Сведение сознания к физиологическому

Другой путь предложили естественнонаучно ориентированные физиологи. Они — как и пустившиеся за ними в путь психологи — чаще всего пытались найти объяснение природы сознания в физиологии. Со­знание при таком подходе (что особенно радует естественнонаучную душу) не порождается из ничего, а естественным образом возникает в процессе эволюции. По-видимому, Ф. Кювье первым пришел к выво­ду, который позднее был признан практически всеми естествоиспыта­телями и весьма сильно повлиял на развитие обсуждаемой позиции: сложность поведения животных (а вероятно, и богатство психической жизни), сложность их нервной системы и развитие их мозга теснейшим образом взаимосвязаны. Чем выше стоит животное в эволюционном ряду, чем шире у него возможности приобретения индивидуального опы­та и обучения, тем совершеннее его нервная организация.

Родственность физиологических и психических явлений извест­на издавна. Ещё в глубокой древности люди знали, что травмы мозга и органов чувств нарушают сознательную деятельность человека. И что существуют химические вещества и яды, употребление которых при­водит ко сну, помешательству или к другим изменениям в состоянии

сознания. Задолго до блестящих исследований Г. Гельмгольца по физио­логии органов чувств стала ясна связь анатомо-физиологической струк­туры этих органов с ощущениями. Ведь понятно: зрительное ощущение получается лишь при воздействии света на сетчатку глаза. Впрочем, ощущение света может возникнуть и при механическом воздействии на глаз (как заметил барон Мюнхгаузен, стоит ударить себя в глаз, как из него посыплются искры. Правда, только ему удалось с помощью этих ощущений развести огонь). Впрочем, и при таком способе раздражения глаза можно вызвать только зрительные ощущения, а не слуховые или обонятельные.

К середине XIX в. утверждение, что психическая деятельность обеспечивается физиологическими механизмами, стало для ученых-естественников совершеннейшей банальностью. А потому казалось по­чти само собой разумеющимся, что психика должна объясняться фи­зиологическими законами. Но вот проблема. Её ясно выразил ещё Г. Лейбниц: если представить, что мозг увеличился до размеров целого здания так, чтобы по нему можно было прогуливаться, то и при этом никто не смог бы увидеть в этом здании мыслей. Р. Вирхов (мировую славу которому принесло открытие клеточного строения организмов) Повторяет эту же идею: «Я анатомировал уже тысячи мозгов, но ещё ни разу не обнаружил душу»', А в конце XX в. её повторил генетик Н. П. Дубинин: «Сколько бы мы ни изучали строение человека и про­цессы, идущие в нейронах, мы, даже получив важнейшие данные по нейрофизиологии, не поймем, что такое мысль»². Действительно, изу­чая физиологический процесс, мы и имеем дело только с физиологи­ческим процессом.

Можно бесконечно анализировать строение мозга или электри­ческие импульсы в нервной системе, но разве мы сможем таким путем обнаружить сознание? Нельзя найти физиологические основания, по­зволяющие, например, утверждать, что возбуждение отдельных участ­ков мозга, которое измерено электрофизиологическими методами, и есть искомое осознаваемое ощущение или восприятие. При прямом раздра­жении мозга человек может испытывать самые неожиданные созна­тельные переживания — например, с удивительной яркостью вспом­нить какой-то эпизод своей жизни, заново переживая окружавшие его в этот момент цвета, запахи и т. д. Связь этого переживания с раздраже­нием данного участка мозга несомненна, тем более, что можно вызывать

' За несколько десятилетий до Вирхова эту же мысль Бальзак вложил в уста хирурга — героя своего рассказа «Обедня безбожника».

² Дубинин Н. П. Что такое человек. М„ 1983, с, 136.

то же самое воспоминание, снова и снова повторяя раздражение. Но все же сам исследователь без словесного отчета испытуемого никогда не смог бы догадаться о возникших у последнего воспоминаниях. То, что со­знательно переживает человек, известно только этому человеку.

Физиологические процессы характеризуются теми или иными регистрируемыми и измеримыми материальными изменениями мозго­вой деятельности. Но ведь та же самая мысль, выраженная на рус­ском, японском или французском языках, должна иметь разные нервные корреляты, т. е. по-разному выражаться на языке физиологии. Как по физиологическим проявлениям мы можем понять саму эту мысль или хотя бы определить, что это одна и та же мысль? Психика, как принято считать, отражает не состояние мозга, а внешний мир. (Л. М. Веккер называет это корневым свойством психики '). Перевод физиологичес­кого в психическое не может быть сделан только на основании физиоло­гических наблюдений. Более того, не так просто доказать, что зареги­стрированные в эксперименте физиологические реакции связаны с данным сигналом, а не с чем-либо другим. Какие-то физиологические процессы наблюдаются всегда, но их расшифровку в терминах ответов на сигнал необходимо ещё специально обосновывать.

Может быть, даже роль импульсов, передающихся по нервному волокну, сильно преувеличена, потому что физиологи наблюдают толь­ко импульсы, а их связь с переносимой ими информацией является не более чем допущением ^э. И уж никак нельзя узнать без признания испы­туемого, сопровождаются ли те или иные физиологические процессы психическими проявлениями. Наличие психической реакции может быть определено только путем опроса испытуемых о том, что они видели,

' Веккер Л. М. Психические процессы, 1, Л,, 1974, с. 11. Популярен пример, при­водимый Л. Фейербахом: кошка, увидев мышь, пытается её поймать, а не царапает себе глаза. Стоит добавить, что психика известна нам только через аналогию с сознанием. Откуда мы можем знать, что именно отражается в психике, если мы этого не осознаем? Как говорит Э. Кречмер (Строение тела и характер. М., 1995, с. 57), «сознание вообще есть существеннейший или, может быть, единственно существенный критерий психического».

² Вот, например, мнение Дж. Сомьена: «Полезно иногда остановиться и задумать­ся: не оказались ли мы в плену наших привычных идей? Действительно ли нервные импульсы так важны?.. Этот вопрос мы поднимаем для того, чтобы побудить молодых людей с острым умом рассмотреть критически даже самые основные допущения... Многие, наверное, чувствуют, что должно быть ещё что-то, не выражаемое полностью монотонным повторением потенциалов действия, Раштон как-то написал, что мысль, будто мы думаем и чувствуем нашими гормонами, столь же чудовищна, как и та, что мы делаем это электрическими импульсами». — Сомьен Дж. Кодирование сенсорной информации. М., 1975, с. 365,

слышали, чувствовали и т. п. Но с помощью словесного отчета мы уз­наем не обо всех психических реакциях, а лишь о тех, которые осозна­ются и хоть в какой-либо форме могут быть словесно выражены человеком, Другой возможности непосредственного исследования пси­хических проявлений нет.

Рассматривая организм человека с физиологической точки зрения, нельзя ни понять работу сознания, управляющего поведением организ­ма, ни доказать само существование сознания. Напрашивается анало­гия с древней и весьма мучительной для человечества проблемой. Ок­ружающий нас мир настолько тонко организован, настолько пригнан друг к другу во всех своих частях, что так и хочется объяснить это совер­шенство природы сознательным замыслом Творца. Но, как известно, живя в этом мире, нельзя ни постигнуть этот замысел, ни убедиться в том, что такой Творец реально существует. Неудивительно, что есте­ствоиспытатель-физиолог, стремясь избегать не проверяемых в опыте допущений, зачастую пытается отказаться от представления о созна­нии так же, как он пытается не использовать представления о Творце в своих научных построениях. (Правда, есть одно «но», которое делает аналогию неточной. Дело в том, что сознательные переживания — оче­видная для каждого реальность, которая вполне может быть подверг­нута самостоятельному и независимому исследованию- Проблема же существования Творца такого исследования не предполагает).

Конечно, психические процессы связаны с физиологическими. Ес­тественнонаучный подход заведомо предполагает, что психика зарож­дается в недрах физиологического.. Тем не менее, парадоксальная транс­формация физиологического в психическое требует дополнительного разъяснения. И само это логическое разъяснение не может быть выполнено на физиологическом языке- (Точно так же, как оно не может быть выполнено на языке физики, о чём выше уже говорилось). Позво­лю себе несколько не совсем точных аналогий. Бессмысленно пытать­ся изложить англо-русский словарь на одном английском языке, потому что полученный в итоге вполне корректный английский текст будет об­ладать одним весьма серьёзным недостатком — он не будет содер­жать русского языка. Глухой от рождения человек может смотреть, как пальцы пианиста бегают по роялю, но вряд ли потом стоит доверять его рассказу о полученном им музыкальном впечатлении. Физиолог, изучаю­щий сознание только физиологическими методами, находится в поло­жении такого глухого. Ведь он должен трактовать воздействие мазурки Ф. Шопена на языке физико-химических процессов, происходящих в Нервной клетке!

