Отважный Новый Мир

Ключ к пониманию нового политического порядка, вызванного к жизни крушением гуннской державы, нам дает, в сущности, первое же деяние недолговечного режима Петрония Максима.

Устранив Валентиниана III 16 марта 455 г., он был провозглашен императором на следующий день. Едва императорский скипетр оказался в его руках, как он отправил посла просить о помощи могущественных вестготов, которые с 418 г. заселили земли Юго-Западной Франции. Человек, на которого пал его выбор, был одним из вновь назначенных им армейских командиров, возможно, командующим войсками в Галлии (magister militum per Gallias), Епархий Авит. Авит был галльским аристократом с безупречной репутацией и образованием. Происходя из семьи высокопоставленных чиновников, он был связан с целым рядом влиятельных семей, а его поместья располагались в районе современного города Клермон-Ферран в Оверни. В 430-е гг. Авит отличился под началом Аэция в походах против нориков и бургундов, а затем на короткое время сменил военную службу на должность высшего гражданского администратора в Галлии, став префектом претория где-то между 439 и 441 г. В этом сане он оставил службу, вероятно, в результате естествен ной ротации или из-за размолвки с Аэцием, для того чтобы вновь выйти из тени десятилетие спустя. В дальнейшем он сыграл важную роль в переговорах о помощи с вестготами, что помогло Аэцию отразить нападение Аттилы на Галлию в 451 г. ^{402}. Итак, в любой должности Авит проявлял себя с лучшей стороны. Будучи близок к Аэцию, но не слишком, он имел хороший послужной список и связи как с галльской аристократией, так и с готской.

От самого Авита до нас не дошло ни строчки. Однако в порядке более чем частичной компенсации мы располагаем сборником стихотворных произведений и писем его зятя, некоего Гая Соллия Модеста Аполлинария Сидония (о котором в этой книге уже шла речь). Имя обычно для удобства сокращают до Сидония. Поскольку мог состояться брачный союз, благодаря которому Сидоний породнился с семьей Авита, то мы заключаем, что Сидоний происходил из галльского рода землевладельцев того же круга — его основные владения были расположены вокруг Лиона в долине Роны. Его отец сам был префектом претория Галлии примерно через 10 лет после Авита, занимая эту должность в 448–449 гг. ^{403}. В прежние времена тексты Сидония должны были снискать ему довольно скверную репутацию. Во времена, когда всякий добропорядочный человек придерживался стандартов классической латыни (I в. до н. э. или I в. н. э. ), на которых он был воспитан, сложность и иносказательность произведений Сидония могли лишь вызывать раздражение, если не шок. В сравнении с ясностью и деловитостью стиля того же Цезаря его пристрастие к внешним эффектам казалось пределом падения. В конце Викторианской эпохи сэр Сэмюэль Диль высказал на сей счет следующее суждение: Сидоний — «интеллектуал до мозга костей, представитель того сорта людей, которым больше всего восхищалось это столетие упадка [V в. ]. Он стилист, а не мыслитель или исследователь. Не приходится сомневаться в том, что он высоко ставил свои собственные сочинения вовсе не из-за их содержания, а из-за их стилистических характеристик, которые, как мы теперь понимаем, представляют собой наименьшую ценность и даже отталкивают в них, эти по-детски причудливые образы, бессмысленные антитезы, нарочитое коверканье языка с целью придать видимость интереса и оригинальности избитым общим местам в бесцветном и монотонном повествовании»^{404}.

Даже в переводе Сидоний способен безумно утомить своей неспособностью называть вещи своими именами; несомненно, он тратил немало времени, стараясь излагать предмет как можно сложнее. В одном из его поздних писем содержится весьма показательное высказывание, сделанное в тот момент, когда он осознал, что та образованная аудитория, к которой он привык обращаться, исчезла навсегда: «Последние из моих писем я пишу в большей степени повседневным языком; это не стоящие изящной отделки фразы, которые никогда не станут известны большинству»^{405}. Однако было бы неверно оценивать стиль V в. по меркам I в., поэтому в последнее время исследователи в своих оценках поздней латыни (не говоря уже о позднем греческом) не спешат критиковать стилистические трудности, являвшие собой верх художественного шика в IV–V вв. ^{406}. Эпоха, которая видела бешеных коров в презервативе в качестве «искусства», по определению не имеет права оценивать художественные изыски других эпох в соответствии с жесткими стандартами универсального характера.

