Первые проекты музеефикации

Интерес к археологическим памятникам со стороны русской на­учной общественности возник еще в начале XVIII в. Этот интерес был частью политики реформ во всех сферах жизни России, проводимой Петром I. В археологической литературе есть упоминания о существовании еще во 2-й половине XVII в. в России своеобразной инструкции для проведения раскопок. Однако первые попытки выявления, научного описания и систематизации памятни­ков археологии относятся ко 2-й четверти XVIII в. и связаны с име­нем В.Н. Татищева. Именно в его «Истории Российской» впервые встречается подробное описание некоторых памятников археологии России. В.Н. Татищеву принадлежит идея составления анкеты для местных чиновников и геодезистов, где со­держались сведения об археологических памятниках на территории той или иной губернии.

Впрочем, раскопок на территории России во второй половине XVIII века не проводилось. Часть образованной публики интересо­валась в основном зарубежными исследованиями. Примечательно, что в 1780-е гг. Е.Р. Дашкова (путешествовавшая тогда по Италии) заметила неаполитанскому королю: «Однажды я позволила сказать их величествам, что следовало бы утроить количество рабочих, про­изводивших раскопки в Помпее, и когда она будет совершенно очи­щена от пепла, поставить на места всю мебель и утварь и приставить стражу к этим сокровищам, а затем объявить по всей Европе, что за известную плату можно видеть подлинную картину обычаев, утва­ри, жизни обитателей старинного города, сохранившегося в непри­косновенности, вплоть до объявлений на домах; я полагала, что этим расходы вернутся сторицей, так как со всего света стекутся знато­ки, любители и просто зеваки, чтобы полюбоваться картиною, так сказать, говорящею, какую не могло бы заменить ни одно описание; можно было бы видеть прямо, как люди жили; а король этим сделал бы просто нечто волшебное, вырвав из рук времени и забвения жи­вую картину столь далекой действительности».

В дореволюционной России предпринимались попытки сохра­нения и экспонирования археологических комплексов (городищ, могильников), однако речи о создании музеев, которые можно было бы назвать «археологическими музеями-заповедниками», не шло. Первенство в деле сохранения и экспонирования памятников ар­хеологии принадлежит исследователям, изучавшим античные па­мятники Северного Причерноморья. Именно в 1-й четв. XIX в. организуются музеи в Феодосии, Одессе и Керчи. Чиновник В.В. Капнист в 1820 г совершил поездку в Крым для исследования состояния греческих памятников архитектуры⁴⁶. Причем, в письме по итогам его по­ездки президент Петербургской АН С.С. Уваров отметил: «От Гре­ческой архитектуры, кроме фундаментов ничего более не оста­лось... Сии фундаменты, свидетельствующие об огромном древнем строении, должны быть сохранены и опи­саны...». В 1823 г., А.И. Стемпковский составляет за­писку о необходимости сохранения и изучения памятников архи­тектуры и археологии Юга России и о создании археологических музеев в этом регионе.

Позже с расширением археологических исследований на юге России создаются первые археологические музеи. Территории рас­копок становятся объектом музейного показа (хотя, безусловно, не существовало ни методик консервации археологических остатков, ни создания продуманных экспозиций под открытым небом). Из наиболее ярких примеров можно было бы привести Херсонес Тав­рический⁴⁹, древности Пантикапея. Подчас территория раскопок являлась единственной более или менее постоянной частью музея.

Однако чаще приходилось ограничиваться лишь ремонтом и охраной крупных археологических комплексов. На Керченском полуострове в 1865 г. были проведены работы по частич­ной реконструкции Царского кургана: был расширен и обложен буто­вым камнем раскоп, ведущий в курган, восстановлена вершина, пост­радавшая из-за грабительских раскопок, реставрирована верхняя часть свода галереи, вход в погребальную камеру и мозаичный пол. Кроме того, тогда же при кургане строится караульный домик со сторожем.

Сложнее дело обстояло с памятниками раннего и позднего сред­невековья, располагавшимися в Средней полосе России, Сибири. С одной стороны, эти остатки старины являлись частью обыденной жизни населения Российской империи, с другой — утратив свое пер­воначальное значение, они постепенно приобретали совершенно иное качество. Следует помнить также и о том, что сохранность памятни­ка археологии прямо зависит от отношения к нему общества.

Чем же был и есть памятник археологии для общества XIX века? Прежде всего, неоднородность русского общества отразилась и на отношении представителей различных его слоев к памятникам древ­ности. Проанализировав группу литературы (к сожалению, весьма немногочисленную), можно выделить следующие моменты:

1) Памятник археологии воспринимался как наследие предков,
требующее почитания и обережения;

2) Считался проклятым, либо волшебным местом, связанным с
«нечистой и неведомой силой»;

3) Функциональным элементом — межевым знаком, ориентиром;

4) Местом для добывания ценных вещей;

5) Курьезом, любопытным раритетом.

Для иллюстрации каждого положения приведем несколько примеров. В археологической литературе XIX века не раз встреча­ются упоминания о почитаемых среди местного населения архео­логических памятниках.

Так, существует весьма показательное описание каменного из­ваяния (судя по всему, половецкого происхождения), стоявшего на поляне у деревни Болваны Рославльского уезда Смоленской губер­нии. Изваяние было окружено небольшими камнями. О нем сооб­щается следующая легенда: «Это было давно», — говорят кресть­яне. — «Наша бабушка (как они называют это изваяние) пасла свое большое стадо овец и помогала многим людям. Но вот однажды проходит по этому месту какой-то святой муж и, увидев бабушку, праздно стоявшую среди бродящего стада, обратился к ней с просьбой о какой-то услуге, но бабушка отказалась услужить свя­тому и не захотела двинуться даже с места. «Будь же ты камнем, — сказал праведник. — И камнями станет все стадо твое!..»^и Коррес­пондент отмечает, что изваяние считается святыней жителями ок­рестных деревень, оно защищает посевы от градобитий, гроз и вся­ческих несчастий. Непочтительное отношение к статуе наказыва­ется. В1890 г. местный исторический музей направил ходатайство полицейским органам о доставке «бабушки» в музей, но «рославль ский исправник... донес, что... весьма возможно ожидать со сторо­ны крестьян деревни Болваны сопротивления, в случае отобрания у них этого изваяния...». В данном случае «музеефикация» этого памятника археологии прямо зависела от отношения к нему со сто­роны местных жителей.

Функциональное значение памятника археологии отнюдь не всегда связано с его подлинным историческим значением. Здесь мы воспользуемся сведениями, приведенными в работе Н.А. Кренке. Согласно исследованиям автора, межевые документы XV-XVII вв. раскрывают значение курганов как межевых знаков, ориентиров. Наличие в курганах межевых ям в XVII в. лишний раз подтверж­дает значение могильной насыпи как знака-ориентира.

Курганы (или вообще древние захоронения), пещеры часто выс­тупают в качестве нечистых или заколдованных мест. Как прави­ло, с памятником связывается существование в его недрах несмет­ных сокровищ.

О том, что археологические памятники становились местом до­бычи ценностей, материала для переплавки существует большое количество свидетельств. Приведем некоторые из них.

