 |
Часть III 1 страница
|
|
|
|
Часть I
< …> Ненавистная раздельность мира и все проистекающие из нее бедствия и вынуждают нас, неученых, т. е. тех, кои дело ставят выше мысли (но дело, общее всем, а не борьбу), обратиться с этою запискою по вопросу о неродственности и о средствах к восстановлению родства к ученым, и особенно к богословам, т. е. к людям мысли, или представления, к людям, ставящим мысль выше дела. Из всех разделений распадение мысли и дела (ставших принадлежностями особых сословий) составляет самое великое бедствие, несравненно большее, чем распадение на богатых и бедных. Социализм, и вообще наше время, придает наибольшее значение разделению на богатых и бедных, полагая, конечно, что с устранением этого разделения исчезнет и первое, т. е. все станут образованными. Но мы разумеем не образование популярное, которое с устранением бедности действительно будет распределено равномернее, мы разумеем самое участие в знании, и участие именно всеобщее, всех; участие же в знании всех, без чего разделение на ученых и неученых не исчезнет, одним устранением бедности вызвано быть не может. Пока же в знании не будут участвовать все, до тех пор чистая наука останется равнодушною к борьбе, к истреблению, и прикладная не перестанет помогать истреблению, помогать и прямо, изобретением орудий истребления, и косвенно, придавая соблазнительную наружность вещам, предметам потребления, вносящим вражду в среду людей. Не принимая непосредственного, личного участия в борьбе, т. е. в самой войне, и стоя вне бедствий естественных, защищенная от природы крестьянством, которое находится в непосредственном к ней отношении, наука остается безучастною даже к истощению естественных сил, к изменению самого климата, для горожан даже приятному, хотя это изменение и производит неурожаи. Только тогда, когда все будут участниками в знании, чистая наука, познающая теперь природу как целое, в котором чувствующее принесено в жертву бесчувственному, не будет оставаться равнодушною к такому извращенному отношению бесчувственной силы к чувствующему существу; тогда и прикладная наука не будет участницей и союзницей бесчувственной силы и орудия истребления превратит в орудие регуляции слепой, смертоносной силы. < …>
|
|
|
Решение другого вопроса – о распадении на богатых и бедных – зависит от разрешения первого, т. е. вопроса о распадении на ученых и неученых (на людей мысли и дела). Вопрос о распадении на людей мысли и людей дела исходным пунктом своим имеет общие бедствия (каковы болезни и смерть) и для разрешения требует не богатства или комфорта, а блага высшего, участия всех в знании и искусстве, и притом в знании и искусстве, прилагаемых к решению вопроса о неродственности и к восстановлению родства, т. е. ищет Царствия Божия.
Под вопросом «о братстве и причинах небратского состояния мира» мы разумеем и условия, при которых может и должно быть осуществлено братство, и даже преимущественно эти условия; т. е. это вопрос практический, вопрос в том же смысле, как говорят – восточный вопрос, вопрос о колонизации, переселенческий и т. п. Это вопрос о том, что нужно делать для выхода из небратского состояния. И в таком виде вопрос этот обязателен для всех сынов человеческих и тем более для крещенных во имя Бога всех отцов; это вопрос не ученый, не исследование, хотя и касается главным образом ученых, потому что вопрос знания, науки, вопрос теоретический, заключается уже в вопросе практическом как необходимая, предшествующая, составная его часть. < …>
Восточный вопрос – так в истории дипломатии назывался комплекс международных проблем, связанных со стремлением европейских держав и России к доминированию на Ближнем Востоке. Борьба за влияние обострилась в связи с ослаблением Османской империи. В русской мысли славянофильской и почвенной ориентации (И. С. Аксаков, Ф. И. Тютчев, Ф. М. Достоевский) трактовка восточного вопроса связывалась с вопросом о миссии России среди славянских народов: вместе с освобожденным славянством и православным греческим миром Россия должна была создать новый, совершенный строй жизни, социум, основанный на христианских идеалах любви и «всеслужения», распространив его действие затем на весь мир. Как писал Достоевский: «Славянство – лишь первое собирание. Оно расширится на всю Европу и мир как христианство» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Т. 24. Л.: 1982. С. 214).
|
|
|
Небратское состояние обусловливается, конечно, серьезными причинами: все живем в условиях, возбуждающих вопрос о небратстве, а потому, ставя этот вопрос, мы не выделяемся из народа, а выражаем общую думу всех. Говоря о причинах небратского состояния, мы хотим сказать, что небратство коренится не в капризах, что словами искоренить его нельзя, что одно желание бессильно устранить причины небратства; для этого нужен совокупный труд знания и действия, ибо такая упорная болезнь, имеющая корни вне и внутри человека, не излечивается в мгновение ока, как это думают руководящиеся одним чувством, рассуждения коих о небратстве можно бы назвать трактатом о беспричинности небратского состояния; они запрещают думать, потому что думание, или мышление, есть раскрытие причин и условий. Признание беспричинности небратского состояния ведет не к действительному миру, не к братству, а к игре лишь в мир, к комедиям примирения, создающим псевдомирное состояние, фальшивый мир, который гораздо хуже открытой неприязни, потому что последняя ставит вопрос, тогда как мнимое примирение увековечивает вражду, скрывая ее. < …>
Федоров полемизирует здесь со взглядами писателя Льва Николаевича Толстого (1828–1910). Общение двух современников и их идейный спор – яркая страница истории русской мысли последней четверти XIX века. Толстой был близок Федорову острым переживанием смерти, критикой современной цивилизации, попыткой встать на точку зрения народа («неученых»), но идеи имманентного воскрешения не принимал, проповедуя духовное, нравственное воскресение. В данном случае Федоров выступает против статьи Толстого «Неделание» (1893), в которой, опираясь на идеи китайского философа Лаоцзы, писатель выступал в защиту принципа «неделания». Чтобы изменить свое жизнепонимание, люди, по мысли Толстого, должны прекратить свою мишурную, муравьиную деятельность, «дела», совершаемые во имя «языческого понимания жизни».
|
|
|
Но и причинность, в смысле детерминизма, можно допустить только для людей, взятых в отдельности, в розни. Ученое сословие потому и признает роковой, вечный детерминизм, что не допускает совокупной деятельности. Совершенная неустранимость небратского состояния есть коренной догмат ученых как сословия, ибо признание устранимости причин небратского состояния для совокупного усилия всех людей требовало бы от ученых превращения в комиссию.
Федоров предлагал ученым рассматривать свое положение исследователей и теоретиков как временную командировку, в которую их направляют «неученые», дабы наука со всей весомостью ответила на вопрос о причинах розни и средствах к восстановлению родства.
Под небратским состоянием мы разумеем все юридико‑ экономические отношения, сословность и международную рознь. В вопросе о причинах неродственности под неродственностью мы разумеем «гражданственность», или «цивилизацию», заменившую «братственность», разумеем и «государственность», заменившую «отечественность». Отечественность – это не патриотизм, который вместо любви к отцам сделал их предметом своей гордости, т. е. заменил любовь, или добродетель, гордостью, пороком, а любовь к отцам – любовью к себе самим, самолюбием. Люди, гордящиеся одним и тем же предметом, могут составить почетный орден, а не братство сынов, любящих друг друга. Но как только гордость подвигами отцов заменится сокрушением об их смерти, как только землю будем рассматривать как кладбище, а природу – как силу смертоносную, так и вопрос политический заменится физическим, причем физическое не будет отделяться от астрономического, т. е. земля будет признаваться небесным телом, а звезды – землями. Соединение всех наук в астрономии есть самое простое, естественное, неученое, требуемое столько же чувством, как и умом отвлеченным, ибо этим соединением мифическая патрофикация обращается в действительное воскрешение, или в регуляцию всех миров всеми воскрешенными поколениями. < …>
|
|
|
Патрофикация – одно из ключевых понятий воскресительной философии Федорова. Буквально переводится как «отцетворение». Пояснение этого понятия Федоров дает в статье «Горизонтальное положение и вертикальное – смерть и жизнь» (см. раздел «Статьи и заметки»). Мифология и искусство древних дают, по Федорову, множество образцов отцетворения: от мифического населения неба душами умерших отцов до памятников умершим, героических поэм, воспевающих их деяния. Однако все эти формы воскрешения‑ «отцетворения» Федоров считает мнимыми, воображаемыми. Подлинным, действительным отцетворением может быть, по его мнению, только реальное воскрешение предков.
Только в учении о родстве вопрос о толпе и личности получает решение: единство не поглощает, а возвеличивает каждую единицу, различие же личностей лишь скрепляет единство, которое все заключается, во‑ первых, в сознании каждым себя сыном, внуком, правнуком, праправнуком… потомком, т. е. сыном всех умерших отцов, а не бродягою, не помнящим родства, как в толпе; и, во‑ вторых, в признании каждым со всеми вместе, а не в розни, не в отдельности, как в толпе, долга своего к ним, ко всем умершим отцам, долга, ограничения коего исходят только из чувственности или, точнее, из злоупотребления чувственностью, которое и дробит массу (сельский род), превращает ее в толпу.
Вопрос о толпе и личности – Федоров полемизирует здесь с теорией преступной толпы, выдвинутой в начале 1890‑ х гг. в европейской социологии и криминалистике Г. Тардом и С. Сигеле. Согласно этой теории, в массе, в коллективе и особенно в толпе происходит резкое падение нравственного и умственного уровня каждого входящего в них индивида. «Толпа – это среда, в которой микроб зла развивается очень легко, тогда как микроб добра почти всегда умирает, не находя условий для жизни» (Sighele S. La foule criminelle. Paris, 1892. P. 65). Г. Тард, называвший толпу явлением низшего порядка среди других общественных организмов, шагом назад в социальной эволюции, особенно ополчался на свойственные толпе «единодушие», однородность идей и убеждений, подчеркивая, что они являются «результатом лишь односторонней подражательности» (Тард Г. Преступления толпы. Казань, 1893). Толпа плоскодонна, тупа, неспособна ни к великому деянию, ни к творчеству – и то и другое свойственно только личности, а личность в толпе безжалостно подавляется.
|
|
|
Масса человечества из толпы, взаимной толкотни, борьбы превратится в стройную силу, когда она, сельская масса, народ, будет объединением сынов для воскрешения отцов, будет родством, психократиею. Превращение «толпы» в союз сынов, находящих свое единство в деле отцов, и есть именно объединение, но не слияние. В этом‑ то деле всех отцов как одного отца и становится каждый великим человеком, участником величия этого дела, несравненно более великим, чем все, которые назывались этим именем. Только сын человеческий есть великий человек, есть человек, пришедший в меру возраста Христова; все же так называемые великие люди не достигали этого возраста.
Психократия – так Федоров обозначает идеальную форму общественного устройства, основанную не на внешнем юридическом законе, а на нравственном основании, не на принуждении, а на любви. Психократия предполагает достижение «взаимной прозрачности», когда «чужая душа уже не будет потемками», когда исчезнет противоречие между «быть» и «казаться».
Сын человеческий – это библейское обозначение человека, которое принял на себя и Христос, называющий себя Сыном Человеческим, Федорову было особенно близко. Философ подчеркивал, что в нем обозначено важнейшее качество «сыновства» и тем самым внутренне выражен долг рожденных перед родившими. Понятие «сын человеческий» Федоров противопоставляет понятию «человек», считая последнее порождением «безбородого» Гуманизма, эмансипировавшего человека от Бога.
В меру возраста Христова – источником данного выражения является фрагмент послания апостола Павла к ефесянам, где звучит слово о соединении человечества в единую Церковь, глава которой – Христос, и задана перспектива преображения человека, его возрастания «в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Еф. 4, 13).
Мысль, по которой человек называется сыном человеческим, обнимает весь род, а дело, по которому он так называется, есть обращение слепой, смертоносной силы в силу, возвращающую жизнь всем отцам. Прийти в меру возраста Христова – значит сделаться именно сыном человеческим, ибо сам Христос называет себя сыном человеческим. Гуманист, который называет себя «человеком» и гордится этим именем, очевидно, не пришел еще в меру возраста Христова, не стал еще сыном человеческим; и все отвергшие в наше время культ отцов лишили себя чрез это права называться сынами человеческими и вместо участия в общем деле сделались лишь органами, орудиями различных производств, стали только клапанами, хотя и думают в то же время, что живут для себя. Такое состояние делает понятным, что не только вечное существование, как говорит Нуаре, этих x и y (никто не станет утверждать, говорит Нуаре, что вечное существование индивидуумов x и y имеет чрезвычайное значение), но и временное их существование не может иметь не только никакого значения, а даже и смысла, так что лучше бы им и совсем не существовать; но это так, конечно, лишь относительно x и y и не может относиться к сынам человеческим, к воскресителям, существование которых имеет значение не только чрезвычайное, а совершенно необходимо, если цель жизни состоит в обращении слепой силы природы в управляемую разумом всех воскрешенных поколений; тогда, конечно, все до единого необходимы. < …>
Людвиг Нуаре (1829–1889), немецкий писатель и философ. В работах «Происхождение языка» (1877) и «Орудие и его значение в историческом развитии человечества» (1880) связал возникновение языка и эволюцию человечества с солидарной деятельностью, с появлением и усовершенствованием орудий труда, представляющих собой своего рода «проекцию» органов человека.
< …> Наука не должна быть знанием причин без знания цели, не должна быть знанием причин начальных без знания причин конечных (т. е. знанием для знания, знанием без действия), не должна быть знанием того, что есть, без знания того, что должно быть; это значит, что наука должна быть знанием причин не вообще, а знанием причин именно небратства, должна быть знанием причин розни, которая делает нас орудиями слепой силы природы, вытеснения старшего поколения младшим, взаимного стеснения, которое ведет к тому же вытеснению. Таково общее значение вопроса о небратстве, а отсюда следует, что смысл братства заключается в объединении всех в общем деле обращения слепой силы природы в орудие разума всего человеческого рода для возвращения вытесненного. < …>
Знание, лишенное чувства, будет знанием причин лишь вообще, а не исследованием причин неродственности; ум, отделенный от воли, будет знанием зла без стремления искоренить его и знанием добра без желания его водворить, т. е. будет лишь признанием неродственности, а не проектом восстановления родства. Последствием бесчувственности является неродственность, а именно: забвение отцов, и распадение сынов. (Неродственность в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, не управляемую разумом. ) Но как только ум приходит в чувство, то начинается воспоминание отцов умерших (музей), а вместе и соединение сынов этих умерших, а также и отцов, еще живущих (собор), для воспитания своих сынов (школа); полнота же чувства есть объединение всех живущих (сынов), полнота воли, или совокупного всех живущих действия, есть воскрешение всех умерших (отцов), собор всех оживших, или объединение рожденных для воскрешения умерщвленных, умерщвленных путем рождения и питания. Но что же нужно, чтобы музей и собор достигли такой полноты?
Неродственность в ее причинах… не управляемую разумом – Федоров расширяет объем понятий «неродственность» и «небратство» и ареал их применимости, относя их не только к человеческому обществу, но и к природе, подчеркивая, что «неродственным» и «небратским» является сам природный порядок существования, основанный на борьбе существ, вытеснении, пожирании, смерти. Младший современник Федорова В. С. Соловьев в работе «Смысл любви» (1892–1894) писал о «двойной непроницаемости», лежащей в основе «вещественного бытия»: «непроницаемости во времени», когда «всякий последующий момент бытия не сохраняет в себе предыдущего», и «непроницаемости в пространстве», в силу которой вещи и существа не могут занимать одновременно «одной части пространства», но «необходимо вытесняют друг друга» (Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 540, 541).
Если предмет науки заключается в разрешении вопроса о причинах вообще, то это значит, что наука занята вопросом «Почему сущее существует? », так как оба этих вопроса очевидно однозначащи. Вопрос же, почему сущее существует, – вопрос очевидно неестественный, совершенно искусственный. Но как неестественно спрашивать, почему сущее существует, так вполне естественно спросить, почему живущее умирает… И этот вопрос, как и вопрос о братстве, был бы поднят философами и учеными, если бы братство существовало между людьми; но в отсутствии братства вопроса не видят или, по крайней мере, из него не делают задачи, цели исследований; а между тем одна лишь эта цель и могла бы придать смысл существованию философов и ученых, но уже не как сословия, а как временной лишь комиссии.
От разрешения вопроса о том, обратится ли ученое сословие в комиссию для объединения, собирания, < …> зависит решение общего вопроса о замене вытеснения возвращением вытесненного, о замене прогресса воскрешением, неродственного типа организма – родственным типом нераздельной Троицы… Меняя свое положение высшего сословия на положение комиссии, ученые потеряют лишь мнимые, совершенно мнимые преимущества, приобретут же действительные. Все воззрения, обусловливающиеся сословным положением ученых, потеряют тогда всякое значение; мир тогда не будет лишь представлением (как это неизбежно для кабинетных ученых, лишенных деятельности и осужденных на одно созерцание, на одно пожелание без средств к осуществлению); представление мира будет тогда проектом лучшего мира, составление и осуществление которого и будет задачею комиссии; тогда исчезнет пессимизм, но не будет и того оптимизма, который лишь обольщает, стараясь представить мир лучшим, чем он есть; тогда незачем будет скрывать от себя зло, незачем будет стараться уверить себя, будто смерти нет; но и признавая существование зла во всей его силе, мы не будем терять надежды, что в соединении всех разумных сил найдем возможность давать направление силе неразумной, производящей зло, смерть и все происходящие от сего бедствия. Признавая имманентное воскрешение, мы полагаем предел пытливости человеческой, направленной к трансцендентному, к мысли без дела; но, осуждая спиритизм и вообще стремление к внемирному, мы не стесняем, однако, человека, ибо показываем, что область доступного ему имманентного так широка, что нравственное, родственное чувство, всемирная любовь найдет в ней полное удовлетворение.
О замене прогресса… типом нераздельной Троицы – противопоставление двух типов устроения общества: общества, построенного «по типу организма», на основе субординации, разделения функций, неравноправности, дробности частей, и «по типу Троицы», где личности, как три Лица Троицы (Бог‑ Отец, Бог‑ Сын, Бог‑ Святой Дух) существуют «нераздельно и неслиянно», связаны союзом любви и творчества, Федоров дает в III–IV части «Вопроса о братстве…».
Трансцендентное – то, что принципиально находится вне человеческого опыта и недоступно ему.
Имманентное – пребывающее внутри вещи, явления как одно из их свойств.
Необходимым следствием выделения ученых в особое сословие являются три порока: первый, коренной, есть превращение мира в представление, в фикцию; то, что в жизни эгоизм, солипсизм и все преступления, из него вытекающие, – все это нашло свою формулу в философском выражении «мир – мое представление» (эготизм), которое и есть последний результат всего критицизма. Обращение мира в представление есть последнее слово ученого сословия; будучи порождением праздности, внешнего бездействия (если мышление не считать делом, действием) и индивидуализма, превращение мира в представление есть последнее исчадие праздности как матери пороков, и солипсизма (или эгоизма) как отца преступлений. Следствием этого главного порока (обращение мира в представление) являются два другие: морфинизм и гипнотизм, потому что если мир есть представление, то обращение неприятных представлений в приятные посредством морфина, эфира и т. п. было бы уже решением мирового вопроса, ибо это соответствовало бы устранению всех страданий и замене их наслаждением; гипнотизм же решает тот же вопрос еще проще: он считает себя способным избавлять от всяких болезней и пороков силою одного только желания. Но прибегать к морфину – это значит одурманивать себя, лишать себя разума и чувства; прибегают же к этому средству потому, что в жизни нет достойного разума применения; человек только тогда не будет одурманиваться, когда обращение слепой силы в разумную будет его делом, ибо обратить слепую силу в разумную – значит всю жизнь сделать таковою же. < …>
«Мир – мое представление» – отсылка к идеям немецкого философа А. Шопенгауэра. В своем главном сочинении «Мир как воля и представление» (1818) утверждал, опираясь на И. Канта, что чувственный мир есть представление, формируемое человеком как познающим существом.
Позитивизм, последнее слово европейской мысли, не есть выход из школы, а следовательно, и из ученого сословия, т. е. позитивизм основан также на отделении теоретического разума от практического. Бессилие теоретического разума объясняется бездействием, или отсутствием общего дела как доказательства. Позитивизм только видоизменение метафизической схоластики, которая и сама путем такого же видоизменения произошла из схоластики теологической; поэтому позитивизм есть тоже схоластика и позитивисты составляют школу, а не комиссию в вышеобъясненном смысле. Однако если бы позитивное направление было противоположно не метафизическому и теологическому, а народному и религиозному, которое есть не знание только или созерцание, а действие, жертвоприношение, культ, т. е. средство против зла, хотя и мифическое, т. е. чудесное (недействительное, мнимое), тогда позитивное направление состояло бы в превращении мифического, или чудесного, фиктивного действия в действительное, настоящее средство против зла и не оставляло бы без удовлетворения потребность, которая по незнанию действительного удовлетворялась или, вернее, лишь заглушалась мнимым действием, мнимым средством против зла. < …>
Критицизм есть тоже школа, а не выход из нее; кантизм и неокантизм также схоластика. Критика чистого разума может быть названа наукою, или философиею, в узких лишь пределах искусственного необъединенного опыта (кабинетного, лабораторного). Точно так же и критика практического разума может быть названа жизнью, но жизнью, поставленною в узкие пределы личных дел, розни, не считаемой пороком, т. е. это правила нравственности для несовершеннолетнего возраста, в котором все преступления суть лишь шалости, как их и называет русский народ. Критика практического разума не знает объединенного человечества, не дает правила для общего действия всего рода человеческого, так же как и критика чистого разума не знает другого опыта, кроме опыта, производимого кое‑ где, кое‑ когда и кое‑ кем; она не знает опыта, производимого всеми, всегда и везде, как это будет, когда вооруженные народы (армии) обратят свое оружие в орудие регуляции атмосферических явлений.
Обращение армии в естествоиспытательную силу, употребление войск и военной техники не на борьбу с себе подобными, а на исследование природы, предотвращение стихийных природных бедствий, регуляцию метеорологических явлений – важнейшая составляющая проекта Федорова. В качестве примера мирного использования научно‑ технического потенциала армии философ приводил опыты искусственного вызывания дождя с использованием взрывчатых веществ, которые были проведены в Техасе в октябре 1891 г.
«Критика чистого разума» (1781) – главная работа немецкого философа Иммануила Канта (1724–1804), в которой он дает целостную систему критической философии, ставя во главу угла гносеологию, понимая под ней не науку о познании вещей, а критический метод проверки самой познавательной способности человека, ее форм, принципов действия, границ ее возможностей. В «Критике чистого разума» представлено учение о непознаваемых «вещах в себе» и познаваемых явлениях, об инструментах познания – априорных, до‑ опытных формах чувственности (способности ощущений), рассудка (способности к суждениям и понятиям), разума (способности к общим идеям). «Критика практического разума» (1788) – сочинение Канта, в котором он выстраивает систему этики, призванную дать всеобщую форму нравственного поведения, и формулирует так называемый категорический императив – правило, определяющее, каким должен быть моральный поступок. Федоров рассматривал философию Канта как продукт «ученого», кабинетного сословия, оторванного от жизни. Ошибка Канта, с его точки зрения, заключается в разделении единого человеческого разума на два – теоретический и практический; в результате мышление отрывается от дела, созерцание от практики, чем ограничиваются и обессиливаются оба разума. Кант исходит из возможностей опытного познания, не выходящего за пределы кабинетов и лабораторий, не принимая во внимание огромных познавательных и преобразовательных потенций совокупного познания и труда человечества.
Все хорошее в критике чистого разума, Бог, составляет идеал, а в критике практического разума – внемирную действительность; действительность же состоит: а) из бездушного мира, из неразумной, бесчувственной силы, для которой приличнее название не космоса, а хаоса, знание же о ней приличнее назвать хаосографиею, а не космологиею; и б) из бессильной души, знание о которой можно назвать психологиею (в смысле психократии) разве лишь проективно, ибо душа отдельно от Бога и мира есть лишь способность к чувству, знанию и действию, есть душа без силы и воли. В этом и заключается отделение души от силы и мира от разума и чувства; объединение же их может быть лишь проектом, которого у Канта, однако, нет. Если для спиритуалистов мир есть лишь вне мiра, а для материалистов нет мира ни в мiре, ни вне мiра, то для критицизма (для Канта) мир есть только наша мысль, а не действительность. Когда же будет признана незаконность отделения интеллигенции от народа, мысль станет, сделается проектом. Не вправе ли мы сказать, следовательно, что критицизм, как и позитивизм, есть школа и позитивная и критическая философия суть схоластика, следовательно, принадлежит к возрасту несовершеннолетия?
Нет мира ни в мiре, ни вне мiра – игра слов, построенная на том, что в старой русской орфографии слово «мир», имеющее два значения, писалось по‑ разному: «мiр» – вселенная и «мир» – лад, гармония, спокойствие, умиротворение.
Кант обрек знание, как сделал это и позитивизм, на вечное детство. Стесненное границами искусственного, игрушечного опыта, в малом виде, знание оставляет вне себя непознаваемое, метафизику и агностицизм. Точно так же критика практического разума (критика дела), отказывая человеку в общем деле, вынуждает его к фиктивному делу (гипнотизм, спиритизм, медиумизм, материализация). Счастие в этой жизни, которое мог дать Кант человеку, покупалось очень дорогой ценой: забудь о совершенстве, недоступном тебе (Бог есть лишь идеал), и тебя не будет беспокоить твое несовершенство; не думай о смерти, и не будешь впадать в паралогизм бессмертия; занимайся только видимым и не помышляй о будущем: конечен или бесконечен мир, вечен он или невечен – тебе этого не решить; так решает Кант в своей критике чистого разума. Однако все отрицание критики чистого разума основано лишь на предположении о неизбежности для человека розни и о невозможности соединения в общем деле. Но это предположение есть предрассудок, вовсе не сознаваемый им и о котором, по‑ видимому, даже не догадывается великий философ, и не догадывается именно потому, что он – великий философ, а следовательно, и не мог поставить что‑ либо выше мысли. То, что Кант считал недоступным знанию, есть предмет дела, но дела, доступного лишь для людей в их совокупности, в совокупности самостоятельных лиц, а не в их отдельности, в розни. На бессознательном признании неизбежности розни основана и критика практического разума; порок розни (не признаваемый, конечно, за таковой) положен в основу нравственной системы Канта. Этот философ принадлежит к эпохе так называемого просвещенного абсолютизма и переносит принцип этого абсолютизма в мир нравственный. Он как бы и Бога заставляет сказать: «Все для людей и ничего чрез людей». Принцип розни и безделья последовательно проведен Кантом по всем трем критикам*.
|
|
|