Во всяком случае, заключение о том, писал Сидоний на «хорошей» латыни или нет, не входит в нашу задачу, поскольку в исторической значимости его сочинений сомнений нет. Наиболее раннее из его сохранившихся произведений датируется начиная с середины 450-х гг., позднейшее — вплоть до 480 г., однако основная их часть приходится на 20-летний период после 455 г. Он довольно много знал о каждом, кто что-то собой представлял в Южной и особенно в Юго-Восточной Галлии, могущественные и влиятельные люди весьма выразительно изображены в его письмах, которые, в противоположность письмам Симмаха, не чужды обсуждению тем политического свойства, когда это уместно. Его стихотворные произведения, или по крайней мере некоторые из них, не менее интересны. Сидоний был достаточно влиятелен, чтобы участвовать в политической жизни и чтобы императоры обхаживали его с целью добиться от него лояльности, однако он не занимал настолько важных должностей, чтобы подвергнуться репрессиям после смены власти. Признанный как один из наиболее выдающихся стилистов своего времени, он оказывал услуги целому ряду императоров, которые использовали его талант автора панегириков — хвалебных речей — в свою честь. Прежде мы уже встречались с подобными текстами, и хотя они, безусловно, далеки от реальности, насколько вы или я можем судить, у этих произведений есть одно немаловажное достоинство: они знакомят нас с тем миром, запечатлеть который желали отдельные правители. Сидоний, подобно Фемистию или Меробавду до него, был непосредственно причастен к пропаганде.

Из рассказа Сидония без тени сомнения следует, что Петроний Максим направил Авита к вестготам просить их о военной помощи. Сидоний, разумеется, слегка приукрасил данный факт сам по себе. Как он это описывает, вестготы, узнав об убийстве Валентиниана III, готовились предпринять военный поход, угрожавший всему римскому Западу, когда известие о прибытии Авита внезапно вызвало у них замешательство^{407}:

«Один из готов, который, перековав свой серп, молотом выковал меч на наковальне и камнем точил его, — человек, готовый к тому, чтобы по зову трубы, исполнившись ярости, стремиться в любой момент в кровавой битве покрыть землю трупами оставленных без погребения врагов, — он, лишь только громко прозвучало имя приближавшегося Авита, воскликнул: " Войне конец! Дайте мне вновь мой плуг! " ».

Вы сами можете судить, почему те, кто был воспитан на правилах классической латыни, находили многословие Сидония раздражающим, однако риторика — это все, что угодно, но только не бессмыслица. Здесь она предоставляет нам яркое изображение тестя Сидония как единственного человека, способного убедить вестготов не начинать войну. Все тот же воображаемый гот продолжает с пафосом говорить о том, что его соотечественники вовсе не намерены оставаться сторонними наблюдателями и окажут военную помощь новому императору — именно потому, что его поддерживает Авит: «Более того, если верны сведения, которыми я располагаю о твоих прежних деяниях, Авит, то я вступлю в ряды вспомогательных войск под твоим началом; таким образом по крайней мере я получу возможность сражаться». Что поражает в этом отрывке, так это преувеличенное изображение значимости Авита. Кроме того, еще раньше в одном из своих стихотворений, говоря о победах Аэция 430-х гг., Сидоний превзошел сам себя: «Он [Аэций], как ни был славен на войне, не совершил ни одного деяния без тебя [Авит], хотя ты совершил многое без него». Несомненно, Авит оказал ему важные услуги, однако Аэций весьма удачно действовал без него в 440-х гг., когда Авит был не у дел. Нет оснований сомневаться в том, что Аэций в этой паре преобладал.

Однако раздражение по поводу гипербол Сидония не должно отвлекать нас от исторического значения первого деяния Петрония Максима в качестве императора. И Флавий Констанций, и Аэций использовали все имевшиеся в их распоряжении политические возможности, для того чтобы не допустить усиления влияния вестготов на политику Западной Римской империи. Аларих и его шурин Атаульф в своих мимолетных мечтах видели готов в роли доминирующей силы в Западной империи. Аларих предложил Гонорию соглашение, в соответствии с которым он должен был занять при дворе пост главнокомандующего, а его готы получали для поселения земли недалеко от Равенны. Атаульф женился на сестре Гонория и назвал своего сына Феодосием. Однако Констанций и Аэций, эти стражи Западной империи, выступали против подобных притязаний; они хотели бы использовать готов в качестве «младших» союзников против вандалов, аланов и свевов, но эти планы были далеки от осуществления. Аэций предпочел заплатить гуннам и использовать их войска, чтобы удержать готов внутри вполне реальной политической границы, нежели позволить последним играть более значимую роль в делах империи. Посольство Авита, которое, как объясняет Сидоний, добивалось от вестготов не просто покорности, а военной помощи, одним ударом опрокинуло ту политику, которая в течение 40 лет удерживала империю на плаву.