Зачастую разграбление курганов носило организованный харак­тер, либо черты «эпидемии курганомании», которая на короткое время охватывала целые деревни в связи с единичными находками ценных вещей⁵⁷. А бережное отношение местных жителей к археологическим объектам иногда основывалось на нежелании потерять «запасной» источник существования. Вместе с тем памятник археологии иногда продолжает функци­онировать по своему первоначальному назначению — как святи­лище, либо место захоронения. Из характерных примеров можно привести Камень Дыроватый — пещерное святилище на скалис­том берегу р. Чусовой в Пригородном районе Свердловской облас­ти. По мнению авторов исследований, святилище в этой пещере, расположенной в отвесной скале, начало функционировать в эпо­ху мезолита. Обряд состоял в стрельбе из лука в пещеру, располо­женную высоко над урезом воды в отвесной скале (внутри пещеры найдено более 20 000 наконечников каменных, костяных, бронзо­вых и железных стрел). Сама скала со стороны напоминает чело­веческое лицо с открытым ртом, что, возможно, послужило осно­ванием для ее «освящения». Судя по находкам, святилище функ­ционировало несколько тысячелетий и продолжает по сей день служить тем же целям — в грунте найдено большое количество дроби и малокалиберных пуль. Другой пример касается Москов­ской области, где в 1970-е гг. раскопки курганов у д. Новленское выявили вторичное использование курганного могильника XII в.: захоронения в нем проводились и в XVIII в.

Интересные сведения о восприятии курганов и городища в Нов­городской губернии содержатся в заметке М. Быстрова. В ней го­ворится, что, по мнению крестьян, курганы являются братскими могилами русских воинов, погибших «когда Литва приходила». Особо автор выделяет т.н. «Шум-гору» — курган, на котором еже­годно в Успенское заговенье служился молебен. По версии кресть­ян, когда-то на месте сопки стояла церковь, которая провалилась сквозь землю — после этого и появилась сопка. Кроме того, по поверью, глухие могли излечиться, прислушавшись в определен­ный день к тому, что делалось в кургане. Однако даже столь ува­жительное отношение к курганам не мешало некоторым крестья­нам раскапывать их в поисках сокровищ. В том же уезде суще­ствовало городище, носившее местное название «Городок», где в праздничные дни проходили гуляния.

Любопытной проблемой является и интерпретация археологи­ческого памятника в народной среде. В этнографической литера­туре не раз отмечалось, что народ связывает все нашествия в Рос­сию либо с литовцами (поляками), либо с французами. Таким об­разом, и археологические памятники (прежде всего, курганы), вроде бы, являются свидетельствами этих войн. Так трактовалась и Шум — гора, и курганы близ Микулина городища на реке Шоше, так и поныне трактуются уже распаханные курганы у бывшего села Руднево, ныне вошедшего в черту Москвы.

Исследователь А. А. Панченко на основе обширного этнографичес­кого материала, касавшегося древнерусских и славянских могильни­ков, сделал вывод о том, что народное восприятие этого типа археоло­гических памятников иллюстрирует процесс «постепенного измене­ния статуса могильника в крестьянской культуре; такой процесс уместно назвать «археологизацией» или «вторичным ритуальным ис­пользованием». Однако нельзя не отметить и такую закономерность: традиционное соотнесение памятника археологии не со «своей» куль­турой, как правило, воспитывало у местного населения довольно ин­дифферентное отношение к нему. (Увы, последствия такого отноше­ния археологи и музейные работники ощущают до сих пор).

Несколько иным было отношение к памятникам у представителей дворянской знати. Для многих из них памятник являлся курьезом, чем-то средним между усадебным гротом и «китайским» павильоном. Прежде всего, это отношение выразилось в планировке ландшафтных парков. Можно привести несколько наиболее характерных примеров использования археологических остатков. Это, например, Царицы­но, где в парке сохранились курганы вятичей. Они были включены в парковую систему — между ними размещались белокаменные ста­туи⁶⁹. Не исключено также, что некоторые царицынские курганы имеют более позднее происхождение (возможно, XVIII века) — в них вообще отсутствуют какие-либо следы погребений. Насыпной кур­ган мы можем увидеть и в Дубровицах, и на территории парка музея-заповедника «Горки Ленинские», где помимо подлинной курганной группы также существуют, видимо, насыпные курганы, отличающи­еся высотой и диаметром от своих более ранних «собратьев».

Из других типов археологических памятников можно отметить половецкие изваяния, располагавшиеся в парках усадеб наряду с античными статуями. Судя по всему, они рассматривались вла­дельцами усадеб как средство подчеркнуть свою неординарность, или, быть может, чудачество. В Подмосковье известны как мини­мум три факта использования «половецких баб» как части пар­кового ансамбля. Это имение Нарышкиных в Кунцеве, усадьба СП. Румянцева в с. Зенино, усадьба «Абрамцево» (в последней, видимо, каменные бабы появились несколько позже — в конце XIX-нач.ХХ вв.).

На фоне такой социокультурной ситуации ведутся археологичес­кие исследования в России. Параллельно с античными памятника­ми в 1-й половине XIX в. изучаются и средневековые городища, кур­ганы. Последние исследования не носят такого массового характера (что отчасти объясняется отсутствием средств у органи­заторов этих работ). Но в 1820-е — 1850-е гг. интерес к отечествен­ным древностям повышается. Правда, в основном это касается раз­вития русской этнографии и истории русского искусства.

Неслучайно поэтому, видимо, первый (и единственный из извес­тных нам) проект «музея под открытым небом», выдвинутый в XIX в., был связан именно с попыткой сохранить архитектурное и архе­ологическое (вещественное) наследие Волжской Болгарии. Речь идет о плане учреждения «археологического музеума в Болrape», разра­ботанном в 1869 г. членом Псковского губернского статистического комитета К.Г. Евлентьевым. Ввиду уникальности этого проекта для русской исторической науки, остановимся на нем подробнее.

Автор отмечает, что «учреждение просвещенного надзора за целос­тью развалин» является главным условием их сохранности. Проводя параллель с Помпеями, автор проекта пишет: «Сокровища классичес­кой Помпеи... сгруппированы в публичном музеуме, в Неаполе; сокро­вища же русской Помпеи (имеется в виду Булгарское городище — А.М.), тоже рисующие оживленную картину древнебулгарского горо­да до мельчайших подробностей, исчезают от времени и расхищаются профанами»⁷⁴.

Интересно, что К.Г. Евлентьев разделил археологическую и ар­хитектурную части будущего заповедника: т.н. «наружный город» (развалины культовых сооружений) и «подземный» город (т.е. не­посредственно археологические памятники). Впрочем, в «подзем­ный город» автор не включил остатки булгарских построек, но лишь «разнообразные предметы татарско-булгарской промышлен­ности». И это естественно, ведь крупных археологических иссле­дований на территории городища в те годы не проводилось и пред­ставление о памятнике у многих археологов формировалось на ос­нове случайных находок или же, в лучшем случае, летописных сведений о Булгаре.

Организационно проектируемый музей строился следующим обра­зом. Смотрителем развалин мог назначаться священник села Болгары. Его директором мог назначаться либо один из профессоров Казанского университета, либо смотритель Спасских училищ. Археологические ра­боты в целях экономии могли производиться силами местных крестьян, свободных от сельскохозяйственных занятий или учеников училищ Спасского уезда. Сам музей мог помещаться в специально снятой для него избе.

Предполагалось, что музей будет организован либо за счет пра­вительственной субсидии, либо на средства научного общества, либо на средства, данные татарскими купцами. Автор проекта учел даже социальное значение болгарских остатков: «Развали­ны Булгара считаются у магометан наших местом священным, куда они, со всего востока, идут на поклонение толпою... Из все­го этого... можно будет извлечь законным путем материальные средства на содержание древлехранилища»⁷⁷. Дальнейшие же по­ступления должны были производиться за счет входной платы и денег, вырученных от продажи не очень ценных археологичес­ких находок.

Интересно, что автору проекта Болгарский музей виделся как не­кий научный центр, где проходили бы исследования по истории восто­ка России. Проект был представлен на I Археологическом съезде в Москве, однако продолжения так и не получил.

Важно отметить, что методики археологических исследований, использовавшиеся в XIX в., не позволяли произвести восстановление памятника⁷⁸. Например, столь популярная у ряда исследовате­лей «траншейная» археология не могла дать полного представле­ния о раскопанном памятнике (напомним, что именно по этой ме­тодике начинались раскопки на Недвиговском городище (Танаис), что впоследствии несколько осложнило интерпретацию некоторых объектов на территории городища), полевая документация также зачастую либо вообще отсутствовала, либо являлась простой «от­пиской».

С развитием методики раскопок меняется и отношение к памят­нику. Опытный исследователь древностей А.А. Спицын од­ним из первых обратился к проблеме разработки новой методики исследований: «Раскопка должна быть столь осмотрительна и точ­на, чтобы по отчету можно было изготовить модель памятника, если не восстановить его». Также, автор отстаивал идею сохранения и восстановления раскопанного памятника, считая, что эти меры позволят сохранить его как напоминание о прошлом: «Одни ис­следователи преднамеренно не засыпают курганов, чтобы не ввес­ти в заблуждение новых исследователей, другие приводят их по­чти в прежний вид, желая, чтобы они оставались по-прежнему па­мятниками старины. И та, и другая точка зрения имеет основания, но мы стоим охотнее на второй».

Однако методик сохранения раскопанных объектов не существо­вало. Так, А.А. Спицын заметил, что «остатки жилищ и сооруже­ний, обнаруженные исследователем, почти всегда обречены на уничтожение, так как нет никаких способов сберечь находящийся в них строительный материал... Лучшее средство сберечь раскопан­ные остатки города или здания — вновь прикрыть их землею».

Тем не менее, площадь раскопок на некоторых историко-куль­турных комплексах Причерноморья в конце XIX — начале XX в. включается в экскурсионные маршруты.

Успех деятельности экспозиций под откры­тым небом в Причерноморье связан с популярностью этих мест у туристов. Не менее интересный в археологическом отно­шении Танаис, раскапывавшийся в 1850-х гг. П.М. Леонтьевым, не привлекал такого внимания в силу своей удаленности от мест «мас­сового отдыха». Напомним, что о важном историческом значении Танаиса как самого северного форпоста греческой колонизации пи­сал еще в 1823 г. И.А. Стемпковский. Можно предположить, что по этой же причине не удалась организация музея в Булгаре.

Нельзя не отметить, что даже известные и довольно хорошо со­хранившиеся памятники (например, Херсонес) не стали полноцен­ными музеями по той причине, что они рассматривались лишь как место проведения раскопок. Причем, основное внимание уделялось вещам; сооружения и постройки (как античные, так и средневеко­вые), предоставленные сами себе, разрушались.

2-я половина XIX в. характеризуется повышением интереса к средневековым археологическим памятникам. В 1896 году вы­ходит в свет книга Н.Е. Бранденбурга «Старая Ладога», где под­водятся итоги почти десятилетних раскопок этого памятника⁸⁴. Особенностью упомянутого издания стало стремление автора рас­смотреть историю Старой Ладоги в комплексе, привлекая для этой цели различные источники (письменные, вещественные, изобразительные). Интересен подход автора к архео­логическим исследованиям. Н.Е. Бранденбург предполагал, что на основе полученных в результате раскопок данных возможна частичная реставрация крепости Старой Ладоги (что и произош­ло в 1970-е гг.). Проводятся исследования на территории Булгарского городища (наиболее крупные раскопки на этом памят­нике относятся к 1877, 1887, 1892 гг.). В 1913-1916 гг. иссле­дования на городище ведутся каждый сезон. Территория городища переходит в ведение Казанского общества Археологии, истории и этнографии, которое ведет раскопки и ремонтные ра­боты на архитектурных памятниках. Обследуются остатки сред­невековых укреплений русских городов. Благодаря инициати­ве членов губернских ученых комиссий организуется ряд мест­ных археологических музеев.

Наряду с этими положительными фактами нельзя не отметить, что инициатива создания музеев принадлежала в основном част­ным лицам, не существовало ни единого органа музейного управ­ления, ни системы охраны памятников.

Отсутствие закона об охране памятников стало одной из при­чин постепенной утраты археологического наследия. Председа­тель Археологической Комиссии А.А. Бобринский в 1909 г. по­пытался решить вопрос о сохранении археологических памятни­ков на частных землях, внеся в Государственную Думу проект положения, суть которого сводилась к следующему: признать за курганами, городищами и т.п. право земли общественной, даже если эти памятники расположены на частных земельных владе­ниях. Вследствие этого А.А. Бобринский предложил разрешать раскопки на этих землях только в соответствии с Высочайшим повелением от 11 марта 1889 г. (т.е. на основании разрешения Им­ператорской археологической комиссии), заметив, однако, что «это касается только недр земли и нисколько не мешает собствен­никам эксплуатировать наружную поверхность курганов для своих нужд». Закон же об охране памятников существовал лишь в виде проекта.

Археологические музеи в своей деятельности шли в русле общих музейных тенденций того времени. Господство на­правления, вошедшего в литературу под названием «историко-бытового», обусловило повышенный интерес создателей музеев к вещам, археологическим находкам. Недвижимые археологичес­кие памятники выпадали из сферы деятельности большинства ар­хеологических музеев. Такое положение наблюдалось и в начале XX в. Лишь после политических событий 1917-1918 гг., когда ста­ли оформляться черты государственной политики (именно поли­тики!) в области музейного дела, можно говорить об изменении си­туации и начале нового периода в музейном деле вообще, и в деле музеефикации памятников археологии, в частности.

Недвижимые памятники археологии в 1920-е гг. становятся (на­ряду с дворцами, усадьбами и пр.) частью исторического наследия, стоящей под охраной государственных органов. Безусловно, эта иде­альная схема чаще всего не «срабатывала», однако само наличие го­сударственной системы охраны памятников уже показательно.

На отдельных примерах отношения к памятникам археологии мы видим, что проблема их охраны тесно соприкасается с пробле­мой создания археологических заповедников. Особенно ярко эта взаимосвязь проявилась в годы индустриализации, когда разви­тие экономики поставило под угрозу существование археологичес­ких памятников. Процесс этот был весьма опасен и для остальных составных частей историко-культурного насле­дия. Нельзя не назвать и другую причину, подготовившую почву для создания и деятельности археологических заповедников: это подъем краеведческого и музейного движения в СССР. В январе 1924 г. ВЦИК и СНК РСФСР принимают декрет «Об уче­те и охране памятников искусства, старины и природы». В нем уде­лено внимание и памятникам археологии — декларируется положе­ние об установлении «достаточных мер к охране археологических памятников... с тем, чтобы не производились никакие действия, раз­рушающие целость означенных памятников». В июле того же года Президиум ВЦИКа утверждает «Инструкцию об учете и охране па­мятников искусства, старины и природы», где контроль за сохране­нием археологических объектов возлагается на соответствующие отделы при местных исполкомах. На представителей губмузеев и со­трудников государственных музеев возложены также обязанности по определению значения археологических остатков с целью их по­становки на охрану. Примечательно, что в этой инструкции запре­щалось использовать археологические памятники в качестве строи­тельного материала и распахивать их. Для полевых памятников ус­танавливалась «охранная полоса» шириной не менее одной сажени в зависимости от размера и значения памятника.

Естественно, первые попытки создания археологических заповед­ников в 1920-е годы касались в основном античных памятников. При­чин тут несколько: это традиционно привлекательное месторасполо­жение, большой опыт исследовательской и музейной деятельности, наконец, благоприятные природные условия, способствующие сохра­нению памятников под открытым небом, достаточно развитая дорож­ная сеть. Заметим, что большая часть этих причин «идет» еще из XIX в. Так, в 1926 принимается решение об организации археологического заповедника на территории городища Ольвия (Очаковский район Ни­колаевской обл.), создается музей-заповедник на месте Херсонеса.

В феврале 1925 г. утверждается «Список научных, художе­ственных и других учреждений, находящихся в ведении Главнауки». Среди них — Херсонесский музей с местом раскопок и Ис­торическим музеем в Керчи с местом раскопок (как отделение Херсонесского музея). В сентябре того же года к этому списку добавлен Центральный музей Тавриды. В России идет активная популяризация памятников археологии: в 1926 г. выходит ряд путеводителей по древностям Крыма. Суще­ствовали экскурсионные программы по экспозициям под открытым небом. Например, на Херсонесе Таврическом проводились как обзор­ные, так и специализированные экскурсии, посвященные какой-либо теме, были разработаны различные экскурсионные маршруты. Не остается в стороне и средняя полоса России: в 1927 г. выходит путево­дитель выставки по материалам археологических раскопок в Старой Рязани, идет популяризация архитектурно-археологических па­мятников Булгара. В середине 1920-х годов Музейный отдел Главнауки начал разрабатывать план по созданию на территории городи­ща Старая Рязань археологического заповедника.

Всего же по состоянию на 6 апреля 1928 г. на балансе Главнауки числилось три музея, где экспонировались археологические объекты:

Государственный Центральный музей Тавриды с местом раскопок и археологических памятников Судака, г. Симферополь;

Государственный Херсонесский музей с местом раскопок. Херсонес;

Государственный историко-археологический музей в
Керчи с местом раскопок. Керчь, ул. Свердлова, б".

Кроме того, в составе Бахчисарайского музея находились 2 археологических памятника — Чуфут-Кале и Мангуп-Кале. В средней полосе России на месте Булгарского городища существовал «Музей Спасского кантона» (село Булгары).

В 1929 г. музейная сеть претерпевает некоторые изменения. В системе Главнауки остаются музей Тавриды, Херсонесский и Кер­ченский музеи, музей Спасского кантона. Организуется филиал («отделение») ГИМа в Судаке.

Однако происшедшие в стране изменения не всегда положитель­но сказывались на состоянии музейного дела. Так, в 1923 г. пре­кращает свое существование Московское археологическое общество (один из главных центров музейного дела дореволюционной России). Прекращаются консервационные работы на Булгарском го­родище, проводившиеся Казанским обществом археологии, исто­рии и этнографии. В1923 г. Общество передает городище в ведение губернского подотдела по охране памятников.

Вместе с тем экономическое развитие страны (развитие дорож­ной сети, массовое строительство) поставило памятники археоло­гии в угрожающее положение. Так, в обстоятельной работе А.А. Миллер выделил несколько причин разрушения археологических памятников, среди которых упоминались и несогласованность стро­ительных организаций и органов охраны памятников, низкоква­лифицированное проведение раскопок и невежество определенной части населения. Кстати, в этой же статье дается характерное опи­сание состояния Недвиговского городища (Танаиса), где местным населением еще с конца прошлого века велась добыча белого кам­ня: «В революционное время этот процесс не только не приостано­вился, но то, что пришлось видеть в 1927 и 1928 году, превосходит даже прежние работы недвиговских казаков. На городище во мно­гих местах были прорыты довольно глубокие траншеи для добычи камня». Несмотря на уже упоминавшийся декрет 1924 г., по­добные факты были не единичными и к середине 1930-х гг. участи научной общественности они вызывают тревогу.

Законодательную поддержку пока еще не оформленная идея создания археологических музеев-заповедников получила в 1934 г., когда принимается Постановление ВЦИК и СНК СССР «Об ох­ране археологических памятников», где предлагалось представить на утверждение ВЦИКа «список комплексных археологических памятников, имеющих крупное научное значение, которые долж­ны быть признаны археологическими заповедниками». В октябре 1935 г. к утвержденному в марте того же года списку памятни­ков архитектуры, подлежащих государственной охране, добави­лись памятники археологии в количестве 114 единиц.

Как видим, речь здесь идет пока лишь об «инвентаризации» па­мятников. Это естественно, так как в 1920-30-е гг. советская архе­ологическая наука делала первые шаги в освоении новых направ­лений исследований. Так, например, в статье с многообещающим названием «Об организации города- музея в Новгороде» почти ни­чего не говорится о сохранении археологического наследия этого города по той причине, что крупномасштабных исследований тог­да там еще не проводилось.

Логическим продолжением (после утверждения списка памят­ников) должно было бы стать создание на их базе либо археологи­ческих заказников, либо заповедников. Но здесь необходимо учи­тывать и ту ситуацию, в которой оказались советские музеи в кон­це 1920-1930-е гг., когда музей мыслился лишь как центр массовой пропаганды.

К этому следует добавить и весьма слабое развитие идеи музеев под открытым небом вообще. Концепция подобного типа музеев на­чала складываться еще в середине XIX в., когда постепенно музей­ные работники стали приходить к мысли о том, что музеем может быть не только здание, но и окружающая его природа, историчес­кие строения и т.п. В 1931 г. появляется важный документ (извес­тный под названием «Афинская хартия»), который «фиксирует» новый взгляд на памятник истории и культуры как комплекс, где исторически сложившееся окружение не менее ценно, чем сам па­мятник. Наиболее полно этим положениям отвечал музей под открытым небом. Именно в нем стало возможным некое моделиро­вание прошлого, погружение в историю. Отметим, что в Европе в первой трети XX в. существовало более 200 скансенов, в том числе, имевших в своем составе археологические памятники или их ре­конструкции. Экспозиции под открытым небом с использовани­ем материалов археологических раскопок создавались и в Швей­царии (г. Шененверд) еще в 1890 году, и в Германии в 1909 году. В 1920-х-1930-х гг. продолжались работы по организации экспози­ций в Италии, где (кроме уже существовавших музеев на месте Помпеи и др.) начал создаваться музей на месте раскопок римско­го города Аугуста Раурика, проводились раскопки в Риме.

Впрочем, О.Н. Бадер сообщил о том, что в 1941 г. им был разра­ботан проект музеефикации Мамонова городища — памятника средневековой археологии, располагавшегося на территории ЦПКиО г. Москвы. Однако никаких конкретных документаль­ных свидетельств этого не сохранилось.

Естественно, в годы Великой Отечественной войны развитие советской музейной сети приостановилось.

Итак, достаточно четко выделяются хронологические рамки 1-го и 2-го периодов в истории музеефикации памятников археоло­гии. Их обоснованием служат прежде всего конкретные истори­ческие факты, касающиеся создания и функционирования тех или иных музеев. Безусловно, наличие проектов организации музеев (проекты Вихмана, Аделунга, Евлентьева и ряд других) свидетель­ствует о готовности определенной части общества предложить новые формы музейной деятельности, однако отсутствие возмож­ностей по реализации этих проектов сводят усилия их творцов практически к нулю. Давние идеи возрождаются и обретают реальные формы через много лет в зачастую в кардинально изме­нившейся ситуации. «Старые» проекты пересматриваются с уче­том новых реалий, либо используются просто как «материалы к истории» того или иного музея — не более того.

1920-е годы (несмотря на свою противоречивость) ознаменова­лись редким для нашей страны объединением усилий научной об­щественности и государственных органов в деле охраны культурного наследия. Примечательно, что общественная инициатива вполне принималась чиновниками — все наиболее важные зако­нодательные акты по вопросам культуры в 1920-е гг., принятые СНК и ВЦИКом, готовились известными искусствоведами, архео­логами, историками (А.Н. Бенуа, И.Э. Грабарем, А.А. Миллером, П.П. Покрышкиным, В.А. Городцовым, Г.А. Малицким и многи­ми другими). К сожалению, этот период длится недолго. В конце 1920-х-начале 1930-х гг. государство постепенно переходит к по­литике «мелочной опеки» музеев. Ряд законодательных актов (на­пример, Постановление 1934 г. «Об охране археологических памят­ников») появляются скорее по инерции и получают реальное про­должение лишь в 1950-е-1960-е гг.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: