с собой посредством посягательства на него других людей. Гарантии личной свободы позволяют человеку строить внутри себя справедливые отношения, но при этом природа таких отношений не описывается. Попытки описать то, как человек должен или не должен верить, мыслить, разговаривать, могут выглядеть покушением на его внутренние отношения, включающие отношения справедливости. В законах большинства континентальных государств самоубийство, казалось бы, должно относиться к невыраженным правам человека. Но тремя великими столпами западного закона самоубийство не оценивалось в терминах отношения человека к самому себе. Оно осуждалось извне, как если бы человек в первую очередь принадлежал Богу и королю и лишь в последнюю — самому себе. И снова нам говорят, что человек не может одновременно служить и собственной индивидуальности, и своему Богу, и обществу.
Когда закон не признает самоубийство правом человека защитить самого себя, хотя защищает некоторые свободы и собственность, не позволяет ли он при этом другим людям посягать на взаимоотношения человека с самим собой? Разве тогда нас не предостерегают извне от следования по тому пути, который мы можем рассматривать как свою судьбу? Разве нам не предписывается законом жить?
Вмешательство во внутреннюю жизнь во имя межличностной или социальной справедливости действительно бывает суровым. Юридическая традиция Англии полагает, что из всех видов убийства только самоубийство не может иметь оправдания или прощения. Самоубийство (до 1961 года) всегда рассматривалось как уголовное преступление, как акт убийства, в то время как самозащита, исполнение приговоров суда и предотвращение акта тяжкого уголовного преступления считались формами оправдываемого убийства. Превышение мер обороны, случайное стечение обстоятельств при выяснении конфликтных отношений, повлекшее за собой гибель человека, сопротивление незаконному аресту и защита (например, от изнасилования) — все это формы оправданного убийства. Другими словами, юридическая традиция такова: мы можем убивать других многими способами и на основании множества обстоятельств, не нарушая закона. Но мы никогда, ни при каких обстоятельствах не можем оправдать или простить самоубийство. Юридический довод гласит, что я не могу быть «своим собственным палачом». В некоторых обстоятельствах я могу убивать других с санкции публичного суда, но только публичный суд может разрешить гражданину покинуть свою земную юдоль. Закон не учредил трибунала для рассмотрения запросов на самоубийство, так что не существует другого способа выйти из социального договора посредством преднамеренной смерти, кроме того, который нарушает закон. Человек, совершивший самоубийство, виновен и никогда не сможет доказать свою невиновность. Аналитик, разделяющий традиционную, законную точку зрения, никогда не оправдает самоубийство.
Закон оставил одну лазейку — невменяемость. Убрав из поля зрения второй вид взаимоотношений человека — со своим собратом-человеком, закон высвободил место для их третьего вида — отношений с самим собой. Обнаружив, что человек более не пригоден для самоуправления по правилам социального договора, основанного на разуме, суд считает, что его смерть уже не разрывает непрерывной ткани законодательства. Такой человек больше не вписывается в структуру закона; его слова и дела выходят за рамки установленных норм. Для рационального общества он в некотором смысле уже мертв.
В худшем смысле это может означать, что справедливость вершится посредством клеветы на личность. Чтобы спасти человека от обвинения в убийстве, его можно объявить душевнобольным. При этом в суде произносится фраза: «...в то время как равновесие его разума было нарушено». Соответственно «здоровое» самоубийство замалчивается или представляется как несчастный случай.
Является ли такой способ выходом из положения для аналитика? Вряд ли, ведь его задача заключается в поиске душевного здоровья пациента и в понимании причины поступков каждого индивида. Для того чтобы согласиться с мнением суда, следовало бы запутывать все различия и объявлять сумасшествием каждое самоубийство независимо от того, вследствие каких внутренних причин оно могло произойти.
В поисках корневой метафоры, поддерживающей судебный запрет самоубийства и предотвращение самоубийства законом и обществом, нам следует обратиться к Библии. Церковный закон предшествовал светскому, и заповедь «Не убий» обеспечивает основание как для юридической, так и для теологической точки зрения.
Святой Августин в своем сочинении «О граде Божьем» рассматривает эту заповедь в связи с самоубийствами Иуды и Лукреции — римлянки, покончившей с собой во имя своей непорочной чести. Августин сурово трактует заповедь. Она означает просто то, о чем в ней говорится; ее нельзя изменить посредством предположения, что Бог сказал Моисею: «Не убий других». Самоубийство — это форма убийства, как утверждает и закон. И как о законе можно сказать, что он обязывает нас жить, так и о теологии — что она приказывает нам то же самое.
Чтобы быть последовательным сторонником интерпретации Августина, следует принять пацифизм и вегетарианство за христианские догмы. Но теология, подобно закону, разрешает некоторые виды убийства, предпочитая их самоубийству. Например, заповедь «Не убий» отвергается при исполнении казней, при убое животных и в военное время. Но при этом лишение себя жизни — безоговорочный грех, и в Римской церкви самоубийцу, пребывавшего «в здравом уме», лишают возможности быть похороненным по церковному обряду. Но это касается не только Римской церкви; фундаментальный протестантизм, представляемый Американским советом христианских церквей, одобрил решение, осуждающее позицию англиканской церкви за ее благосклонное отношение к отмене британских законов о самоубийстве (1961 год): «Смерть посредством самоубийства предотвращает любую возможность раскаяния. Всемогущий Бог сотворил жизнь. Она принадлежит Ему. Убийство, включая самоубийство,— нарушение Его закона».
Почему теологию самоубийство страшит больше, чем любая другая форма убийства? Почему она так обеспокоена этим вопросом?
В основе теологической точки зрения лежит идея творения. «Всемогущий Бог сотворил жизнь. Она принадлежит Ему». Мы не сотворили самих себя. Шестая заповедь вытекает из первой и второй, она ставит Бога превыше всего. Мы не можем лишать себя жизни, потому что она не наша. Она — часть творения Бога, и мы — его творения.
Выбирая смерть, человек отказывается от Божьего мира и отрицает свое сотворение Богом. Решая, что настало время оставить жизнь, человек выказывает свою чудовищную гордыню. Он возносит себя на место судьи, откуда один только Бог может управлять жизнью и смертью. Следовательно, для теологов самоубийство — это акт восстания и вероотступничества, так как оно отрицает саму основу теологии. Давайте рассмотрим этот вопрос.
Теология — это наука о божественном, и профессионал в этой области — теолог. Слово теологии о Боге и религии непререкаемо. Когда вы или я решаем покончить с жизнью, вслушиваясь в слова Бога по-своему, мы больше не подчиняемся авторитетам. Мы ставим себя на место теолога. Мы стремимся постичь Бога сами. Такое поведение может привести к религиозным заблуждениям и к теологической анархии, в которой каждый человек имеет своего собственного Бога, свою собственную секту, свою собственную теологию. И все же как иначе каждый может обнаружить постоянство Бога или обрести представление, что человеческая душа — храм Бога внутри него? Книга Экклезиаста утверждает, что для каждого человека существует свой срок смерти. Если Бог знает его, как о нем извещают человека? Теология хотела бы убедить нас в том, что Бог может говорить только через судьбоносные события, так как смерть может прийти только извне. Снова, как в социологии и юриспруденции, смерть должна быть внешней, приходящей к нам из мира, ее орудия — враг, несчастный случай или болезнь. Мы не носим ее внутри себя; она не живет в душе.
Но не может ли Бог сообщаться с человеком с помощью души или побуждать нас к действию через нас самих? Не является ли высокомерием со стороны теологии, когда она налагает пределы на всемогущество Бога, утверждая, что смерть всегда должна приходить путями, не угрожающими корневой метафоре самой теологии? Ибо не Бога, не религию отвергает самоубийство, а притязания теологии на смерть и на пути, к ней ведущие. Самоубийство показывает, что человек не страшится древнего оружия теологии — потустороннего мира и дня Страшного Суда. Но из того, что теология настроена против самоубийства, вовсе не следует, что оно нечестиво или безбожно. Разве не может самоубийство, совершенное по внутреннему побуждению, одновременно быть способом, которым Бог объявляет время смерти? Дэвид Юм в своем кратком эссе «О самоубийстве» писал: «Когда я падаю на собственный меч, то получаю свою смерть в равной степени из рук Божества, как если бы ей предшествовала смерть от нападения льва, падения в пропасть или от лихорадки».
Средневековое еврейское мышление, а также беспрецедентный случай святой Аполлонии в Римской церкви указывают путь к религиозному оправданию самоубийства. Среди ранних мучеников была одна женщина, Аполлония (умершая в 249 году), которая бросилась в пламя и была канонизирована, так как погибла за Бога. Это событие явилось противопоставлением религиозным подвигам сонма христианских мучеников, хотя и намеренно шедших на смерть, но никогда не накладывавших на себя руки. Взгляд на самоубийство как на мученичество всегда был характерен для иудеев. Самоубийство оправдывалось чаще, чем совершение по принуждению трех смертных грехов — идолопоклонства, кровосмесительства и убийства. Оно стало формой мученичества как жертва, посвященная Богу. Другими словами, даже теология могла оправдать самоубийство, когда этот акт связывался с Богом и имел религиозное происхождение. Однако лишь теологической догме дозволялось решить, какое из самоубийств посвящалось Богу, а какое — нет. Таким образом, именно догма определяла само существо религиозного поступка.
Решение о том, является ли акт самоубийства просто теологическим грехом или антирелигиозным деянием, зависит не от догмы, а от душевного свидетельства. Догма уже засвидетельствовала свое суждение. Бог не скован одними лишь теологическими догмами, но может открыться еще и через душу, как он и поступает, потому-то именно к душе и должен обращаться человек для оправдания самоубийства. Другими словами, аналитику не следует ожидать помощи от теолога, ему нужно обратиться к душе, чтобы столкнуться с проблемой на ее собственной территории.
И, наконец, обратимся к точке зрения медицины на самоубийство. Первая заповедь врача — primum nihil nocer. Его задачи состоят в том, чтобы предотвратить заболевание, лечить, исцелять, вылечивать то, что возможно; всегда утешать; заживлять раны и ободрять; уменьшать боль; обнаруживать заболевание и бороться с ним — словом, делать все, чтобы продлить хорошее физическое самочувствие человека, то есть жизнь. Любое действие, направленное против этих целей, должно встречать отпор, так как оно угрожает корневой метафоре — содействию в продлении жизни. Там, где эти цели вступают в конфликт между собой (например, где заживление вызывает боль или мешает исцелению, где успокоение, вызванное морфином, вызывает появление болезни), установлена иерархия целей. Но первым в этой иерархии всегда оказывается содействие в продлении жизни.
Мера успеха медицинского лечения независимо от того, имело место продление жизни или нет, определяется физическим состоянием больного. Врач полагается главным образом на количественные нормы активности, такие, как частота пульса, температура, основной обмен веществ, анализ крови и давление, а также на более тонкие анализы в области секреции и других сфер жизнедеятельности. Для медицины поддержание жизни означает органическую жизнь, жизнь тела. Врач интерпретирует свое правило primum nihil nocere в терминах тела, спрашивая, пошли ли его действия на пользу или во вред физической жизни. Эффект воздействия лечения на психику не является его главной заботой в этой иерархии целей.
Следовательно, во имя этой конечной цели — содействия продлению жизни — любые меры, используемые врачом для предотвращения самоубийства, могут быть оправданы. По существу, врача не должно волновать то, что меры, используемые им для силового воздействия на пациента, проявляющего склонность к саморазрушению, с целью успокоить его, изолировать от внешнего мира, обеспечить ему должный медицинский уход и провести с ним беседу, могут разрушить аспекты той самой личности, которой врач пытается оказать помощь. Сама медицинская модель поддерживает стандартное правило: любое указание на возможность самоубийства, любая угроза смерти должны стать сигналом для немедленного применения замков, лекарств и постоянного наблюдения — того, что обычно предназначается для преступников.
От современного врача не ожидают проявления беспокойства по поводу душевного состояния пациента за исключением тех случаев, когда психика пациента, причиняет вред его физическому здоровью. Психологические средства не рекомендуются для таких пациентов как самодостаточные, но применяются лишь как инструменты, используемые врачом для получения информации о текущем физиологическом состоянии их организма. Врач хотел бы свести к минимуму вмешательство психики в спокойное функционирование здоровой физиологической системы. Врач не возражал бы, если бы хорошее физиологическое самочувствие составляло здоровую основу для общего хорошего состояния — культурного, социального, психологического. Но его основной целью остается незамедлительная помощь в поддержании и продлении жизни, и, подобно хорошему садовнику, он обращает внимание на материальные условия, благодаря которым может улучшиться и психическое состояние его питомцев.
Его задача не связана ни с развитием психического состояния, ни с оценкой его действий в терминах психического. Измерение успеха лечения, им осуществляемого, целиком зависит от общих показателей функций тела. Ничто не может быть измерено, пока не будет переведено в количественные величины. Представление медицинской меры, той, которой измеряют высшие достижения медицины в ее содействии продлению жизни,— кривая ожидаемой продолжительности жизни. Улучшение жизни стало означать увеличение ее продолжительности. Когда пациент «чувствует себя лучше», это значит, что он «живет дольше». Улучшение — количественная величина, и медицина приходит к утверждению равенства: хорошая жизнь — более долгая жизнь.
Но жизнь может быть продлена только за счет смерти. Улучшение жизни, следовательно, означает отсрочку смерти. Смерть как одно из тех явлений, от которых медицина не имеет лекарства, является архиврагом всей структуры. Самоубийство, прекращающее физическую жизнь пациента, в таком случае становится главным состоянием, с которым нужно бороться. Служа жизни пациента, врач отныне стремится заниматься ее единственным аспектом — продолжительностью. Врач обязан задерживать наступление смерти любыми средствами, имеющимися в его распоряжении. И все же вольно или невольно самая здоровая жизнь в самом прекрасном теле ежедневно продвигается в направлении к смерти.
Как может врач объективно решить проблему самоубийства в условиях своего относительного безразличия к психологическим последствиям собственных действий, преследуя лишь одну цель — продлить физическую жизнь своего подопечного? Его обязанность в рамках профессии сделала его догматическим служакой в деле поддержания и продления жизни по аналогии с теологом, защищающим догматы своей веры. Его корневая метафора в том виде, в каком она интерпретируется сегодня, не дает ему возможности выбора, кроме защиты продолжения физической жизни любой ценой. Самоубийство укорачивает жизнь; следовательно, оно не может содействовать ее продлению. Врач не может исследовать смерть вместе с пациентом. В любой момент риск реальности смерти может заставить его отступить назад. В рамках корневой метафоры медицины врачу вверяется значительная и благородная миссия, но пределы последней достигаются именно тогда, когда он сталкивается с расследованием самоубийства. Самоубийство означает смерть, архиврага. Оно заранее осуждено медицинской моделью мышления. С медицинской точки зрения его можно понять только как симптом болезни — отклонение, отчуждение и разрыв, подход к которому однозначен: предотвратить.
Модели, на базе которых представленные четыре области знания — социология, право, теология и медицина, более других связанные с самоубийством,— рассматривают эту проблему, для аналитика пользы не имеют. Все они заранее осуждают самоубийство, частично потому, что оно угрожает корневым метафорам, на которых они основаны. Следовательно, все эти области солидарны в своих подходах. Их главной заботой является предотвращение самоубийства, так как принципы их подходов не допускают и мысли о возможности смерти. Этот страх связан с тем, что они не находят адекватного места для смерти в рамках собственных моделей мышления. Носители представленных моделей знания рассматривают смерть как внешнее явление по отношению к жизни, а не как нечто живущее в самой душе, как постоянную душевную потенцию и альтернативу жизни. Признав наличие последних, они были бы вынуждены признать самоубийство, угрожая таким образом основам своего собственного знания. Ибо и Общество, и Право, и Церковь, и сама Жизнь оказались бы тогда в опасности.
С точек зрения социологии, юриспруденции, теологии и медицины предотвращение самоубийства законно как цель. Оно является необходимым во всех аспектах, кроме одного: встречи с риском самоубийства сравнительно незначительного числа индивидов в аналитической практике. Традиционная линия поведения легко поддается оправданию и, конечно, очень стара; однако она заслуживает рассмотрения с позиции, абсолютно внешней по отношению ко всем этим областям. Несколько мыслителей занимались этим вопросом, особенно плодотворно — Джон Донн, Юм, Вольтер, Шопенгауэр, но все они недостаточно современны. Им недоставало психологического подхода, который мог бы взять в качестве своей цели скорее рассмотрение корневых метафор самих этих областей знания, а не отстаивание своих идей относительно самоубийства, следующих из этих метафор. Другими словами, совместимо ли самоубийство с самой моделью? Если это так, то предотвращение самоубийства есть не что иное, как замаскированная форма предубеждения в отношении самоубийства, которое, в свою очередь, основывается на фундаментальном страхе перед смертью. Если предотвращение самоубийства является предубеждением и аналитик противостоит ему на том основании, что оно не приводит к пониманию самоубийства как психологического факта, то из этого вовсе не следует, что аналитик настроен «за» самоубийство. Суть вопроса заключается не в установке «за» или «против» самоубийства, а в том, что оно означает для самой психики.
Итак, у нас совсем иная задача — выработка аналитической точки зрения на проблему самоубийства. Мы уже не раз приходили к заключению, что аналитик не может позаимствовать подход к этой проблеме у своих коллег-врачей, которые, хотя и могут поддерживать друг друга, не предложат помощи аналитику-исследователю, сталкивающемуся с вероятностью самоубийства в своей повседневной работе.
Аналитический взгляд возникает независимо от вышеуказанных четырех сфер знания, так как самоубийство демонстрирует независимость психического от общества, закона, теологии и даже от жизни тела. Самоубийство опасно для социума, права, теологии и медицины не только потому, что не обращает внимания на предохранители, выработанные традицией их развития, и противостоит их корневым метафорам, но главным образом потому, что радикально утверждает независимую реальность души.