Неожиданные последствия этого шагалишьусугубили дело. Когда Авит все еще находился у вестготов, вандалы под предводительством Гейзериха отплыли от берегов Северной Африки, и в скором времени их полчища уже находились на подступах к Риму. Не в последнюю очередь эта экспедиция имела своей целью погромы и грабеж, однако у нее существовали и более основательные мотивы. В рамках политики дипломатии, последовавшей за крушением попыток Аэция отвоевать Северную Африку, Гунерих, старший сын короля вандалов Гейзериха, был обручен с Евдокией, дочерью Валентиниана III. Однако после своего прихода к власти Петроний Максим, стремясь придать больше легитимности своему режиму, выдал Евдокию за собственного сына Палладия. Таким образом, нападение вандалов на Рим было совершено еще и с целью отомстить за нанесенное оскорбление (как считал Гейзерих) и, пользуясь случаем, сыграть свою важную роль в имперской политике. Узнав о приближении вандалов, Максим «пришел в ужас, вскочил на коня и умчался. Императорские телохранители и те свободные люди из его окружения, которым он особенно доверял, покинули его, ате, кто видел его бегство, ругали и поносили его за малодушие. Когда он уже почти выехал из города, кто-то метнул камень, попал ему в висок и убил его. Толпа собралась вокруг тела, растерзала его на куски и с ликующими возгласами носила отдельные члены на шесте» (Prisc., fr. 30. 2).

Так 31 мая 455 г. закончилось правление Петрония Максима; он пробыл императором не более двух с половиной месяцев.

Когда столица империи была опустошена во второй раз, нанесенный ей ущерб был более серьезным, нежели в 410 г. Вандалы Гейзериха рыскали повсюду и грабили; захватив огромные сокровища и множество пленников, они вернулись в Карфаген, привезя с собой вдову Валентиниана III, двух ее дочерей и Гауденция, оставшегося в живых сына Аэция^{408}. Узнав об этом, Авит немедленно выдвинул собственные притязания на престол и провозгласил себя императором, все еще находясь при вестготском дворе в Бордо. Позднее, 9 июля того же года, его притязания были поддержаны группой галльских аристократов в Арле, а вскоре после этого Авит триумфально двинулся к Риму и начал переговоры с Константинополем о своем признании. Военачальники, стоявшие во главе римских войск в Италии, — Майориан и Рицимер, — были готовы признать его, поскольку опасались военной мощи вестготов, которая находилась в его распоряжении^{409}.

Так родился новый режим. В то время как западноримские императоры старались держать на почтительном расстоянии вестготов и других иммигрантов, вновь заявившая о себе варварская общность позиционировала себя как часть политического тела Западной империи. Впервые король вестготов сыграл ключевую роль в решении вопроса о наследовании императорского престола.

Необходимо подчеркнуть подлинное значение этого переворота. Чтобы без гуннов держать под контролем готов и других иммигрантов, переселившихся в пределы римского Запада, имперским властям не оставалось иного выбора, кроме как принять их в подданство. Источники пополнения войск в Западной Римской империи слишком оскудели, чтобы и далее можно было придерживаться курса на исключение иммигрантов из сферы имперской политики. Честолюбие, которое впервые проявили Аларих и Атаульф, а позднее Гейзерих, пожелавший женить своего сына на принцессе императорской крови, дало результаты. Современники вполне понимали значение поворота в политике, ознаменовавшегося возвышением Авита. С незапамятных времен в культурной традиции варвары (включая вестготов) изображались как «чужаки», неразумные и необразованные, как некая разрушительная сила, постоянно угрожавшая Римской империи. В этом смысле, что касается вестготов, к тому времени уже в течение целого поколения служивших в качестве «младших» римских союзников в Юго-Западной Франции, почва была достаточно хорошо подготовлена. Тем не менее одна лишь администрация Авита в полной мере отдавала себе отчет в том, что ее союз с вестготами не мог быть прочным. Нигде это понимание не отражено лучше, чем в произведениях Сидония, особенно в письме, написанном им в первые месяцы царствования Авита при дворе вестготского короля Теодориха II. Письма Сидония никак нельзя считать личными документами. Он писал их в расчете на то, что их содержание будет широко известно. Короче говоря, письма являлись для него отличным средством распространения его точки зрения среди единомышленников из числа галльских землевладельцев^{410}.

Адресованное сыну Авита, Агриколе, как описание жизни при вестготском дворе, это письмо начинается с портрета Теодориха: «В его телосложении Божья воля и замысел природы соединились вместе, для того чтобы одарить его высшим совершенством; его характер таков, что даже зависть, которая окружает государей, не в состоянии лишить его присущих ему добродетелей». Далее мы читаем о распорядке дня короля. Начав день с приема одного или двух просителей, он проводит утро, принимая посольства и разбирая судебные тяжбы; далее, после полудня он может поехать поохотиться, и в этом, как и во всем остальном, король превосходит всех. Вечером наступает время основной трапезы:

«Когда присутствуешь вместе с ним за обедом… там не увидишь безвкусного нагромождения потерявшего свой первоначальный цвет старинного серебра, подаваемого запыхавшимися слугами на прогибающиеся под его тяжестью столы; самым важным делом на собраниях такого рода является беседа. Яства вызывают восторг искусным приготовлением, а не ценой. Кубки наполняются через столь длительные промежутки времени, что возникает больше причин для жаждущего выразить свое недовольство, нежели для пьяного воздержаться от пития. Короче говоря, вы найдете там греческую изысканность, галльское изобилие и италийскую непринужденность наряду с достоинством государства, гостеприимством частного дома и установленным церемониалом королевского двора» (Apoll. Sidon. Epist. 1. 2).

Письмо заканчивается легкой шуткой в адрес короля. После обеда Теодорих любил сыграть партию в кости и бурно выражал свое негодование, если понимал, что его партнер позволил ему выиграть. С другой стороны, если бы вы захотели добиться расположения короля, замечает Сидоний, надо было дать ему выиграть, но так, чтобы он не понял, что вы ему поддались. Если оставить в стороне этот маленький пример снисходительности, то смысл письма Сидония в высшей степени очевиден. Теодорих II вовсе не являлся типичным образцом грубого варвара, раба своих страстей, приверженного к употреблению алкоголя с последующим притоком адреналина. Он был, по сути, «римлянином» в собственном смысле слова, человеком, который овладел способностью мыслить и самодисциплиной, подчинив свой двор и свою жизнь — строго говоря, всего себя — освященному временем римскому образцу. С Теодорихом можно было иметь дело. Я не знаю, какой на самом деле была жизнь при вестготском дворе, однако для того, чтобы объяснить сближение Авита с Теодорихом, последнего следовало представить как обладателя всех мыслимых добродетелей, и Сидоний сделал свое дело как нельзя кстати. Новый поворот в политике набирал темп. Варваров теперь представляли как «римлян» с целью обосновать тот неизбежный факт, что, поскольку и далее держаться от них особняком было невозможно, пришлось их инкорпорировать в политическую структуру Западной империи.

На первый взгляд это инкорпорирование чужеродного элемента не выглядело смертельным ударом по единству империи. Теодорих был в достаточной степени романизован, чтобы охотно подыгрывать имперской администрации; он понимал необходимость демонстрировать свои проримские чувства, чтобы оправдать собственные территориальные притязания. Тем не менее существовало два очень серьезных препятствия, которые делали римско-вестготский военный союз не таким полноценным, как можно было думать вначале. Во-первых, политическая поддержка никогда не оказывается просто так. Безусловно, Теодорих был рад поддержать Авита в его притязаниях на власть, однако он не без оснований ожидал чего-нибудь взамен. В этом случае награда, которой он желал, заключалась в предоставлении ему свободы рук в Испании, где, как мы видели, буйствовали свевы с тех самых пор, как в начале 440-х гг. Аэций переключил свое внимание на Дунайский регион. Просьба Теодориха была удовлетворена, и он немедленно направил в Испанию вестготскую армию под знаменами императора Авита, формально с целью прекратить бесчинства свевов. До сих пор, разумеется, когда вестготы появлялись в Испании, они всегда действовали вместе с римскими войсками. На этот раз Теодориху было разрешено поступать всецело по собственному усмотрению; в нашем распоряжении имеется аутентичное — испанское — описание того, что произошло далее. Как известно, вестготская армия разгромила свевов, захватив в плен и предав смерти их короля. Вестготы использовали любую возможность, — как во время собственно вторжения, так и входе операций по зачистке местности, которые начались позднее, — заполучить столько добычи, сколько они могли, захватив и разграбив в числе других города Брагу, Астурику и Паленцию. Готы не только разрушили королевство свевов, они не слишком-то постеснялись присвоить себе богатства Испании^{411}. Подобно Аттиле, Теодорих должен был ублажать своих воинов. Его решимость оказать поддержку Авиту основывалась на подсчете вероятных выгод, и доходная «увеселительная прогулка» в Испанию была одной из них.

Во-вторых, включение варваров в политическую игру по созданию правящих режимов на римском Западе означало, что отныне там значительно увеличивалось число группировок, боровшихся за свои позиции при императорском дворе. До 450 г. каждой западноримской администрации приходилось всецело отвечать интересам трех армейских формирований — двух главных в Италии и Галлии, одного в Иллирике, а также земельной аристократии Италии и Галлии, представители которой занимали ключевые посты в имперской бюрократии. Позицию Константинополя тоже следовало учитывать. Как было в случае с Валентинианом III, стоило войскам Запада разделиться между разными претендентами на престол, как восточноримские императоры пускали в ход достаточно мощную и грубую силу, чтобы навязать Западу собственного кандидата. Вовсе не думая управлять Западом непосредственно, Константинополь был в состоянии наложить свое решающее вето на выбор всех прочих заинтересованных «партий». Согласование такого множества интересов в конечном итоге могло привести к затягиванию всего дела на длительный срок.

После распада Гуннской империи бургунды и вандалы были следующими, кто начал выпрашивать себе место в имперской системе и требовать за это вознаграждения. Бургунды в середине 430-х гг. были поселены Аэцием вокруг Женевского озера. Спустя 20 лет они воспользовались новой расстановкой сил на Западе, чтобы завладеть некоторыми римскими городами и теми доходами, которые они взимали с этих городов и их округи в долине Роны; это были Безансон, Вале, Гренобль, Отен, Шалон-сюр-Сон и Лион^{412}. Разгром Рима в 455 г. коалицией вандалов и аланов, как мы видели, поставил крест на их стремлении активно участвовать в имперской политике. После смерти Валентиниана, как сообщает Виктор Витенский (Hist. persec. I. 13), Гейзерих, расширяя свой домен, захватил контроль над Триполитанией, Нумидией и Мавританией наряду с Сицилией, Корсикой и Балеарскими островами. Включение лишь некоторых из варварских племенных объединений в политическую жизнь империи крайне осложнило политику Запада; и чем больше их становилось, тем труднее было изыскивать для них достойное вознаграждение, чтобы создать долгосрочный союз.

Подлинный смысл отмеченных противоречий, в корне подорвавших стабильность власти Авита, выясняется благодаря еще одному из произведений Сидония, дошедших до нас от той эпохи. 1 января 456 г., когда император в Риме вступил в консульство, его неизменно лояльному зятю было поручено произнести речь от своего имени. Она начиналась, что неудивительно, с тезиса о редком соответствии императора занимаемой им должности. Говоря так, Сидоний воспользовался возможностью сделать несколько очевидных сравнений. В частности, он заклеймил Валентиниана III как «сумасбродного евнуха» (semivir amens) и противопоставил его стиль руководства тому военному и политическому искусству, которое привнес в исполнение своих обязанностей Авит. Обратившись к ключевому вопросу отношений Авита с королем вестготов, Сидоний с осторожностью подошел к этому потенциально взрывоопасному предмету, однако его мысль была достаточно ясна. Во-первых, он с жаром утверждал, что Авит никогда не был слишком близок к вестготскому двору. Все знали, что в 420-х гг., будучи еще молодым человеком, он там побывал, когда вестготский король «весьма настойчиво предложил тебе [Авит] стать одним из близких к нему людей, но ты отверг звание друга как менее почетное, чем звание римлянина»^{413}. Затем Сидоний заострил внимание на одном небольшом инциденте, происшедшем в 430-х гг., когда Авит жестоко отомстил грабителю-вестготу, который ранил одного из его слуг:

«Когда они в первый раз сошлись, грудь в грудь, лицом к лицу, один [Авит] дрожал от гнева, другой [гот] от страха… Но вот, гляди-ка, последовал один удар, второй, третий! Поднялось копье и пронзило этого кровожадного человека; его грудь была пробита, а панцирь расколот надвое, треснув даже там, где он прикрывал спину; и когда кровь забила ключом из двух отверстий, две раны по отдельности исторгли из тела жизнь, которую могла забрать каждая из них».

Если перевести это на английский (или даже на латынь), то Сидоний говорит, что Авит нашел вестготского мерзавца, который ранил его человека, и своим копьем ударил его так, что оно вышло с другой стороны. Переведенное на политический язык, это творение убеждает в том, что Авит был не переметнувшимся на сторону вестготов предателем, а настоящим римлянином, который дал варварам такой жесткий отпор, какого только мог пожелать самый лютый их ненавистник.

Все это было направлено на то, чтобы рассеять подозрения внимавшей Сидонию аудитории, состоявшей из итало-римских сенаторов и военачальников, — как, впрочем, и его рассказ о возвышении нового императора. Узнав о смерти Аэция и Валентиниана, вестготы начали замышлять собственные завоевательные походы^{414}. Тогда в вестготский стан направляется Авит, и все тут же меняется. Одним своим присутствием он поверг их в панический страх; именно этот страх привел к тому, что вестготы внезапно решили попытаться ублажить его, вступив в военный союз с Римом. Но провозглашать ли Авиту себя императором — это было его личным делом. Что же касается вестготского короля, Сидоний говорит от его имени следующее:

«Мы не навязываем тебе царский пурпур, но мы просим тебя его принять; если ты станешь вождем, я стану другом Рима, если ты станешь императором, я стану его солдатом. Ты ни у кого не крадешь тайком верховную власть; нет Августа, владеющего холмами Лация, дворец, оставшийся без хозяина, твой… Мое дело лишь служить тебе; но если Галлия заставит тебя принять власть, на что она имеет право, то весь мир с радостью тебе покорится, опасаясь, что в противном случае он погибнет».

Здесь мы видим и особое обращение к Авиту, и намек на вакуум власти в Италии — все в точном соответствии с политическими настроениями аудитории. Слушателями, к которым обращался Сидоний, были италийцы. Авит мог оказаться всего лишь креатурой вестготов, по примеру Приска Аттала при Аларихе и Атаульфе. В речи Сидоний, напротив, утверждал, что Авит был самостоятельной политической фигурой. Стоило хотя бы принять во внимание историю его продолжительного обхаживания вестготами! Авит все-таки принял от них царский пурпур, может быть, даже против своей воли, ибо он был тем единственным человеком, кто мог их обуздать. В эти смутные времена военный потенциал варваров был необходим для обеспечения безопасности империи, Авит же оставался истинным римлянином.

Попытка оказалась удачной. Особенно если учесть мнение, будто Сидонию недостает идей. Однако слушатели-италийцы, особенно военные среди них, вообще не имели никаких идей. Как мы видели, наши источники свидетельствуют о том, что римская армия в Италии терпела Авита только до тех пор, пока он опирался на военный потенциал вестготов. Когда в 456 г. вестготы настолько глубоко увязли в Испании, что в обозримом будущем были не в состоянии вторгнуться в Италию, два главных римских военачальника, Майориан и Рицимер, расторгли союз с ними. 17 октября того же года они дали сражение тем малочисленным войскам, которые сумел наскрести Авит, — вероятно, это были остатки римской полевой армии в Галлии, — рядом с городом Плаценцией в Северной Италии. Авит потерпел поражение и был вынужден стать епископом города, а вскоре после этого умер при странных обстоятельствах^{415}.

Итак, если говорить кратко, здесь мы наблюдаем ту проблему, с которой теперь столкнулся Запад. Авит пользовался поддержкой вестготов, а также поддержкой, по крайней мере некоторых, галльских сенаторов и какой-то части римской армии в Галлии. Однако, столкнувшись с оппозицией италийских сенаторов и в особенности с оппозицией командующих италийской полевой армией, эта коалиция не имела шансов победить. К началу 460-х гг. масштабы разразившегося на Западе кризиса, вызванного крушением империи Аттилы, стали очевидны. Было слишком много заинтересованных «партий» и недостаточно «призов», за которые они боролись. Однако Константинополь решился последний раз испытать судьбу.