Новые завоевания. Наполеоновская империя 1809–1812 гг. Государственная система. Отношения с Россией

Новые насилия

За всем этим последовали еще два года нестерпимого рабства. Несмотря на Венский мир, насилия длились с короткими перерывами до 1812 года. Еще во время войны, декретом из Шенбрунна от 17 мая 1809 года, остаток Церковной области был включен в состав империи под названием департамента Рима и Тразимены. Папа Пий VII подверг Наполеона отлучению (11 июня), за что был арестован в Квиринале (5 июля). Назначенные для этого люди забрались во дворец ночью по приставным лестницам, захватили папу вместе с кардиналом Пакка, посадили обоих в карету и отвезли в Гренобль. Отсюда папа был перевезен в Савону, где ему было дозволено жить на свободе. Присоединение Церковной области к империи состоялось. Но этот акт насилия не мог считаться победой: папу не удалось склонить ни на отказ от светского владычества, ни на отмену буллы об отлучении, и протестанты, вместе с католиками, изумлялись той твердости, с которой представитель великого исторического могущества и высокого нравственного принципа противостоял силе, ломившей перед собой все. Наполеон не встречал такого сопротивления ни при одном захвате или обмене владений, которые перетасовывались особенно часто в 1810 году.

В марте было создано вышеуказанное великое герцогство Франкфурт-на-Майне; после смерти Наполеона, владение переходило, как сказано выше, к пасынку императора, вице-королю Италии, которого Наполеон хотел обеспечить хорошим уделом. Великое герцогство Берг, владетель которого был сделан королем неаполитанским, было отдано пятилетнему сыну голландского короля Людовика, следовательно, собственно присоединено к Франции; оно управлялось как французская префектура. В январе 1810 года Наполеон уступил Ганновер своему брату Иерониму — не задаром, разумеется, — оставив удельные имения за собой. В июле Голландия была присоединена к Франции.

Король Людовик, человек прямодушный, сознавал свою ответственность перед вверенным ему народом и противился, по возможности, как более или менее и прочие члены императорского семейства, той жалкой роли, которую он должен был играть и которая должна была заставлять всякого, сколько-нибудь порядочного человека, смотреть на самого себя с презрением. Он видел, как попираются самые существенные интересы его страны; сам он подвергался резкому выговору за малейшее противоречие и ему намекали так ясно на средство выйти из такого положения, что он понял и отрекся от престола (1 июля 1810 г.). Голландия была присоединена к Франции, причем была еще унижена презрительным определением ее в акте лишь под именем «наносной земли французских рек», и разделена на 7 департаментов. Резиденцией французского наместника Лёбрена, бывшего сотоварища Наполеона по консульству, был Амстердам. В ноябре последовало присоединение Валлийской республики; но декабрь ознаменовался еще более невиданными в Европе событиями: без всяких предварительных о том переговоров, простым императорским декретом от 10 декабря 1810 года, ганзейские города Бремен, Гамбург, Любек, вместе с полосой от Северного до Балтийского моря и от Рейна до Эмса, Везера и Эльбы (то есть, целая область в 600 кв. миль), были присоединены, без всяких условий, к Французской империи. Эта мера, которую несравненный императорский сенат должен был как-нибудь мотивировать для придания ей конституционной окраски, была названа «требуемой обстоятельствами», commandee par les circonstances.

Дальнейших оснований приводить было незачем. Но они были слишком ясны: Наполеон не ожидал от ганзейских городов особого усердия в выполнении его нелепых мер против Англии. Герцог Ольденбургский, близкий родственник русского императора, потерял, таким образом, благодаря одному взмаху пера, свои владения, из которых образовались три департамента: «Ems-superieur, Weser, Bouches de l'Elbe»; и газета «Hamburger Correspondent» стала выходить под название «Journal des Embouchures de 1'Elbe».

Швеция и Россия

Отношения Франции на севере позволяли, впрочем, приводить всякие «circonstances». Вследствие Тильзитского мира и франко-русского союза, шведский король Карл XIII, занявший место лишенного престола в 1809 году и действительно неспособного Густава IV, заключил мир с Россией 17 сентября того же года, в Фридрихсгаме. По этому договору он уступал России Финляндию и Аландские острова, всего 5474 кв. мили земли с 900 000 жителей. Король был бездетен и шведские сословные чины избрали ему наследника, принца Христиана Августа Гольштейн-Аугустенбургского, но он умер внезапно в следующем году, и тогда на его место был избран француз, некоторым образом принадлежавший к наполеоновской «системе», маршал Жан-Батист Бернадот, командовавший прежде войсками в Ганновере и Гольштейне, и потому имевший случай завязать сношения со шведскими правящими лицами. Он выторговал себе согласие Наполеона, и Швеция, примкнув к континентальной системе, объявила войну Англии в декабре того же года.

L'empire (Империя)

Таким образом, наполеоновская империя охватывала непосредственно: Францию, западную сторону Италии до Гарильяно на юге, Бельгию, Голландию, устья Эмса, Везера, Эльбы и, далее за Эльбой, еще полосу до Балтийского моря; затем, всю, некогда немецкую, страну влево от Рейна, юго-западную часть Швейцарии и, по ту сторону Адриатики, Иллирийские провинции; более того, косвенно в империю входили: остальная часть Аппенинского полуострова, т. е. королевства Неаполитанское и Итальянское, далее государства Рейнского союза (5800 кв. миль с 14 миллионами населения), Испания на юго-западе Европы, герцогство Варшавское на северо-востоке. Дания и Швеция повиновались указаниям Наполеона; Австрия была унижена; Пруссия угнетена французской оккупацией и тяжкими финансовыми обязательствами. Совершенно независимыми оставались только Россия, Англия и Турция.

В 1809 году можно было еще обольщать себя надеждой на то, что все это могущество не имеет будущности: брак Наполеона с вдовой Богарне оставался бесплодным; это давно уже волновало императора, и после Венского мира он счел необходимым вступить в союз, более подобающий его сану и который ввел бы его в круг законных государей. Он сознавал нужду заручиться опорой для своего трона и задумал искать ее в династическом браке, а не в сдержанности, обуздании своего произвола и стремлении к настоящим целям достойного правителя. Императрица Жозефина, которой Наполеон предложил развод, подчинилась необходимости и удалилась в Мальмезон, после того, как услужливое духовенство открыло погрешность в исполнении брачного обряда императора в 1804 году: оказывалось, что хотя присутствовал при этой церемонии сам папа, но не было местного приходского священника, как это требовалось по церковному уставу.

Новый брак довершил разрыв с революцией. Обращение Наполеона к Русскому двору, в качестве соискателя руки одной из русских великих княжон, не встретило особенного сочувствия, и тогда Наполеон решился взять в супруги австрийскую эрцгерцогиню Марию Луизу, дочь императора Франца. 2 апреля 1810 года состоялся торжественный въезд ее в Париж, и великий «выскочка» («Parvenu»), детище революции, сочетался браком с дочерью древнейшего и знатнейшего из европейских царствующих домов. 20 марта 1811 года Мария Луиза родила сына, получившего уже в колыбели пышный титул «Римского короля».

Мария Луиза Австрийская, императрица французская, королева италийская. Гравюра А. Годефруа с рисунка 1810 г., Сен-Клу

Наполеон I и его сын, римский король. Рисунок работы Штейбена

Государственная система

Но довольных новой империей было немного. Прежде всего было заметно, что недоволен был сам властелин: величие кружило ему голову. Его обращение становилось более и более резким, он не говорил иначе, как жестким, отрывистым тоном, давая чувствовать в себе господина, и господина капризного, не терпящего противоречия от самых близких лиц. Так от него досталось его сестре Каролине, неаполитанской королеве, не желавшей занять должность обергофмейстерины при новой императрице; тому же подвергались его зять Мюрат и брат Иосиф, когда они решались проявлять какую-либо самостоятельность в управлении; он ругал их как лакеев или же, что чаще всего случалось с вестфальским королем, — и с этим наиболее заслуженно, — он прогонял их от себя, как мальчишек. Впрочем, на них он мог положиться, потому что они знали, что имеют какое-либо значение лишь как звенья «системы»; то же можно сказать о новом дворянстве, высших гражданских и военных сановниках, всех этих герцогах, князьях и графах, получивших свои титулы за дипломатические или боевые заслуги; так, Даву, Массена, Бертье получили при последней войне титулы принцев: Эгмюльского, Эслингенского, Ваграмского.

Это было показное дворянство, без каких-либо свойств настоящей аристократии. Все эти лица были полезными орудиями и награждались щедро; верность их, за малыми исключениями, исчерпывалась эгоистическим расчетом; настоящую, полную преданность Наполеон видел лишь в низших рядах своих войск как между французами, так и в войсках государств Рейнского союза; не менее того и между простонародьем, на которое действует внушительно уже сам по себе царский сан, — и еще сильнее, если он соединяется, как в данном случае, с несомненным личным величием и всем обаянием побед и всемогущества. Но вообще, как это выяснилось наглядно при последней борьбе в Австрии, «система», уравновешивая усердное и искусное рабское служение полной разнузданностью вне службы, быстро роняет пригодность людей к делу. Слияние старого французского феодального дворянства с новым военным совершалось весьма туго. Массу французского народа и даже многих из интеллигентного класса отуманивали прибытия посольств по случаю побед, различные по тому же поводу празднества, возрождение древне-галльского поклонения богу славы.

Однако понемногу все начинали сознавать, что эта слава обходится недешево. Конскрипции похищали у страны огромный капитал, представляемый человеческими жизнями и человеческой силой, если сами государственные финансы не терпели от этого непосредственно, благодаря тому, что за всякую победу платили побежденные. Но важнее всего было то, что среди боевого шума, вооружений, военных мероприятий, которые выступали везде на первый план, стушевывался гражданский элемент и гибла политическая свобода. Прежняя lettres de cachet, то есть право произвольного ареста, были восстановлены во Франции, только в другой форме; Наполеон писал своему министру: «Надо предпослать такому закону страницы две либеральных побудительных причин», — что и не было затруднительно. Ясно было, что его система не могла мириться с правом сходок, свободой слова и свободой печати. Наполеон понял это, когда созвал в Париже (июнь 1811 г.) французский национальный собор с целью направить его против папы. Защитники папского абсолютизма возвысили свои голоса так, что он нашел нужным закрыть съезд. Печать подлежала тоже строгому надзору, хотя сам он часто повторял, что свободомыслие первое из приобретений нашего века.

Сам он позволял себе рассуждать весьма свободно, например, о религиозных предметах; в нем оставались, в отношении набожности, лишь следы бытового корсиканского суеверия, и он был прав, утверждая, что в его государстве господствует свобода мысли: действительно, всякий мог думать, что желал, лишь бы повиновался. Но относя все к своей личности, Наполеон говорил тоже: «Я хочу знать, какие мысли и убеждения живут в головах». Подобный род эгоизма ведет всегда к противоречиям; поэтому, неудивительно, если по императорскому повелению в каждом департаменте дозволялось выходить лишь одной газете и то «с разрешения и одобрения местного префекта». Деспотизм императора был щекотлив до того, что книга г-жи Сталь «L'Allemagne» (1810 г.) была запрещена и сама писательница изгнана из Франции, хотя ее сочинение касалось, преимущественно, литературных явлений и было пропущено цензурой.

В немецких областях империи печать подвергалась подобному же стеснению, не достигшему, однако же, своей цели здесь, как и в других местах. Известный гамбургский книготорговец Перте, обращенный последним насильственным актом Наполеона во французского подданного, рассказывает как человек, близко знакомый с делом, о всех мытарствах книги, изданной за границей и ввозимой в пределы Французской империи.

Книгопродавец должен был просить на то разрешения у парижского генерал-директора книжной торговли и книгопечатания, представив ему подлинное заглавие книги с переводом его на французский язык, именем автора, изложением содержания, обозначением года издания, формата книги и пр. Генерал-директор посылал тогда свое разрешение («Permis») в пограничную таможню; таможня отсылала тюки с книгами и это «разрешение» к префекту, под скипетром которого проживал адресат. Префект передавал присланное «инспектору» («Inspecteur»), который составлял протокол и отсылал его, вместе с книгами, к г. «контролеру» («Verificateur»). В присутствии этого последнего тюк вскрывался, содержимое в нем проверялось, пошлины — без них ничего не обходилось — взимались по весу, после чего на каждый экземпляр накладывался штемпель, и тогда только книга выпускалась в обращение. Ежемесячно отсылались в Париж списки дозволенных книг для сличения и проверки. Правительство, однако, мало выигрывало при этом, потому что вся указанная запутанная процедура давала находчивому купцу средство отводить глаза несведущему персоналу или же и подкупать его.

Но деспотизм ограничивался этим и не было речи о насильственном введении французского языка, который привился лишь на вывесках отелей и ремесленных заведений, возвещая о каком-нибудь «Maitretailleur», «Cordonnier», «Traiteur» и пр. Не оказывал влияния и французский дух, который никогда еще не был так угнетен, как под этим тираническим управлением. Даже государства Рейнского союза оставались чужды этого влияния. Напротив того, чужеземное иго способствовало к охране последнего достояния нации, особенно возросшего в последнее время с обогащением немецкой литературы произведениями, полными совершенно иного, нового духа. Поработитель народов не знал этого, хотя удостаивал своих аудиенций Гёте, Виланда или Иоганна Миллера. Но если бы даже сказанный гнет выражался чувствительнее, нежели это могло допускаться самим естественным ходом вещей в отношении высокоразвитого народа, то все же этот гнет мало коснулся бы народных масс, в жизни которых потребность литературного чтения не играет значительной роли.

Континентальная блокада

За исключением некоторых внешних выгод в упрощении администрации и ускорении судопроизводства, наполеоновская система не представляла собой никакого заметного улучшения, но ценой этого была подавленная свобода в самой Франции и нарушенный бытовой уклад, внутренние отношения и правовые порядки в завоеванных землях. Штейн замечал справедливо: «Бонапартовская система зиждется на гнилых основах — насилии и низких правительственных уловках… во всем нет и следа человечности, величия, благородства… и все злополучия, постигающие нас, произведут, наконец, нечто совершенно противоположное тому, что он ожидает…» Эта последняя надежда основывалась на нелепости экономической части системы, именно на введении континентального запрета, благодаря которому простой народ, мало ценящий отвлеченные блага, был обречен на невольную промышленную бездеятельность и лишен даже своего скромного лакомства: кофе и сахара. Запрет был не особенно действителен, при всем этом, потому что правительства, принужденные присоединиться к нему, не выказывали крайнего сочувствия к делу, и контрабанда приняла повсюду колоссальнейшие размеры, несмотря на усиление таможенных страж. На всяком удобном пункте, например, на Гельголанде, были массы английских товаров, которые развозились потом контрабандным путем; и сам Наполеон подрывал свою систему, допуская выдачу — за деньги или по милости — пропускных свидетельств, владельцы которых могли вывозить французские товары и ввозить иностранные, необходимые для французского производства. Но если запретительные меры мало достигали своей цели, они вызывали общее раздражение и требовали обременительного надзора с целой армией надсмотрщиков, сыщиков, служа тоже поводом к столкновениям и насилиям. Наполеон любил говорить: «Дрянь надо держать в страхе!» — и потому ходили рассказы о расстрелах, о наложениях клейм за контрабанду или укрывательство, о конфискациях или сожжении английских товаров, о громадных денежных пенях.

Французские солдаты у ворот Лейпцига, разыскивающие английские товары. Гравюра времен наполеоновской «континентальной блокады»

Многие восхваляли, однако, как восхваляют даже и теперь, континентальную блокаду Наполеона за то, что она породила несколько новых отраслей промышленности, заставив изобретать суррогаты чая, кофе, сахара. Но из всякого большого вреда может возникнуть кое-какое добро, и чудовищная нелепость континентального запрета не умаляется от того, что нашлось несколько смышленых купеческих голов, сумевших выгодно наладить дело и среди этих стеснений. Невольно ставится вопрос: чего же именно хотел, какую цель преследовал всемирный завоеватель, «могущественный и хитроумный?» Он пользовался несомненной популярностью среди народных масс, внушал им какое-то чувство благоговения и страха; восстановленные или вновь созданные им вассальные государи раболепно склонялись перед ним, связанные и собственным эгоистическим расчетом; некогда великие Пруссия и Австрия были порабощены им; на всем европейском материке сопротивлялся ему открыто и энергично, в 1811 году, один только Пиренейский полуостров; казалось бы, что при таком положении дел требовалась с его стороны лишь некоторая умеренность, ограничение произвола и направление деятельности на действительное, хотя бы только материальное благо народов; этого было бы достаточно для того, чтобы укрепить однажды воздвигнутый престол, для которого был теперь и наследник. Наполеон сам винил потом других в том, что они не подумали о Наполеоне II; но думал ли он сам о нем как бы следовало? Рождение наследного принца было тяжелым ударом для рассчитывавших на то, что со смертью Наполеона падет и все им созданное. Но многие, начиная с 1810 года, то есть со времени упорной, неустанной борьбы в Испании, надеялись на иное: как старая европейская аристократия, так и люди, одушевленные любовью к свободе и национальной независимости, стали предвидеть, что он сам подготовит свое падение. Морской министр Декрэ, один из сановников Наполеона, в откровенной, дружеской беседе с маршалом Мармоном высказал: «Император помешан, положительно помешан; он погубит всех нас».^[9] Так было действительно написано в книге судеб, так можно было уже заключить из той перемены в отношениях между Францией и Россией, которая стала обозначаться с полной ясностью уже с конца 1810 года.

Прежде всего Наполеон вознегодовал на императора Александра за то, что русские войска не оказали ему надлежащего содействия во время войны Франции с Австрией в 1810 году. Действительно, хотя император Александр, согласно Тильзитскому договору, и выставил во время этой войны русские войска на австрийской границе, однако же не допустил их принимать решительное и деятельное участие в военных действиях против австрийцев. Раздосадованный такой, весьма понятной, деликатностью императора Александра по отношению к Австрии, Наполеон решился было вмешаться во внутренние дела России. Он выразил недовольство тем, что Россия ввела у себя новый тариф, благодаря которому многие французские товары были обложены высокой ввозной пошлиной; он забылся до того, что предложил императору Александру изменить новый тариф и порвать торговые отношения России даже с теми нейтральными государствами (например Соединенными Штатами), через которые английские товары все же могли проникать в Россию. Император Александр увидел в этих новых притязаниях своего союзника дерзкое посягательство на свою державную волю и отвечал Наполеону, что «каждый государь сам обязан заботиться о нуждах и о благе своих подданных». В этом обмене обоюдонеприятных дипломатических нот уже слышались отдаленные раскаты грома надвигающейся исполинской борьбы…

 

 

Книга III

⇐ Предыдущая36373839404142434445Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: