Германия после Тильзитского мира

Эти годы были блестящими для Франции во внешнем отношении, хотя бедны и бесплодны в смысле действительных и прочных приобретений; для покоренной Германии они были невыразимо грустны и унизительны, целительны и плодотворны. Народ, который сломил некогда Римскую империю, водворил в Европе государственность на новых, свободных началах, распространил христианство и культуру во всей средней европейской полосе, а в XVI веке возродил эту христианскую культуру в духе нового человеческого мировоззрения, — этот народ, переживший даже опустошения Тридцатилетней войны, не мог, по воле Провидения, надолго оставаться подчиненным последнему и величайшему из галльских хищных завоевателей.

С политической точки зрения, положение Германии было крайне плачевно. О национальном единстве ее можно было говорить лишь в том смысле, что население имело одну общую историю, общий язык и общую громадную сокровищницу в области мысли, поэзии, науки и искусства, причем, по странному совпадению, масса этого драгоценного достояния необыкновенно увеличилась именно в конце XVIII и в начале XIX века. В умах правящих классов совершился, одновременно с потрясениями во Франции, мирный переворот, вызвавший ту новую образованность, которую не стоит описывать потому, что она налицо перед нами. С 1794 года началось совместное творчество великих поэтов Гёте и Шиллера. В 1797 году Гёте пишет «Германа и Доротею», в 1798–1799 Шиллер — свою трилогию «Валленштейн», в 1801 — «Орлеанскую Деву», в 1804 — «Телля»; в 1808 году появляется первая часть «Фауста» Гёте. Но в переписке двух великих писателей вовсе не затрагивается политическая злоба дня. Шиллер умер (10 мая 1805 г.) до наступления самых худших дней этой тягостной эпохи; Гёте, переживший самые тяжелые из них, — он мог видеть через свою садовую ограду штыки отступавшей прусской пехоты в злополучный день 14 октября, — намеренно устранялся от этих впечатлений. Но нельзя отрицать глубокой, таинственной связи между господствовавшей поэзией и гражданственным направлением, охватившим все слои общества, заявлявшим себя более и более настоятельно и ставшим, наконец, преобладающим среди народных интересов. Как бы предвидя будущее, созерцая участь, которую уготовлял себе всемирный завоеватель, Шиллер олицетворяет его в своем «Валленштейне» — этом «идоле военных полчищ, биче стран» и безрассудном сыне счастья:

«Быстро вознесенный прихотью времен на высшую степень почета и неудержимо стремясь еще выше, он пал жертвой ненасытного честолюбия».

В «Орлеанской Деве» или «Телле» поэт говорит:

«Ничтожен тот народ, который не жертвует радостно всем ради своей чести».

А в могучей речи при сцене на Рютли:

«Земля эта наша, по праву тысячелетнего владения ею, а чужой господский раб осмелился придти и заковать нас в цепи, позорит нас на нашей родной земле!..»

Эти воззвания к высшим чувствам человеческой души были своевременным напоминанием — напоминанием свыше, потому что сам поэт не мог думать о непосредственном наставлении своему народу, действительно ставшему ничтожным и допускавшим позорить себя на своей родной земле.

Шиллер в возрасте 30 лет.

Гравюра работы Стейнля с портрета кисти Л. Симонавица

Рейнский союз

Немецкие, или бывшие немецкими, государства Рейнского союза занимали территорию в 5484 кв. мили с населением в 13 миллионов человек. Об окончательном их устройстве как немецких земель, о союзном представительстве, союзном суде и т. д., о чем была речь выше, теперь уже не было даже слышно. «Немецкие отношения более запутаны, нежели я думал», — сказал Наполеон. Но для решения ближайшей и насущной задачи — предоставления денег и солдат протектору — они были достаточно просты. Тем не менее, новое владычество и влияние Франции принесло этим областям немало хорошего, водворив здесь лучшие наследия французской революции. Так, местная администрация стала работать более усердно и быстро, исчезли многие предрассудки и злоупотребления, бездушная власть дворян и духовенства была заключена в определенные рамки. В Баварии, например, было сделано много полезного, благодаря всеохватывающему министерскому деспотизму графа Монжела (с 1799 г.), суровость которого уравновешивалась благодушием короля Макса Иосифа.

Конституция от 1 мая 1808 года полностью отменяла прежний сословный строй, переживший себя; страна была разделена по французскому образцу, по географическому принципу на 15 округов с генерал-комиссаром во главе каждого; министерство, в составе 5 департаментов, было ответственно перед королем, которому был придан тайный совет; округа имели своих представителей; существовало даже и народное представительство, не созывавшееся, однако, ни разу. Судопроизводство и школьная системы были улучшены; для расширения высшего образования были призваны такие выдающиеся личности, как философ Якоби, юрист Фейербах, филологи Якобc и Тирш. Достойный баварский король умерял своей кротостью все, что было порой неправильного в резких действиях бюрократии.

В Вюртемберге, наоборот, самый презренный деспот безжалостно угнетал свое небольшое, но полное сил, государство. Этот Фридрих I, злейшая султанская натура, находил особенное удовольствие в нарушении счастья человеческого. Он заставлял страдать всех: дворянство, служащих, граждан, крестьян; этих последних, например, сгоняли с половины Вюртемберга вместе с дичью во время устраиваемых им больших охот. Не только солдаты, но и придворные служители, скороходы, почтари и т. п. набирались посредством конскрипции.^[5] Дозволение учиться, и чему именно, зависело от короля, и никто не мог избежать этой принудительной меры, потому что с 1807 года вюртембергцы лишились права выезда за пределы страны, а в 1808 году было запрещено и утруждать короля о том просьбами. Для 3-4-дневной поездки требовалось разрешение высшего начальства; старая вюртембергская конституция, которой так гордилось маленькое государство в течение столетии, была и вовсе упразднена. Самого короля все боялись, как врага: стоило кому-нибудь крикнуть: «Вот король!» — как толпа, собравшаяся на какое-нибудь зрелище или для праздной забавы, мигом разбегалась, прячась куда попало.

Иначе было в Бадене, при благородном правителе Карле Фридрихе (с 1746 г.), который не мог полностью устранить тяготевший над страной злосчастный рок, но, по возможности, старался облегчать тяжелую участь жителей. Новое Вестфальское королевство представляло превосходный, хотя и несхожий «pendant» к Вюртембергскому. Вестфальский король Иероним, младший из Наполеонидов, балованное дитя семьи, никак не был деспотом, а просто «дрянцой», если позволительно употребить это слово. В новом сане его интересовало только одно: 5 миллионов присвоенного ему содержания, которые он весело проживал в своей резиденции Кассель в сообществе достойных его друзей, окружив себя портными, куаферами и всякими поставщиками роскоши. Французские и иные искатели счастья спешили в эту обетованную для них землю. Грустно, хотя нисколько не удивительно, встретить на службе этого короля и весьма замечательного человека известного немецкого ученого, историка Швейцарского союза, Иоганна фон Миллера из Шафгаузена, которого несколько милостивых слов Наполеона в Берлине и лесть его свиты превратили из патриота в бонапартистского ритора и софиста: «Тот, перед кем умолкает мир, потому что мир отдан Богом в его руки, видит в Германии передовую стражу и оплот, на Западе и на Юге, в первых гнездах европейской культуры. Чтобы возвысить политическое значение Германии, он укрепил ее, вводя в ней свой кодекс, свое образцовое оружие, наставил ее во всем и, вместо забитой солдатчины, создал в ней рачительных, почтительных граждан… Из двадцати земель образовал он империю…», — так говорил Миллер в июле 1808 года перед представительным собранием.

Вестфалии была дарована, действительно, либеральная конституция, и Наполеон полагал, что благодеяния его кодекса, гласность судопроизводства, суд присяжных и прочее, выгодно выделят государство и проведут более широкую границу между ним и Пруссией, нежели Эльба. Королевство было разделено на 8 департаментов с подразделениями на округи и кантоны; все это управлялось муниципальными и государственным советами, префектами, предпрефектами, мэрами — и действительно не все было ложным в дифирамбе «немецкого Тацита». Почва была расчищена и вспахана для многого хорошего, но главным оставалось, в данный момент, то обстоятельство, что государство управлялось и эксплуатировалось чужеземцами и, в большинстве, чужеземцами недостойными. При этом еще королю Иерониму была дана в супруги немецкая принцесса, дочь вюртембергского короля Фридриха, хотя брак его с Елизой Патерсон не был законно расторгнут: папа не уступил в этом вопросе всесильному владыке.