Критериев «психичности» или «сознательности» физиологичес­кого процесса в самом этом процессе не существует. Можно лишь уста­новить связь между тем или иным параметром, характеризующим фи­зиологический процесс, и существованием в этот же момент какой-то психической реакции. К примеру, известно: если во время так называе­мой парадоксальной стадии сна (характерные признаки — ускорение во сне сердечного ритма, учащение дыхания, более быстрые, чем во время бодрствования, движения глазных яблок под закрытыми веками, выде­ление гормонов, изменение ритма электрической активности мозга и т. п.) разбудить спящего, то он, как правило, сообщает, что в этот момент видел сон. Исходя из этих наблюдений, делают вывод о наличии сно­видений даже в тех случаях, когда о них нет никаких сообщений со стороны субъекта (например, при изучении сна у животных). Можно даже дога­дываться о содержании этих сновидений по косвенным признакам — например, по характеру движений, совершаемых, скажем, кошкой во время данной фазы сна, но непосредственно подтвердить эти догадки невозможно.

В любой науке приходится говорить о ненаблюдаемом — ив ис­тории, и в физике, и в психологии. Можно строить гипотезы о ненаблю­даемом и проверять их в эксперименте. Сознание не поддается наблю­дению в физиологическом исследовании — вроде бы не страшно. Будем строить гипотезы. Однако существование сознания ниоткуда не выте­кает, кроме субъективной очевидности. Если эта субъективная очевид­ность является физиологическим процессом, то она по существу не нуж­на. Для физиолога, который анализирует самую совершенную в мире машину — человеческий мозг, типично такое представление: сознание сопровождает течение мозговых процессов, замечая лишь какие-то отго­лоски этих процессов и не вмешиваясь в точную и согласованную рабо­ту механизмов мозга в целом. Но для психолога такой подход трудно назвать вдохновляющим. Должно же существование сознания иметь какой-то самостоятельный смысл...

В 1960-е гг. Р. Сперри со своими сотрудниками из Калифорний­ского технологического института провел серию исследований, потряс­ших воображение и принесших ему Нобелевскую премию. Он изучал поведение больных до и после перерезки у них мозолистого тела, соеди­няющего два полушария мозга между собой. Такая операция применяет­ся в случае не излечимой другими способами эпилепсии и обычно не вызывает нарушений в повседневной жизни, но — поскольку полушария лишены возможности обмена информацией между собой — ведет к удивительным последствиям. Как известно, у большинства людей центр

речи находится в левом полушарии, которое получает информацию от правой половины зрительного поля и управляет движениями правой сто­роны тела (правой рукой, правой ногой и т. д.). Правое же полушарие получает информацию от левой половины зрительного поля и управляет движениями левой стороны тела, при этом оно не способно управлять речью. Сперри предъявлял таким больным изображение какого-либо объекта (например, яблока или ложки) для восприятия в правое или ле­вое поле зрения. Если информация поступала в левое полушарие, паци­ент всегда отвечал правильно; «Это яблоко» или «Это ложка». Если то же самое изображение воспринималось левым полем зрения и поступа­ло в правое полушарие, то больные ничего не могли назвать — в луч­шем случае они говорили, что видели вспышку света.

Можно ли считать, что они не осознавали предъявленное изобра­жение? ' Тем не менее, больные оказались способны в ответ на такое предъявление выбрать на ощупь левой рукой (но не правой!) из разных предметов именно тот, который им был до этого предъявлен на экране. Можно ли считать, что они его все-таки осознавали? Если мужчине предъявить в левом зрительном поле изображение обнаженной женщи­ны, то он дает несомненную эмоциональную реакцию, хотя и не в состоянии сообщить экспериментатору, чем она вызвана. Является ли осознанной эта эмоциональная реакция, субъективно вполне отчетливо переживаемая? Вряд ли можно найти осмысленный ответ на этот вопрос, не понимая, какую роль играет осознание.

Опросы больных, переживших клиническую смерть и реанима­цию, показали: даже в коматозном состоянии они всё же воспринимают что-то из происходящего вокруг них — например, разговоры медицинс­кого персонала, как-то их переживают, а затем, по выходе из комы, спо­собны словесно воспроизвести ², И это в то время, когда практически отсутствуют какие-либо физиологические реакции организма! Можно ли говорить, что в период подобных переживаний больной полностью Лишен сознания?

Всё это, в общем-то, всегда понимали физиологи. Но ведь так хочется понять тайну сознания! И, как только обнаруживался какой-нибудь принципиально новый, ранее не предполагавшийся физиологический

' «Обладает ли правое полушарие способностью осознавать события или нет - это в значительной мере гносеологический вопрос», — пишет Э. А. Костандов (Проблема Нейрофизиологического анализа и неосознаваемых психических явлений. // Методологи­ческие аспекты изучения деятельности мозга. М.. 1986, с. 202.)

" См. Гурвич А. К. Постреанимационные нарушения сознания и некоторые морально-этические и правовые проблемы реаниматологии, // Мозг и разум- М., 1994, е. 165.

процесс, они с настойчивостью, достойной иногда лучшего примене­ния, сразу же пытались в нем найти разгадку этой тайны. Одна из са­мых ярких попыток была предпринята И. М. Сеченовым.

В 1873 г. он публикует большую статью, в заглавии которой зада­ется вопросом: кто, собственно, должен «разрабатывать психологию»? И далее рассуждает так: естественная наука должна объяснять слож­ное простейшим. Но что есть простейшее? Вряд ли осмысленно срав­нивать психическую жизнь с жизнью камней или растений. Но вот род­ство психических явлений с нервными процессами очевидно для физиолога: действительно, психической деятельности без головного мозга не существует; невозможно провести ясную границу между нерв­ными актами и явлениями, которые всеми признаются психическими. А потому надо «передать аналитическую разработку психических явле­ний в руки физиологии», психологию должен «разрабатывать» физиолог. Ибо, мол, только одна физиология держит в своих руках ключ к истинно научному анализу психических явлений,

Таким ключом для Сеченова стал обнаруженный им процесс тормо­жения. Ученый экспериментально показал, что двигательная реакция мо­жет быть прекращена путем раздражения определенных участков мозго­вого ствола. Это значит, что ощущение, вызываемое возбуждением органов чувств («чувствующих снарядов»), может приводить не только к возбуж­дению «двигательных снарядов тела» (терминология тех времен), но и к «возбуждению их тормозов». Сеченов действительно совершил великое открытие. Он первым понял, что без торможения никакая регуляция дви­жения невозможна. Далее он рассуждал так.

Психические (сознательные) процессы непосредственно физиологи­чески неуловимы. Но процессы торможения — тоже нечто неуловимое. Торможение может останавливать какой-то идущий процесс (это ещё можно зарегистрировать), но ведь оно может и помешать начаться чему-то дру­гому. А если ничего не начинается, то это ничего нельзя и заметить. Физио­лог сможет в лучшем случае наблюдать какие-то проявления нервной активности, которые не ведут ни к какому эффекту. Поэтому торможе­ние — особый процесс. Если задуматься, восклицает Сеченов, то ведь управление торможением — это как раз то, что обычно называют во­лей! Задержка движений, т. е. противостояние внешним влияниям, тре­бует больше затрат нервно-психической энергии, чем осуществление движений. Вот почему именно в этом ранее не известном типе физио­логических процессов лежит, по мнению Сеченова, ключ к пониманию сознания. Волевое усилие — торможение — обеспечивает способность организма не реагировать на внешние или внутренние раздражители.

Ученый понимал, как долог путь от открытия торможения до пси­хической реальности. Вот как он описывает этот путь: психология нач­нет свой кропотливый труд с простейших случаев; движение её будет медленно, но зато выиграет в верности; из психологии, правда, исчезнут блестящие, всеобъемлющие теории; в научном содержании ее будут страшные пробелы, на место объяснений в огромном большинстве слу­чаев выступит лаконичное «не знаем»; сущность сознательных явлений останется во всех без исключения случаях непроницаемой тайной (по­добно, впрочем, сущности всех явлений на свете) — и тем не менее, психология сделает огромный шаг вперед¹.

Однако исследовательская программа Сеченова исчерпала себя гораздо быстрее. Другой великий физиолог, К. Бернар, в лаборатории которого Сеченов как раз и открыл феномен центрального торможения, показал, что условием существования животных организмов является «постоянство внутренней среды» (т. е. постоянство внутренней темпера­туры; постоянство содержания воды, сахара, кислорода, кальция; посто­янство концентрации ионов водорода и т. п.). Любые, даже незначитель­ные, отклонения от стабильного уровня автоматически регистрируются организмом и приводят в действие физиологические механизмы, пытаю­щиеся устранить это нарушение. В частности, организм людей и лоша­дей (кто знает, почему только их?) защищает себя от перегревания та­ким способом: при увеличении температуры крови в сосудах головного мозга всего на несколько сотых градуса термочувствительные нейроны мозга формируют электрический сигнал, который направляется к не­рвным окончаниям, управляющим потовыми железами; железы, в свою очередь, выделяют пот, испарение которого ведет к охлаждению тела и, соответственно, снижению температуры крови.

Очень важная тонкость, значение которой в полной мере было оценено существенно позже. Потоотделение должно автоматически прекращаться, как только температура приходит в норму, — не раньше, но и не позже, Железы, выделяющие пот, не получают указание, какое количество пота им надо выделить, — заранее ведь не известно, сколь­ко понадобится. Поэтому сигнал, управляющий работой желез, побу­ждает их выделять пот до тех пор, пока не нормализуется температура. Но это значит, что информация циркулирует в организме по кольцу; же­лезы получают сигналы от термочувствительных нейронов, а они, реги­стрируя снижение температуры, получают сигналы об эффективности Деятельности потовых желез, чтобы в случае нормализации дать указание

' Сеченов И. М. Избранные философские и психологические произведения. М,, 1949, с. 242-243.

о завершении процесса потовыделения. Позднее зависимость управля­ющего воздействия от собственной эффективности будет названа Н. Ви­нером управлением с обратной связью и приведет к созданию целой науки — кибернетики.

Таким образом, все физиологические процессы, обеспечивающие постоянство внутренней среды организма, с необходимостью включают в себя управление торможением. Но, значит, эти процессы должны быть изначально (генетически) заложены в организм — иначе он не смог бы жить. А потому торможение — такой же обычный, автоматически осу­ществляемый физиологический процесс, как и возбуждение. Эти про­цессы не находятся под контролем сознания. И вряд ли одного пред­ставления о торможении достаточно для объяснения психических явлений. Понятно мнение Г. Уолтера: «В традиционной физиологии нерв­ной системы, связанной с именами Сеченова, Павлова и Шеррингтона, равновесие обычно выражается в терминах возбуждения и торможе­ния- Эти понятия, может быть, адекватны для периферических меха­низмов и даже для спинного мозга, но пригодность этой диалектики для описания деятельности высших центров весьма сомнительна»'.

Последователи Сеченова, тем не менее, продолжали дело учите­ля и постоянно искали какой-то особый процесс, который можно было бы сопоставить с психикой. Вот главный вопрос учения И. П. Павлова:

«Каким образом материя мозга производит субъективное явление?». Павлов исследует существующие у животных врожденные автомати­ческие реакции на определенные сигналы — например, животные авто­матически (безусловный рефлекс) выделяют слюну при виде и запахе пищи, отдергивают лапу при уколе и т. д. Обнаруживается: после спе­циальной тренировки животное будет выделять слюну или отдергивать лапу (условный рефлекс) на предъявление любого сигнала (будь то звук, мигающий свет или что угодно иное), если этот сигнал многократно предъявлялся ему перед приемом пищи или уколом. И, конечно же, Павлов хочет именно в такой условно-рефлекторной деятельности обнаружить зачатки психического.

Павлов тоже сделал великое открытие ²: он создал метод изуче­ния способностей человека к переработке информации без необходи­мости словесного отчета о происходящем. Как отмечал сам перво­открыватель, учение об условных рефлексах гласит, что любой

' Уолтер Живой мозг, М„ 1966, с. 205-206.

² Хотя идея условного рефлекса была высказана ещё в 1763 г. шотландцем Р. Виттом, она, по сути, не была никем воспринята и никак не разрабатывалась методически (см. Шульц Д.. Шульц С. История современной психологии, СПб, 1998, с. 30).

раздражитель может вызывать «всевозможные (а не определенные толь­ко)» действия. Это значит, что чаще всего раздражитель (стимул) не является жесткой причиной последующей реакции: скорее, этот раздра­житель выступает как знак, который может иметь множество различ­ных значений (реакций),

С помощью этого метода мы можем изучать информационные возможности бессловесных существ, — к примеру, способность к раз­личению у дельфинов, собак и новорожденных детей. Может ли, ска­жем, собака отличать эллипс от круга? Пожалуйста. Предъявляем со­баке эллипс и наносим электрический удар по её лапе. Затем без всяких болевых воздействий предъявляем круг. И так делаем несколько раз. Наконец, когда условный рефлекс выработался, то при предъявлении эллипса собака уже до удара отдергивает лапу, а при предъявлении кру­га стоит спокойно. Значит, говорим мы, она способна отличить круг от эллипса. А каковы арифметические способности сойки? Если под крыш­ками разного цвета прятать по одному зерну или не класть вообще ни­чего, то можно натренировать сойку поднимать черные крышки до тех пор, пока она не найдет два зерна, если перед этим её научить, что под черными крышками больше зерен не бывает; под зелеными крышками она будет искать только три зерна и, найдя их, остановится; под красны­ми — четыре и под белыми — пять зерен '. Можно ли после этого утверждать, что птицы не умеют считать?

Итак, образование условного рефлекса — весьма сложное явле­ние. Мозг должен уметь выделять и опознавать различные сигналы и определять вероятность их совпадения. Это отнюдь не тривиальная за­дача. Представьте себе, что должна понять шимпанзе, чтобы научить­ся — правда, после 17 тысяч опытов! — решать такую фантастическую задачу: из двух разных квадратов, различающихся по двум признакам сразу (например, цвет + форма или кайма + выступы), выбирать наи­больший, а из квадратов, различающихся только по одному признаку (цвет, форма, кайма и т. п.), — меньший. Так и тянет решение подоб­ных задач связать с психической деятельностью.

Каждое живое существо постоянно получает море сигналов из внешнего мира и от различных частей тела. Поэтому для того, чтобы устанавливать связь между нейтральными сигналами (например, зво­нок) и жизненно важными (пища) необходимо предварительно отобрать Нужный нейтральный сигнал из «шума жизни». Ранние эксперименты Пав­лова проводились в специальных камерах, где животные были защищены

от посторонних раздражителей. Позднее Павлов понял, что отсутствие раздражителей уже становится для многих животных своеобразным сиг­налом. Животных, конечно, продолжали изолировать, но более умерен­но — они могли видеть и слышать шум жизни: свет солнца, шум ветра или дождя, шаги и разговоры случайных прохожих... И если эти фоно­вые раздражители не имели отношения к безусловным раздражителям, у животных быстрее образовывался условный рефлекс, и к тому же, был более устойчивым. Так что, казалось бы, образование условных рефлек­сов действительно сравнимо по сложности с теми задачами, решение кото­рых обычно относят к сфере психической деятельности.

Сам Павлов, разумеется, ожидал, что условные рефлексы могут образовываться только путем образования нейронных связей в коре боль­ших полушарий мозга, т. е. в той части мозга, которая является поздним приобретением эволюции и наиболее развита как раз у человека. Одна­ко вскоре выяснилось, что условные рефлексы могут вырабатываться и у животных, которые после хирургического вмешательства были вооб­ще лишены коры. Это значит, что образование условных рефлексов — не такой уж сложный физиологический акт. Он более-менее одинаков и у простейших животных, и у человека. Более того, эксперименты зас­тавляют предполагать, что у низших животных эти рефлексы выраба­тываются, пожалуй, даже быстрее, чем у высших. Но тогда можно ожи­дать, что условные рефлексы образуются не в связи с какими-то психическими процессами, а просто вследствие автоматики физиологи­ческого акта '. В этом, в общем-то, нет ничего удивительного. Физио­логические акты, автоматически выполняемые организмами, сами по себе являются сложнейшими процессами, понимание которых учеными ещё очень далеко от совершенства.

И после работ Павлова физиологи искали новые механизмы для объяснения психической деятельности. Показательна тенденция в вы­боре направления поисков — исследования упорно вели ученых к при­знанию все большей роли обратной связи в организации поведения.

' Воспользуюсь аналогией: все вычислительные машины (от калькулятора до компьютера) способны выполнять арифметические операции, причем для операции сложения или умножения гораздо удобнее и быстрее воспользоваться карманным калькулятором, а не мощным компьютером. «Когда мы вырабатываем условные рефлексы у планарий и шимпанзе, мы в шимпанзе изучаем планарию», — на мой взгляд, справедливо заметил Р. Шовен (Ук. соч., с. 348). Более того, у человека высшие уровни оказывают тормозящее влияние на выработку условных рефлексов на низших уровнях — см. Кимбд Г. А. Выработка и торможение условных рефлек­сов. // Механизмы формирования и торможения условных рефлексов- М., 1973, с. 420-423.

П. К. Анохин заменил рефлекторную дугу на рефлекторное кольцо и придавал такое значение обратной связи в своих схемах опережающего отражения, что даже указывал на свой приоритет перед Н. Винером в использовании этого представления. Среди идей недавнего времени отмечу работы Д. Эдельмена' и А. М. Иваницкого², где психические явления так или иначе связываются с возвратом возбуждения из па-мята и последующим сличением (как необходимым компонентом об­ратной связи) этого возвратного возбуждения с возбуждением от сен­сорной стимуляции.

Впрочем, какие бы новые физиологические явления ни обнару­живались, какие бы новые подходы и методы исследования ни предла­гались, сознание всегда остается независимой переменной, не поддаю­щейся непосредственному физиологическому изучению. В конечном счёте, организм (мозг) в физиологическом описании всегда выглядит как детерминированный автомат, созданный природой для обеспече­ния собственной жизнедеятельности. С помощью такого представле­ния принципиально нельзя обосновать свободу выбора, данную челове­ческому сознанию. Как и невозможно показать, что условный рефлекс или любые другие физиологические процессы и явления сами по себе содержат какую-то психическую составляющую. Действительно, при­сущие животным (и, разумеется, человеку) способности создавать ус­ловно-рефлекторные связи или какие-либо иные физиологические яв­ления сами по себе не могут доказывать существование сознательных переживаний.

А вот ещё одна проблема, не решенная в рамках обсуждаемого подхода к тайнам сознания. Влияние физиологического на психику извест­но. Это обычно и ведет к предположению, что психика и сознание — следствие каких-то физиологических процессов. Однако известно и обратное. В литературе описываются поразительные случаи психиче­ского влияния на физиологические процессы. Не обсуждая самые эк­зотические случаи, связанные с мистическими практиками (стигматы веры у святых, нахождение тренированных йогов под водой или под землей в течение длительного времени без воздуха и т. п.), ограничим­ся рядом более спокойных примеров. Вызывать изменения в организме (казалось бы, не подвластные сознанию) может гипнотическое воздей­ствие: например, можно внушить укус комара, имитировав его легким при­косновением карандаша, — и через 2-3 минуты в месте укуса ощущается

¹См. Эдельман Д., Маунткасл В. Разумный мозг. М., 1981.

² Ивaнuцкuй А. М.. Стрелец А. Б., Корсаков И. А. Информационные процессы Мозга и психическая деятельность. М., 1984.

зуд, и появляется волдырь'; внушением у испытуемых можно устра­нить бородавки (заболевание, вызываемое полиомным вирусом), мож­но вызвать ожог² и т. д.

Но не только гипноз демонстрирует влияние психики на физиоло­гическое. Любой врач и любой физиолог знают, например, что на про­цесс излечения от болезни влияет психический настрой больного. Когда Г. Флобер писал сцену отравления Эммы Бовари, он сам заболел, отравленный своим воображением: вкус мышьяка, несварение желуд­ка, рвота стали реальными фактами ³. Примерам такого рода несть конца. Но если психическое — это следствие физиологического, то как же следствие может влиять на причину?

Психические и сознательные процессы тесно связаны с работой мозга. Попытки физиологического обоснования сами по себе дали важ­ные экспериментальные результаты о конкретных механизмах, обеспе­чивающих те или иные стороны сознательной деятельности. Как заме­тил В. П. Зинченко с соавторами, выдающиеся физиологи и нейрофизиологи «добросовестно искали» сознание и не нашли, так как «в мозгу есть многое, но непосредственно в нем нет ни грана сознания»⁴. Чувство осознания, которое более реально для человека, чем всё остальное, не­возможно объяснить какими-либо физиологическими принципами.

Итак, подведем краткий итог:

* Сознание не может существовать без мозга. Без словесного отчета испытуемого его невозможно достоверно распознать. А без определения роли, которую сознание предназначено играть, его невозможно понять. (Может быть, стоит допустить, что, однажды возникнув по законам физиологии, психика затем начинает функционировать уже по иным законам — по законам психологии?)

* Физиологические процессы тесно связаны с психологическими. Однако природа и направленность этой связи не установлена. Нельзя, опираясь на эксперимент, утверждать, что какие-либо психические явления таковы, потому что таковы физиоло­гические процессы. Ибо с равным успехом всегда можно сказать, что физиологические явления потому таковы, что они предназна­чены обеспечить данные психические явления.

' Гримак Л. П. Резервы человеческой психики. М.. 1987, с. 95-96.

² Шерток Л. Непознанное в психике человека. М., 1982,с. 63-104.

³ Медведев П. И. В лаборатории писателя. М., 1960,

⁴ Велихов Е. П.. Зинченко В. П., Лекторский В. А. Сознание: опыт междисципли­нарного подхода //Вопросы философии, 1988,11,с.9.

* Не только физиологическое влияет на психическое, но и психи­ческое влияет на физиологическое.

* Сознание, как субъективное чувство осознанности, принципиально не может быть описано на физиологическом языке, и значение этого субъективного чувства ускользает от физиологического анализа.

* Физиологи обнаружили неоднозначность реакции организма на стимул. Тем самым они признали множественность значений для организма одного и того же стимула.

* Поиск физиологического обоснования сознания постоянно вел исследователей в направлении изучения механизмов обратной связи.

 

Поиск биологических оснований сознания

Конец XIX в. подарил психологии подход к поиску обоснований, который сразу приписал сознанию смысл. Зародился этот подход в США, где блистательный У. Джеймс заявил: сознание появилось потому, что оно полезно. Его последователи вторят: сознание — это инструмент, с помощью которого организм приспосабливается к требованиям окру­жающей среды. Такой подход был назван функционализмом, посколь­ку рассматривал сознание как выполняющее важную функцию в чело­веческой жизни. С точки зрения функционализма, разлагать сознание на отвлеченные дискретные элементы, как это делал В. Вундт и его последователи, бессмысленно — поток сознания непрерывен, сознание в целом, а не его отдельные элементы, предназначено помогать орга­низму быть эффективным в различных жизненных ситуациях. Посколь­ку в один и тот же поток нельзя вступить дважды, то и не слишком продуктивно экспериментировать над сознанием: один и тот же экс­перимент невозможно повторить.

Джеймс замечателен уже хотя бы тем, что в истории объявлен одним из пионеров экспериментальной психологии, но по существу сам не был экспериментатором и к экспериментам в психологии относился скорее отрицательно- Он сделал едва ли не больше других психологов в популяризации естественнонаучного подхода к психологии, но в то же время увлекался ясновидением, пытался общаться с душами умерших и ставил другие мистические опыты. Джеймс парадоксален и как лич­ность: он был беспокойным и нервным человеком; к тому же, склонным к

депрессии, но при этом одновременно обладал огромным личным обая­нием, которое усиливало влияние его взглядов. Как говорят, своим доб­росердечием и очаровательным юмором он вызывал почти всеобщую любовь '. Даже построенная им философия психотерапевтически ори­ентирована, т. е. пронизана желанием, чтобы люди были счастливы.

Функционализм в принципе направлен на объяснение. Вот, напри­мер, как Джеймс объясняет «смутные» переживания, с которыми в своих экспериментах столкнулись структуралисты. Вначале он соглашается с Вундтом — с каждым психическим образом тесно связано многое: осознание всех окружающих отношений — как близких, так и отдален­ных; замирающее эхо мотивов, по поводу которых возник данный образ; зарождающееся осознание тех результатов, к которым он приведет. Джеймс находит очень убедительные примеры. Если человек, свобод­но владеющий английским и французским языками, начинает говорить по-английски, то ему, замечает Джеймс, по ходу мысли будут приходить в голову английские слова, а не французские. Значит, сознание каким-то образом настраивается на английский язык, хотя невозможно ясно осознать, в чем эта настройка сознания заключается. Джеймс еще более решителен, чем Вундт: он полагает, что значение образа целиком заключается в этом дополнении, «в этой полутени окружающих и сопро­вождающих образ элементов», в этих «психических обертонах» к явно­му содержанию

⇐ Предыдущая891011121314151617Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: