 |
С тем, что написано о тебе, не поспоришь 9 глава
|
|
|
|
«Тебя не огорчило, когда один критик сказал, что ты не умеешь писать красками?» «Этой газеты я так и не прочел», – сказал я.
Машины опять пошли на вираж.
«Неправда! – завопила она, чудом перекрывая шум. – Я все время вижу, как ты читаешь газеты. – Она обернулась на стопки газет и журналов. – Покупаешь‑то ты их достаточно». «Я смотрю картинки, вот и все».
«Прекрати. Я слышала, как ты высказывался о критических отзывах на твои работы». Ну раньше я никогда не читал газет, особенно отзывов о моей работе. Но теперь я очень внимательно читаю каждый отзыв обо всем, что я делаю – то есть обо всем, на чем стоит мое имя.
«Когда я работал сам, – объяснил я Дэмиан, – я никогда не читал ни отзывов о себе, ни моей рекламы. Но потом, когда я как бы перестал делать вещи и начал их производить, я захотел знать, что люди говорят о них, потому что в этом уже не было ничего личного. Я принял деловое решение начать читать отзывы о том, что я произвожу, потому что, как глава компании, я понимал, что мне надо думать и о других людях. Поэтому я все время думаю о том, как по‑новому представлять интервьюерам одно и то же, и это еще одна причина, по которой я теперь читаю отзывы, – я просматриваю их, и смотрю, не говорится ли нам или о нас что‑нибудь, чем мы можем воспользоваться. Например, сегодня в этой французской газете журналист назвал мой звукозаписывающий аппарат таким красивым словом – magnetophone.
Я подошел к стопке газет и нашел статью, о которой говорил: «Правда, неплохо выглядит на странице? По‑другому. Новое слово для старого предмета». «Ты читал отзыв о том, как ты играл в фильме с Лиз Тэйлор?»
«Конечно нет, потому что играл я сам, и потому не хочу знать, что об этом думают другие. Я велел Б вырвать его из газеты, прежде чем дать мне ее».
|
|
|
«Там говорилось, что ты выглядел «немного отталкивающе, как рептилия».
Она меня проверяла: хотела выяснить, правда ли я не расстраиваюсь, когда слышу о себе такие вещи. Меня это, правда, не расстраивало. Я даже не знал, что значит «быть похожим на рептилию». «Это что, значит, что я скользкий?» – спросил я ее.
«В рептилиях есть что‑то такое, – сказала она. – Помимо их внешнего вида. Это единственные животные, которые не любят, чтобы их трогали. – Сказав это, она выпрыгнула из кресла. –А ты не возражаешь, чтобы тебя трогали, правда?» Она шла ко мне.
«Нет! Нет, возражаю!» Она все приближалась. Я не знал, как ее остановить. Я был в панике и заорал: „Ты уволена!" Но это не помогло, потому что она у меня не работает. Вот почему мне нравится быть только с Б, которые у меня работают. Она дотронулась до моего локтя мизинцем, и я завопил: „Убери от меня руки, Дэмиан!"»
Она пожала плечами и сказала: «Теперь нельзя сказать, что я не пыталась». Она вернулась в свой угол. «Ты действительно не выносишь, когда до тебя дотрагиваются. Я помню, когда я с тобой только познакомилась, я наткнулась на тебя, и ты отскочил футов на шесть. Почему ты так?
Боишься микробов?»
«Нет. Боюсь, чтобы на меня не напали».
«Это с тобой с тех пор, как в тебя стреляли?»
«Я всегда был такой. Я всегда уголком глаза оглядываюсь по сторонам. Я всегда посматриваю, назад, вверх… – здесь я поправил себя. – Нет, не всегда. Обычно я забываю, но всегда собираюсь».
Я подошел к окну. Мы были на четырнадцатом этаже. Так высоко я еще никогда не ночевал. То есть высоко не над уровнем моря, а в таком высоком здании. Я всегда говорю о том, как хотел бы жить на верхнем этаже небоскреба, а потом подхожу к окну и просто не могу с этим справиться. Я всегда боюсь выпасть наружу. Здесь подоконники такие низкие, что вчера вечером я опустил металлические ставни. Не понимаю, почему богатые люди стремятся жить выше и выше. Я знал одну семейную пару в Чикаго, они жили в небоскребе, а потом, когда рядом построили небоскреб повыше, они переехали туда. Я отошел от окна. Быть может, мой страх высоты гормонального свойства.
|
|
|
Я всегда свожу любую проблему к ее химической основе, потому что действительно думаю, что с этого все начинается и этим заканчивается.
«Ты имеешь в виду, что люди с годами не становятся умнее?» – сказал Б, входя в комнату.
«Нет, почему же, – ответил я. – Становятся. Приходится, вот все и умнеют, как правило».
Б сказал: «Но если ты знаешь, в чем все дело, то начинаешь отчаиваться и жить больше не хочется».
«Не хочется?» – переспросил я.
«Точно, – Дэмиан согласилась с Б. – Если ты умнее, это не делает тебя счастливее. Девушка в одном твоем фильме сказала что‑то вроде: «Я не хочу быть умной, потому что это вгоняет в депрессию».
Она цитировала Джери Миллера из фильма «Плоть» (Flesh). Знания, конечно, могут вогнать в депрессию, если ты сам не знаешь, что ты знаешь. Здесь, наверное, важна точка зрения, а не сам ум.
«Ты утверждаешь, что в этом году ты умнее, чем был в прошлом году?» – спросил меня Б.
Так оно и было, поэтому я сказал «да».
«Как ты стал умнее? Что ты узнал за этот год, чего не знал раньше?»
«Ничего. Поэтому я и умнее. Еще один год для ознакомления с Ничем».
Б засмеялся. А Дэмиан – нет.
«Не понимаю, – сказала она, – если ты все время узнаешь ничто, от этого жить становится труднее и труднее».
От того, что узнаешь ничто, тяжелее не становится, становится легче, но большинство делает такую же ошибку, что и Дэмиан, –думает, что становится труднее. Это большая ошибка.
Она спросила: «Если ты знаешь, что жизнь – ничто, тогда для чего ты живешь?»
«Ни для чего».
«А вот мне нравится быть женщиной. Это не ничто», – сказала она.
«Быть женщиной – такое же ничто, как быть мужчиной. В любом случае тебе приходится бриться, и это большая тщета. Правильно?» Я слишком упрощал, но это была правда.
Дэмиан засмеялась. «Тогда почему ты все время пишешь картины? Они ведь будут висеть на стенах после того, как ты умрешь».
«Это – ничто», – сказал я.
«Но идеи то продолжают существовать», – настаивала она.
|
|
|
«Идеи – ничто».
У Б на лице вдруг появилось хитрое выражение. «Ладно, ладно. Все согласны. Единственная цель жизни это…»
«Ничто», – перебил я его.
Но это его не остановило: «…получить как можно больше удовольствия». Теперь я знал, к чему он клонит. Он намекал мне, чтобы я выдал им наличные на «расходы» сегодня вечером.
«Если идеи – ничто, – продолжал Б, аргументируя свои виды на дармовые денежки, – и вещи ничто, тогда, как только у тебя появляются деньги, ты должен просто истратить их на то, чтобы провести время как можно лучше».
«Ну, – сказал я, – если ты не веришь в ничто, это не значит, что все ничто. Тебе приходится обращаться с ничем так, как будто это что‑то. Делать что‑то из ничего». Это сбило его с толку.
«Что???»
Я повторил все дословно, что было нелегко: «Если ты не веришь в ничто, это не значит, что это – ничто». Долларовый блеск исчез из глаз Б. Когда дело доходит до экономики, абстракция всегда полезна.
«Ладно, скажем, я верю в ничто, – сказала Дэмиан. – Как же мне убедить себя стать актрисой или написать роман? Я смогла бы написать роман, только если бы верила, что это действительно будет чем‑то – выйдет книга с моим именем, или я стану знаменитой актрисой».
«Ты можешь стать актрисой из ничего, – сказал я ей, – а если ты правда веришь в ничто, ты можешь написать об этом книгу».
«Но чтобы прославиться, надо написать книгу о чем‑нибудь, что интересно людям. А не можешь же ты сказать, что все – это ничто!» Теперь она начала расстраиваться, но все еще думала, пытаясь найти способ заставить меня сказать, что хоть что‑то – это не ничто.
Я повторил: «Все – ничто».
«Ну ладно, – сказала она, – скажем, я с тобой согласна. Тогда получается, что и секс – ничто».
«Точно, секс – ничто. Совершенно правильно».
«Но это не так! Почему же людям так хочется этого, если это ничто?»
Каждый уже сделал собственные выводы насчет секса – в этой области человека не убедишь аргументами. Просто так, мимоходом, я заметил: «Что происходит, когда ты занимаешься сексом, Дэмиан?»
Она секунду подумала и сказала: «Не знаю, это приятно, ты чувствуешь тело другого человека, твои эмоции тоже в этом участвуют, я не знаю, просто чувствуешь себя не так, как в остальное время».
|
|
|
«И потом кончаешь», – сказал я.
«И потом кончаешь, да. Но в этом есть что‑то особенное, даже если не кончаешь. Это естественно и нормально. И ни на что не похоже – потом, если я вспоминаю об этом, я не могу поверить, что я это делала!» – она засмеялась.
«Послушай, – сказал я. – Например, ты думаешь, что это действительно было что‑то, а человек, с которым ты занималась сексом, думает, что это было ничто».
Теперь Дэмиан казалась обиженной. Я понял, что она приняла мою гипотезу близко к сердцу. «Ну, если этот человек подумал, что это ничто, почему ему захочется спать со мной снова?»
«Потому что, – объяснил я, – он подумал, что это ничто, а ты подумала, что это что‑то, вот почему. Поэтому вы и занимаетесь этим снова. Ему нравится делать ничто, а тебе нравится делать что‑то».
Б сказал: «Значит, все сводится к тому, что человек думает: другими словами, на самом деле нет ничего объективного. Все субъективно. Я мог бы сказать: „Правда, это было что‑то – то, что мы делали сегодня?", а другой сказал бы то, что думает он, но на самом деле происходило одно и то же самое – одни губы целовали другие губы. Кинокамера показала бы это одинаково, независимо от того, что ты об этом думаешь».
«Что‑что показала бы?» Когда я слышу слова «объективно» и «субъективно», я всегда отвлекаюсь – никогда не понимаю, о чем говорят, у меня на это мозгов не хватает. «Что показала бы?» – спросил я снова.
«Как двое целуются».
«Когда двое целуются, – сказал я, – они всегда похожи на рыб. Когда двое целуются – что это вообще означает?»
Дэмиан сказала: «Это значит, что ты доверяешь другому человеку достаточно для того, чтобы позволить ему трогать тебя».
«Ничего подобного. Люди все время целуют тех, кому они не доверяют. Особенно в Европе и на вечеринках. Вспомни, сколько наших знакомых могли бы целоваться с кем угодно. Значит ли это, что они „доверяют"?»
«Я думаю, что да», – сказал Б. Упрямый этот Б. «Они просто доверяют многим, вот и все».
Б поцеловал Дэмиан. Когда двое целуются, они всегда похожи на рыб.
Титулы
Европейские смешанные браки. ‑ Фрейлины. ‑ Кто кого гоняет. ‑ Подбородки от шампанского и животы от пива
Я проснулся в гостиничном номере в Турине немного позднее, чем обычно, и испытал обычную секундную панику – где это я? – которая охватывает меня вдали от дома. Я уже устал носиться по Европе за моим парикмахером, заключая бизнес‑арт‑сделки, которые он наметил. Я был в отеле «Гранд Эксельсиор Принчипи ди Савойя». Отель «Гранд Эксельси‑ор Принчипи ди Савойя» был единственной первоклассной гостиницей в городе, наверное, потому что для других гостиниц не осталось первоклассных названий.
|
|
|
Я приехал в Турин по делам своего искусства, но мне больше хотелось бы заняться здесь бизнес‑искусством – ведь в Турине делают автомобили «фиат». Я смутно припомнил, что как‑то съел много итальянской нуги, которая была сделана в Турине, и стал мечтать, чтобы меня сфотографировали для рекламного щита компании «Фиат» или конфет «Перуджия». Почему‑то в Италии рекламные щиты более броские, чем где бы то ни было. Итальянцы здорово умеют развешивать хорошие рекламные щиты.
А вот итальянское телевидение совсем не такое, и как только до меня дошло, что мне не посмотреть Барбару Уолтерс, Пэт Коллинс или «Уступи место папе» (Make Room For Daddy), я потянулся к телефону, чтобы позвонить в комнату Б и разбудить его, чтобы он заказал завтрак, потому что я слишком не уверен в себе, чтобы сделать это самостоятельно. Я просто мучаю тех, с кем я путешествую. Когда я путешествую, я так же требователен, как Лиз Тэйлор или Мадам Елена Рубинштейн (была). Те, с кем я путешествую – разные Б – должны служить переводчиками/буферами между мной и той культурной средой, в которой я нахожусь, а еще им приходится постоянно меня чем‑нибудь развлекать, потому что я схожу с ума без американского телевидения. Те, с кем я путешествую, должны быть очень добродушными и легкими в общении людьми, чтобы вынести то, чему я их подвергаю, и не сломаться, – ведь им еще надо как‑то привезти нас домой. «Проснись, Б, уже девять тридцать».
Б застонал, но это был довольно добродушный стон. Я сказал, чтобы он заказал завтрак и что мы устроим пирушку у меня в комнате. Потом я свалился с кровати на пол – высокая же была эта кровать – и побрел в ванную.
Через несколько минут раздался стук в дверь, и ввалился Б, а за ним более твердым шагом вошла горничная – черноглазая блондинка с миской вишен, плавающих в ледяной воде, тостами, чаем и кофе. Я протянул Б чаевые, чтобы он дал их ей. «Molto grazie».
«Ciao, bella», – Б с ней заигрывал.
«Grazie, signor, – она покраснела. – Ciao».
«Туринские женщины такие красивые, – сказал Б, принимаясь за завтрак, когда она ушла. – Самые красивые женщины Севера и Юга».
Я уже ел десятую вишню. Они были большие, сочные, темно‑красные и холодные. «Ну что, Б, – спросил я, – хорошо мы проводим время, как ты думаешь? Интересно?» «Вопрос в том, – поправил меня Б, – хорошо ли проводит время твоя жена». Моя жена. Мой магнитофон.
«А, точно. Моя жена… Нет, на самом деле нет. Королева Сорайя заставила меня ее выключить». «Я слышал, как она сказала, чтобы ты ее выключил, а потом кто‑то сказал, что ты сидишь рядом с Сорайей такой грустный, а я ответил: «О, это потому, что она заставила его выключить магнитофон. А нравятся все, кроме тех, кто велит ему выключить магнитофон. Это как если бы его пригласили на ужин, но попросили не приводить жену».
Я ел уже двадцатую вишню. Я спросил Б, рад ли он вернуться в родную страну, ведь он был итальянского происхождения.
«Да, приятно, я сплю лучше. Нахожусь в мире с самим собой. Передай burro, пожалуйста». «Вот. Что ты имеешь в виду – в войне и в мире с самим собой?»
Б минуту поколебался. «Хорошая фраза». Я припомнил ее и осознал, что я на самом деле сказал. Я придумал хорошую фразу.
Б намазал burro на свой тост. «В Италии совсем как дома. А Монте‑Карло был похож на Диснейленд».
До этого мы немного побыли в Монте‑Карло. Мы увидели там тех же людей, которых видели зимой в Сант‑Морице и осенью в Венеции. Я сказал Б, что это не просто «международная тусовка» – они были похожи на целую новую национальность. Национальность без нации. «Ну в Европе теперь все смешалось, – сказал Б, – после войны. Очень много смешанных браков».
«Голубые с лесбиянками?» – сказал я, потому что знал, что это одна из любимых шуток Б. Он должен был бы засмеяться, но он просто пропустил это мимо ушей. «Я имею в виду, французы с итальянками, швейцарки с греками… Ты знаешь…» «Но Б, почему тогда в Европе было столько войн, если все короли и королевы женаты между собой, ведь это значит, что все родственники, а зачем сражаться с родственниками?» – Я часто задаю этот вопрос, потому что всегда об этом думаю, особенно когда я в Европе. «Потому что никто не сражается так ожесточенно, как родственники – стоит только начать. Особенно из‑за какого‑нибудь маленького принца. Например, принцесса Грейс хочет, чтобы принцесса Каролина вышла замуж за принца Чарльза».
Я не понял, в чем соль. Б просто повторил международную необоснованную сплетню. Принц Чарльз заведет закулисный роман с Барбарой Стрейзанд с той же вероятностью, с какой он женится на принцессе Каролине. Но никогда не знаешь заранее. «Во всяком случае, – сказал Б, – бессонница меня из‑за этого не мучает. Особенно в Италии». «Но послушай, Б, вчера вечером, если ты сам итальянец, почему ты набросился на князя – как там назывался сыр? Название?»
«Моццарелла».
«Князя Моццареллу. Почему ты на него накинулся, если он такой же итальянец как и ты. Ты должен был держать его сторону».
«Я с ним поспорил, потому что говорят, что он выскочка».
«Он выскочка. Ну и что. Мы тоже выскочки».
«И потому что он жирный».
«Все хорошие выскочки жирные», – напомнил я ему.
«Нет, он не должен быть толстым. Мне бы он понравился, если бы он был симпатичным выскочкой».
«С каких это пор надо быть симпатичным, чтобы выбиться в люди? Он заработал много денег».
Б состроил гримасу. «Точно, он заработал много денег и все их потратил на спагетти».
Б твердо решил недолюбливать князя Моццареллу. Я‑то считал князя очень забавным. Но я хотел, чтобы Б пояснил мне кое‑что еще насчет вчерашнего ужина:
«Кто была эта леди за моим столом?»
«Какая леди? Та, с которой ты разговаривал весь вечер? Как ты можешь меня спрашивать, кто она, если ты проболтал с ней весь ужин? О чем вы говорили? Она фрейлина Императрицы Сорайи».
«Так она не мать Сорайи???» я не мог поверить. Вот почему, наверное, все смеялись. «Ты уверен, Б?»
«Да. Она фрейлина Сорайи».
«Значит, я только и делал, что ошибался, весь ужин…» Я пытался вспомнить, что же я ей сказал.
Для начала я поздравил ее с тем, что у нее такая красивая дочь, как императрица Сорайя. На этой даме было столько драгоценностей, что я бы никогда не подумал, что она «фрейлина». У меня не было никакого конкретного представления о том, как должна выглядеть фрейлина, но я всегда думал, что они напоминают горничных. А эта леди выглядела такой богатой.
«Фрейлины принадлежат к очень высокому классу, – объяснил Б. – Некоторые из них настоящие княгини. Чтобы стать фрейлиной, надо иметь высокое положение. У знатных дам есть фрейлины, чтобы им – знатным дамам – не нужно было всюду ходить одним». Это начинало звучать похоже на «Парни и красотки» (Guy and Dolls).
«Так она горничная или нет?» – спросил я у Б. Это я и хотел знать.
«Нет, она не горничная. Она повсюду сопровождает знатную особу, оказывает ей услуги и ждет ее, пока она занимается своими делами».
«Ну, в таком случае, – сказал я, – я – фрейлина моего парикмахера». Мой распорядок зависит от того, что он собирается делать. Мне приходится сопровождать его и целыми днями ждать, пока он занимается своими делами, и я не могу уйти, пока он не уйдет, потому что я никогда не знаю, где я и как добраться туда, где я был перед этим, и если бы я ушел, он бы стал кричать на меня, когда нашел меня».
Б настаивал, что я «Папа римский поп‑искусства», и что папа не может быть фрейлиной парикмахера. Теоретически это, конечно, было правдой, но на самом деле, я знаю, когда оказываюсь фрейлиной, как бы это ни называлось. Это одна из моих проблем.
У всех есть проблемы, но главное – не делать проблем из своей Проблемы. Например, если у тебя нет денег, и ты все время об этом беспокоишься, у тебя будет язва желудка, и появится настоящая проблема, а денег у тебя все равно не будет, потому что люди чувствуют, когда ты в отчаянии, и никто не желает иметь дела с отчаявшимся человеком. А вот если тебе все равно, что у тебя нет денег, тогда все будут давать тебе деньги, потому что тебе все равно, и они подумают, что это не имеет значения, и дадут тебе деньги – упросят их взять. А если у тебя проблема насчет того, что у тебя нет денег, а ты их берешь и думаешь, что ты не можешь их взять, и чувствуешь себя виноватым, и хочешь быть «независимым», то это настоящая проблема.
Напротив, если ты просто берешь деньги и поступаешь как избалованный ребенок, и тратишь их, как будто они не имеют никакого значения, то это не проблема, и все захотят дать тебе еще.
Зазвонил телефон.
Б поднял трубку: «Pronto».
Это был мой арт‑дилер в Турине, он приглашал нас на обед. Я попытался знаками дать понять Б, что я хочу пойти куда‑нибудь, где есть вишни.
Когда Б повесил трубку, он сказал, что мы встречаемся с нашим дилером за обедом, и спросил меня: «Как ты стал таким дисциплинированным?»
«А как человек вообще становится дисциплинированным?»
«Точно. Я хочу знать, как человек может приобретать хорошие привычки. Набраться дурных привычек очень легко. Предаваться плохой привычке всегда хочется. Например, однажды ты пробуешь равиоли, и тебе они приходятся по вкусу, так что ты ешь их и завтра, и послезавтра, не успеваешь оглянуться, как у тебя уже привычка к равиоли или привычка к спагетти, или наркотическая зависимость, или сексуальная зависимость, или привычка к курению или кокаину…» Что он, пытался пристыдить меня из‑за вишен? «Ты спрашиваешь, как отделаться от плохих привычек?» – спросил я его. Он сказал, что нет, ему неинтересно, как избавиться от плохих привычек, только как приобрести хорошие.
«У всех свои хорошие привычки, – сказал он, – люди следуют им автоматически; может, они усвоили их еще в детстве – чистить зубы, не говорить с полным ртом, извиняться – но другие привычки – писать по главе в день или бегать трусцой по утрам – приобрести труднее. Вот что я понимаю под «дисциплиной» – как ты приобретаешь новые хорошие привычки? Я спрашиваю тебя, потому что ты такой дисциплинированный».
«Нет, на самом деле я не дисциплинированный, – сказал я. – Просто так кажется, потому что я делаю то, что мне велят другие, и не жалуюсь, когда это делаю». Это мое правило, оно состоит из трех частей: (1) никогда не жаловаться на ситуацию, пока ситуация длится; (2) если ты не можешь поверить, что это происходит, сделай вид, что это кинофильм; и (3) когда это кончится, найди кого‑нибудь, кого можно в этом обвинить, и не давай ему забыть об этом. Если человек, на которого ты сваливаешь вину, умный, он превратит всю историю в шутку, так что всякий раз, как вы будете об этом вспоминать, вы оба сможете посмеяться над этим, и таким образом ужасная ситуация может задним числом оказаться забавной. (Но все зависит от того, насколько безжалостно ты преследуешь человека, которого ты обвиняешь, потому что он превращает все в шутку, только когда приходит в отчаяние, и чем больше ты доводишь его своими преследованиями, тем лучшую шутку он придумает.)
«Это не дисциплина, Б, – повторил я. – Я просто знаю, чего на самом деле хочу». Для меня все, чего человек действительно хочет, хорошо.
«Ладно. Но вот возьмем шампанское. Я всю жизнь хотел, чтобы у меня было столько шампанского, сколько я могу выпить, но теперь, когда у меня есть все шампанское, которого я хочу, и даже больше, посмотри, что у меня появилось – двойной подбородок!»
«Значит, ты как раз сейчас выяснил, что шампанское – это не то, что тебе действительно нужно, раз тебе не нужен двойной подбородок. Ты осознаешь, что шампанское – это не то что тебе нужно, тебе нужно пиво». «Тогда у меня будет пивное брюхо», – Б засмеялся, представив себе подбородок от шампанского и брюхо от пива.
«Тогда пиво – это тоже не то, что тебе нужно». «Это как раз нетрудно понять – пиво никому не нужно».
«Нет, нужно, – ответил я ему. – Ты же сам рассказал мне шутку, о том, что ирландский ужин из семи блюд – это вареная картофелина и шесть бутылок пива». «Да, наверное… Но мне очень нужна не сама вещь, а скорее идея вещи». «Тогда это просто реклама», – напомнил я ему.
«Правильно, но она работает; почему я хочу шампанского, почему большинство людей хочет шампанского, потому что их впечатляет именно идея – Шампанское! – точно так же как их впечатляет идея о черной икре. Шампанское и черная икра – это статус».
Это не совсем точно. В некоторых слоях общества дерьмо – это тоже статус. «Послушай, – сказал я ему, – когда у тебя появился двойной подбородок, ты понял, что ценил не совсем то, что надо. Правильно? Чтобы понять, нужно время, но ты в конце концов понимаешь. Даже сегодня ты задираешь нос, если тебя приглашают на ужин со всякими Афганелли, Кучинелли, Пикинелли, Маунтботтомами, Ван Тиссенами…»
Б, перебив меня, заорал: «Ничего подобного! Я лучше буду каждый вечер ужинать с ребятами в мастерской!»
«Ну конечно, – сказал я. Кого он пытался обмануть? – Послушай, я тебя знаю. Ты ждешь не дождешься, чтобы вернуться в город и всем рассказать по миллиону раз, что ты ужинал с Дукарно».
«И ты тоже! И ты тоже! Когда ты рассказываешь об этом, то притворяешься, что скучаешь, а я рассказываю с воодушевлением, вот и вся разница! Я тебе честно говорю, я бы предпочел ужинать с симпатичными девчонками и ребятами, с моими ровесниками!»
«Когда ты начнешь приглашать гостей к себе, Б? У тебя дома не было ни одной вечеринки. Ты живешь в хорошем районе, в Верхнем Ист‑Сайде, так чего же ты ждешь?» «У меня слишком мало места. Только одна комната». «Ты живешь в однокомнатной квартире?? Ты мне об этом не говорил. Вот здорово». Я хочу жить в одной комнате. Этого мне всегда хотелось; ничего не иметь – суметь избавиться от всего мусора – может быть, записать все на микропленки или голограммы – и переехать в одну комнату. Я по‑настоящему завидовал жизни Б.
«А кондиционер у тебя есть?» – завистливо спросил я.
«Да».
«Встроенный?»
«Да. Тебя всегда так поражают кондиционеры. Может, мне и правда устроить вечеринку. Я подожду, когда станет жарко, и кондиционер станет темой для вечеринки. Но в моей квартире слишком мало места, чтобы находиться там больше полутора часов, потому что через час все начинают страдать клаустрофобией. Лучшая вечеринка, которую я могу устроить, – угостить всех шампанским и орешками, а потом отправиться в дансинг».
Пора было готовиться к обеду. Б пошел к себе в комнату одеваться. Я накрыл салфеткой миску с вишневыми косточками, чтобы не смотреть, сколько я съел. Это самое ужасное при передозировке вишен – остаются все косточки, которые точно показывают, сколько ты съел. Не больше и не меньше. Совершенно точно. По этой причине меня сильно раздражают фрукты с одной косточкой.
Вот почему я предпочитаю есть виноград, а не сливы. Сливовые косточки еще внушительнее, чем вишневые.
Лоск
Как заниматься уборкой по‑американски
В Нью‑Йорке я большую часть утра провожу, разговаривая по телефону с той или иной Б. Я называю это «проверкой». Мне нравится слушать обо всем, что Б сделали с прошлого утра. Я спрашиваю обо всех местах, куда я не пошел, и о людях, с которыми я не повидался. Даже если Б были со мной на вечеринке или в клубе вчерашним вечером, я спрашиваю, что произошло, потому что может быть я пропустил что‑нибудь в другом конце зала. А если не пропустил, то позабыл.
У меня нет памяти. Каждый день для меня – новый день, потому что я не помню день вчерашний.
Каждая минута – как первая минута моей жизни. Я пытаюсь запомнить, но не могу. Поэтому я и женился – на моем магнитофоне. Поэтому я выискиваю и стараюсь быть с людьми, у которых ум устроен как магнитофон. У меня ум – как магнитофон с единственной кнопкой: «Стереть».
Если я просыпаюсь слишком рано, чтобы кого‑либо проверить, я убиваю время, смотря телевизор и стирая свое белье. Может, у меня такая плохая память оттого, что я всегда занимаюсь по меньшей мере двумя делами сразу. Легче забыть о деле, которое ты сделал наполовину или на четверть.
Мое любимое сочетание занятий – говорить во время еды. По‑моему, это признак высокого класса. У богатых есть много преимуществ по сравнению с бедными, но самое важное, по‑моему, это умение одновременно разговаривать и есть. Я думаю, они учатся этому в высшей школе. Это очень важно, если часто ужинаешь в гостях. За ужином ты должен есть – потому что если ты не ешь, это оскорбление для хозяйки – и разговаривать – потому что если ты не будешь разговаривать, это оскорбительно для других гостей. Богатые как‑то с этим справляются, но мне это не удается. Их никто не застанет с открытым ртом, полным еды, но со мной такое случается.
Мой черед вставить слово всегда настает, когда я набью себе рот картофельным пюре. Богатые, напротив, сменяют друг друга как бы автоматически; один говорит, пока другой жует; потом первый жует, а второй говорит. Если разговор требует какого‑нибудь немедленного комментария, от человека, который жует, богатый умеет быстро спрятать не‑дожеванную пищу где‑то – под языком? за зубами? в горле?
– и высказываться. Когда я спрашиваю моих богатых друзей, как у них это получается, они говорят: «Что получается?» Вот насколько они к этому привыкли. Я тренируюсь дома перед зеркалом и по телефону. А пока я не в совершенстве умею одновременно разговаривать и есть, я придерживаюсь своего основного правила на званом ужине: не говорю и не ем.
Конечно, ты можешь иметь плохие манеры, если знаешь, как ими пользоваться.
Как‑то утром я пылесосил и одновременно смотрел «Высшую меру наказания» (Capital
Punishment) с Барбарой Уолтерс, зазвонил телефон. Я знал, что это за Б, потому что только она звонит мне раньше, чем я позвоню ей. Все остальные Б ждут, пока я сделаю первый шаг. Эта Б – концептуальный философ из хорошей семьи. Хотя она и сбилась с пути, ее порода все еще дает о себе знать. Она умеет есть, разговаривать и ходить одновременно.
Я дал телефону прозвонить десять раз, потому что от «Высшей меры наказания» просто нельзя было оторваться. Наконец я поднял трубку и быстро сказал: «Привет, подожди секундочку». Я уронил трубку и побежал в кухню за тостами с джемом. Ожидая, пока тосты поджарятся, я читал этикетку на банке с джемом. Я взял банку с собой к телефону, потому что люблю накладывать джем на тост большими ложками, прямо перед тем, как откусить.
|
|
|