Так должно было свершиться для того, чтобы нация воспрянула, наконец, к новой жизни и деятельности из того глубокого упадка, которого не замечали ее виднейшие умы, витая в области идеалов, поэзии и отвлеченного знания. Французская революция также не могла привести народ к этому; величественное возрождение немецкой литературы Гёте и Шиллером, глубокомысленные творения таких философов, как Фихте, Кант, Шеллинг, Гегель, которые, созидая здание знаний, старались разрешить высшие задачи мысли, мира и духа, усиливали лишь созерцательное направление умов. Весьма характерно, что Гегель написал свою «Феноменологию» в год битвы при Иене (1806 г.). Даже драмы Шиллера, дышащие такой энергичной политической и национальной жизненностью, поражали зрителей только богатством мысли и блеском риторики, и лишь после уничтожающих ударов последних лет и бедствий чужеземного гнета Германия поняла глубинный смысл этих творений, не сознаваемый самим автором; поняла она, что существуют лучшие блага, нежели сокровища адского искусства — национальная независимость и честь народная — и что, по старинной пословице, «лучше целовать руку земляку, нежели сапоги чужаку».

Пруссия

Для того, чтобы вызвать к жизни такие перемены в обществе, которые произошли во второй половине разорванной на части Германии, то есть в Пруссии, потребовалась горькая нужда; по счастью, здесь нашлись на это люди с поистине государственным мышлением. Мир низвел Пруссию до уровня второстепенной или третьестепенной державы, на один уровень с Баварией, с Саксонским королевством или с герцогством Варшавским; возвышало ее над ними лишь одно ее историческое прошлое. Выполнение условий жестокого мира было еще ужаснее, нежели ожидалось.

Французы целенаправленно затягивали вывод своих войск с этой территории. В конце года, с целью ускорить дело, в Париж отправился брат короля, принц Вильгельм, но в течение 1808 года враждебное отношение Наполеона к Пруссии еще более усилилось, вследствие чего принца и прусского посла принудили подписать еще один договор, по которому до уплаты Пруссией громадной суммы в 140 миллионов, крепости Глогау, Кюстрин и Штеттин оставались в руках французов, а содержание их гарнизонов обеспечивалось за счет прусской казны; семь военных дорог должны были считаться открытыми и прусская армия сокращалась до 42 тысяч человек на все предстоявшее десятилетие. На счастье Пруссии, в это тяжелое время нашелся человек, который не побоялся занять трудный и опасный пост первого советника короля и защитника, отпрыск старой дворянской фамилии, барон Карл фон Штейн (род. 1757 г., в Нассау, на Лане), государственный деятель, каких давно уже не видела Германия и которого можно противопоставлять Наполеону как образец той силы, которой обладает душевное благородство в борьбе с демонским честолюбием, ненавистничеством и эгоизмом.

Имперский барон Генрих Фридрих Карл фон Штейн. Гравюра с портрета кисти И. И. Люценкирхена

Широкоплечий, широкогрудый, с высоким лбом, крупным носом, сжатыми губами, приземистый, Штейн обладал могучим здоровьем, проницательностью, не позволявшей никому вводить его в обман, горячим сочувствием ко всему высокому и благородному; но идеализм и гуманное направление XVIII века соединялись в нем с ясным пониманием действительности. Непреклонный и строгий по своему прямодушию, он отличался искренней религиозностью, но не той, что так часто притупляет или искажает человеческую волю, а той, которая подкрепляет и закаляет ее и которой не хватало современному ему изнеженному поколению. Он сосредоточил власть в своих руках; для его государственного ума, соединявшего обширность замыслов с проникновением в мельчайшие частности дела, открывалось широкое поле для действий; но положение его было весьма затруднительно. С одной стороны, у него был приниженный король, которому было как-то жутко перед этим выдающимся деятелем и который не мог следовать за смелым полетом его мысли; с другой — были французы, раздражавшие его своими постоянно новыми требованиями, а страна была полна людей, потерявших все свое достоинство в последней войне и крайне озлобленных. Более того, Штейну приходилось бороться со всякими интригами: юнкерство ненавидело в нем независимого дворянина, ограниченное чиновничество — гениального государственного человека, тупоумная толпа посредственностей — создателя разных новшеств. Он не был доктринером, несмотря на всю законченность своих убеждений: смотрел на вещи просто, естественно, по-человечески, он не терял времени на пустословие о принципах революции и их основательности или неосновательности, при этом круто изменял, уничтожал или вводил свои порядки по мере того, как считал это нужным. Он старался пробудить нравственные силы в народе, привлекая его к общественной деятельности, следовательно, к служению отечеству, установил внутреннее устройство этого государства на принципе самоуправления и самоответственности, что естественным образом связывалось с народным представительством — собраниями окружных, областных и государственных чинов. Штейн не отступал и перед этой мыслью, так пугавшей ограниченные умы. «Единовластие — удел лишь немногих правителей, но и при представительном строе государства они могут найти всегда, в самой благонамеренности своей, средства к выполнению задуманного ими», — так говорил этот государственный деятель, стоявший на пороге новой эпохи в жизни Пруссии и всей Германии.

Реформы барона фон Штейна

Времени у него было немного, но он успел провести то, что хотел, — и, главное, провести в должном направлении. Знаменитый эдикт 9 октября 1807 года снес разом преграды между дворянством и средним сословием, тормозившие активность народных сил. Отныне допускалось раздробление земельных владений, разночинцы могли приобретать дворянские поместья, дворяне — заниматься торговлей, ремеслами. «Городовое положение» от 19 ноября 1808 года вручало управление каждого города свободно избираемым представителям и магистрату, оставляя за правительством лишь право высшего надзора. «Наследственная подданость упраздняется и основывается несокрушимый столп каждого престола — воля свободных людей». Параллельно с этими реформами шла и реформа формирования армии — нововведение, оказавшее сильное влияние на самые фундаментальные основы и на общественные отношения государства, простираясь далеко за пределы своей непосредственной цели.

После заключения мирного договора была учреждена военная реформенная комиссия, душой которой был Герард Давид Шарнхорст, сын ганноверского землевладельца, родившийся в 1756 году. Это был человек скромный, не многоречивый, но весьма образованный, обладавший ясным, спокойным взглядом на вещи, благороднейшей душой, самой незапятнанной репутацией и один из немногих, уцелевших при Блюхере во время последней войны. В той же комиссии участвовал защитник Кольберга, Нейдгард фон Гнезенау, тоже не пруссак, а сын австрийского артиллерийского офицера (род. в 1760 г.), человек весьма даровитый. Таковы были и остальные члены: Грольман, Бойен, Клаузевиц. Еще до окончания злополучного года был закончен план военной реформы, который состоял не только в усилении армии, но в ее облагораживании.

Преимущество дворян на получение офицерских чинов и вербовка в иностранных землях были упразднены; была заложена основа к тому, чтобы прусская армия стала армией нации, взявшейся за оружие. В народ проникали уже новые веяния. Достаточно указать на то, что человек чистой науки, философ Иоганн Готлиб Фихте зимой 1807–1808 года читал в Берлине под французскими штыками свои «Речи к немецкому народу», не опасаясь такого громкого названия. В этих «Речах» Фихте настоятельно напоминал всякому, имевшему уши, чтобы слышать, что каждый нравственно ответствен за общее благо, за спасение мира, как он выражался. Столь же глубокомысленный ученый, богослов Даниил Фридрих Шлейермахер, соединявший в себе религиозность с философским направлением мысли, говорил в том же патриотическом духе, взывая к борьбе, которую должны были повести не только обязанные к тому войска, а целые народности, вместе со своими государями. Он как бы уже предвидел будущее среди поражений 1806 года.

Даниил Фридрих Шлейермахер. Гравюра с рисунка работы Г. Липса

Те же стремления вызвали в Кенигсберге весной 1808 года основание нравственно-научного общества, которое, сознавая необходимость нравственного возрождения страны, приняло название «Союза Добродетели» (Tugendbund); устав этого «Союза» был утвержден королем, в члены его поспешили вступить представители правящих классов, чиновники, профессора, офицеры, помещики, купцы, и вскоре новый «Союз» открыл свои отделения повсюду. В том же духе были приняты меры к основанию берлинского университета после того, как город Галле был отнят у государства.

Эрфуртский конгресс

Это настроение, эти попытки, столь противоположные наполеоновской системе, не были безызвестны французскому императору. Партия, противившаяся этим реформам и смелому человеку, стоявшему теперь во главе дел, не стыдилась прибегать к помощи французов для низвержения ненавистного министра, как она прибегала с той же целью, позднее, к помощи России.

Одно письмо Штейна было перехвачено у прусского курьера французской военной полицией и переправлено в Париж. Такой факт должен был бы предостеречь Штейна, если он еще нуждался в предостережениях. Но он рассчитывал на дружбу России, и желание укрепить ее и продемонстрировать перед всем светом было одной из побудительных причин созыва Эрфуртского конгресса, на который 27 сентября 1808 года явились оба императора. Город, ставший французским с 1807 года, оказал блистательный прием гостям. Государства Рейнского союза: Вестфалия, Бавария, Вюртемберг и пр., предстали в лице самих своих правителей или наследников престола; выписанные из Парижа артисты «Theatre francais» играли перед «партером королей». Из Пруссии прибыл принц Вильгельм, брат короля; Австрия прислала только генерала Винцента, который, к тому же, считался недругом французов.

С мелкими вассалами обращались бесцеремонно: Наполеон давал им почувствовать свою власть, да они и сами ее слишком хорошо сознавали; и то обаяние, которое производит могущественная и грозная личность на толпу обыкновенных смертных — зевак и читателей газетных новостей во всех концах мира — это обаяние заставляло не только жителей Эрфурта устраивать иллюминации в своих домах, но воздействовало и на высокопоставленных лиц, охватывало и таких великанов литературы, как Гёте и Виланд, которых Наполеон принимал здесь или в Веймаре. Но временами проглядывали в нем высокомерие тирана и якобинская жилка, как, например, при приглашении им прусского принца посетить поле битвы под Иеной. При этом Наполеон старался очаровывать императора Александра тончайшей лестью, тем более усердно, что ему не приходилось делать каких-либо уступок России, по крайней мере, он не думал о необходимости этого. По тайному договору, заключенному 12 октября на этом конгрессе, императору Александру было обещано начать переговоры с Англией на основе положения владений, сформировавшихся на этот день, причем мир обусловливался присоединением Финляндии, Молдавии и Валахии к русской короне.

Завоевание Финляндии у шведов совершилось в течение того же года следующим образом: шведский король, Густав IV, внезапно порвал всякие отношения с Россией, едва только узнал, что Россия в Тильзите помирилась с Наполеоном и даже вступила с ним в союз. В начале 1808 года началась открытая война со Швецией. Русские, вступив в Финляндию, разбили шведов на всех пунктах, а весной овладели и их неприступной крепостью, Свеаборгом. Граф Каменский наголову разбил шведов при Оравайсе, Багратион занял Аландские острова, а Барклай-де-Толли, воспользовавшись суровой зимой, когда пролив Кваркен замерз, перевел по льду русские войска на берега Швеции. Испуганный этим, король шведский поспешил примириться с императором Александром. 5 сентября 1809 года мирный договор был заключен в Фридрихсгаме и по этому договору Россия приобрела всю Финляндию и Аландские острова.

Наполеон в Испании

Наполеон должен был отправиться из Эрфурта на испанский театр войны. Он собрал громадные военные силы, в состав которых входили польские и итальянские отряды, а также войска Рейнского союза. В целом насчитывалось 200–250 тысяч человек, и раболепный французский сенат предоставлял в распоряжение властелина дополнительно 80 тысяч человек конскриптов 1806–1809 годов и столько же наперед из предстоящего набора 1810 года.

Уже в следующем году наблюдательным путешественникам бросались в глаза при внешнем обзоре французских деревень печальные следы этих беспрестанных, громадных затрат человеческих жизней. Наполеон прибыл в Байонну 3 ноября 1808 года; 5 числа он был в Виттории. Испанцы были не в состоянии вступить в открытый бой с таким войском, во главе которого стоял сам Наполеон, хотя им помогали 25 000 англичан под командованием Мура и Бэйрда. Наполеон, всегда верно оценивавший положение, решил разбить сначала обе армии противника, потому что народное восстание имело значение лишь в соединении с ними. Не было недостатка в блестящих подвигах его войск: победы следовали за победами, польская конница брала приступом батареи за батареями, и 4 декабря Наполеон вступил в Мадрид. Но война на этом не кончилась. Испанцы вымещали злость за свои поражения в поле на мелких французских отрядах или отдельных солдатах; Сарагосса выдержала продолжительнейшую осаду, пока, наконец, доведенная до крайности, была вынуждена сдаться 21 февраля 1809 года.

Сам Наполеон вернулся в Париж 23 января 1809 года. Ему предстояла новая война, и он предоставил Испанию своим генералам, среди которых король Иосиф, тяготившийся своей королевской мантией, как Геракл рубашкой Несса, играл весьма жалкую роль. В то время, как Сульт бился с отвлекавшими его англичанами у Коруньи (Галиция), Англия заключила союзный договор с центральной юнтой, а Уэлсли весьма успешно вел оборонительную войну в Португалии. Эта борьба на полуострове не могла, разумеется, ничего решить, но она поддерживала сопротивление и доказывала порабощенной Европе, что сражаются успешно не одни только вымуштрованные полки, но и простое население с оружием в руках, как то свидетельствовали своим примером испанские «гверильясы». И наступивший год должен был показать французам, что пример этот не пропал даром.

Австрия с 1805 г.

Австрия — страна, от которой менее всего можно было ожидать подражания этому примеру — тоже отнеслась к этой войне как к национальной. Деятели, виновные в печальном ходе борьбы против революции и, особенно, в жалком исходе кампании 1805 года, должны были уступить место другим; так, Кобенцель был заменен (с 1805 г.) графом Филиппом Стадионом в управлении департамента иностранных дел. Новый министр происходил из очень старинного дворянского рода (род. 1763 г.), и был более немцем по образу мышления, нежели австрийцем. Он постоянно стоял за возобновление войны против великого выскочки. Перемены, произведенные его вмешательством в дела, не могли укорениться столь крепко в Австрии, как то было в Пруссии, где умственные рычаги обладали большей силой.

В Австрии тщетно было искать каких-нибудь Фихте, Шлейермахеров, Нибуров; они были невозможны при той ограниченности короля, который более дорожил собственным ореолом, чем обладал качествами правителя государства. Однако военные приготовления были произведены здесь толково и делают честь эрцгерцогу Карлу, который был человеком замечательным не только потому, что он был братом короля. Заслуги его (1806 г.) особенно выразились в подъеме чувства чести в среде военных и в удачной организации национального войска — ландвера.^[6] Эрцгерцог Карл и другой брат короля, Иоанн, приняли в этом самое активное и достойное участие, причем правительство рассчитывало и на такого союзника, от которого пугливо отстранилось бы в любое другое время, а именно — на общее народное недовольство; можно было надеяться, что не только Пруссия, но и вся Германия поднимется против врага.

Однако Наполеон на этот раз счел более целесообразным избежать войны, уже ради одних только его видов на Испанию; по крайней мере, он уклонялся от нарушения мира, хотя и не делал никаких уступок. Борьба в Испании нашла себе куда больший отклик в мире, нежели он ожидал, притом даже у таких умнейших из его слуг, какими были Талейран и Фуше, что не укрывалось от его недоверчивой проницательности. Вернувшись в Париж, он понял всю неизбежность войны: небольшая партия мира при Венском дворе притихла ввиду общего настроения в государстве, шумно заявлявшего себя при всяком случае: в театре, на смотрах войск…

⇐ Предыдущая34353637383940414243Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: