С духовным вождем Южной Индии 11 глава

Мы проходим длинную крытую аркаду с крепкими стенами и причудливыми резными колоннами, которые поддерживают потолок. Затем, пройдя полутемные коридоры и мрачные комнаты, оказываемся в обширном портике внешнего двора этого древнего храма.

— Зал Тысячи Колонн! — объявляет мой проводник, и я вижу серое от времени здание. Сомкнутые ряды плоских гигантских каменных колонн, покрытых резьбой, тянутся передо мной; место пустынно и заброшено; а его исполинские колонны неясно и таинственно вырисовываются в полумраке. Я подхожу ближе и разглядываю древнюю резьбу. Каждая колонна состоит из цельного камня, даже потолок, который они поддерживают, состоит из больших каменных плит. И снова я вижу богов и богинь, развлекающихся с помощью мастерства скульптора; и опять высеченные морды зверей, знакомых и незнакомых, взирают на меня.

Мы бродим по пересечениям этих крытых плитами галерей с колоннами, проходим темные коридоры, освещенные кое-где небольшими светильниками, чьи фитили погружены в касторовое масло, и таким образом приближаемся к центральной ограде.

Приятно снова выйти на яркий солнечный свет, когда мы пересекаем двор. Теперь мы можем увидеть пять пагод пониже, которые как бы отмечают пунктиром внутреннюю часть храма. Формой они точно повторяют пирамидальные башни над въездными воротами в высоких стенах четырехугольного двора. Я исследую одну, что ближе к нам, и прихожу к заключению, что они построены из кирпича, а их украшенная поверхность — не каменная резьба, а лепнина из обожженной глины или какой-то прочной штукатурки. Некоторые фигуры были, очевидно, некогда оттенены красками, но теперь цвета поблекли.

Мы входим в ограду и бродим по еще более длинным темным коридорам в этом изумительном храме. Потом проводник предупреждает меня, что мы приближаемся к главному алтарю, куда не позволено ступать ноге европейца. Но хотя святая святых под запретом для иноверца, все же последнему позволено мельком взглянуть из темного коридора, ведущего к его порогу. Как будто в подтверждение этому предупреждению я слышу бой барабанов, удары гонгов и заунывные заклинания жрецов, которые смешиваются в монотонном ритме, звучащем до некоторой степени жутковато в темноте старого святилища.

Я быстро осматриваюсь. Из мрака поднимается золотое пламя перед идолом, два или три слабых алтарных огня, видны жрецы, занятые ритуалом. Я не различаю очертаний жреческих музыкантов, но слышу, что витые раковины и цимбалы добавляют резкие дикие звуки к музыке.

Спутник шепчет, что лучше мне поскорее уйти, ибо мое присутствие, безусловно, не обрадует жрецов. Вслед за тем мы ретируемся в сонное святилище внешних частей храма. Мое исследование закончено.

Когда мы снова возвращаемся к воротам, мне приходится отступить в сторону, потому что на земле, посреди дороги, сидит пожилой брахман с маленьким медным кувшинчиком перед ним. Он рисует яркий знак касты на лбу, держа осколок зеркала в левой руке. Красно-белый трезубец на лбу, который вскоре появляется между его бровями — знак ортодоксального индуса Юга, — придает ему, на мой западный взгляд, гротескный вид клоуна. Сморщенный старик в киоске у храмовых ворот, продающий фигурки священного Шивы, ожидающе поднимает глаза, и я останавливаюсь, чтобы купить что-нибудь в ответ на его невысказанный вопрос.

Издалека я вижу в другом конце городка блистающую белизну мраморного минарета и, оставив храм, еду к местной мечети. Что-то во мне всегда трепетало при виде изящных арок мечети и изысканной красоты ее куполов. Снова я снимаю обувь и вхожу в прекрасное белое здание. Как хорошо оно спланировано, высота его сводов неизменно повышает настроение! Внутри несколько молящихся сидят, стоят на коленях или простерты ниц на разноцветных молитвенных ковриках. Здесь нет мистических святилищ или кричащих изображений, ибо Пророк писал, что ничто не должно стоять между человеком и Богом — даже священнослужители! Все молящиеся равны перед лицом Аллаха. Здесь нет ни жреца, ни пандита, нет иерархии, никто не вклинится в мысли человека, когда тот поворачивается лицом к Мекке.

Мы возвращаемся по главной улице, и я замечаю лавки менял, палатки сладостей, магазин купца тканей, продавцов зерна и риса — все это существует за счет паломников к древнему святилищу, которое вызвало к жизни этот городок.

Теперь я полон страстного желания вернуться к Махарши, и возница подгоняет пони, преодолевая расстояние, что лежит между нами. Я поворачиваю голову и бросаю последний взгляд на храм Аруначалы. Девять скульптурных башен пилонами поднимаются в небо. Они говорят мне о терпеливом тяжелом труде во имя Бога, создавшем древний храм. — Ведь его строительство наверняка длилось более срока человеческой жизни. И снова эта странная ассоциация с Египтом приходит мне в голову. Даже внутренняя архитектура улиц с их низкими домами и толстыми стенами обладает характерными для Египта особенностями.

Придет ли день, когда эти храмы будут покинуты и забыты? Молчаливые и пустынные, станут они постепенно крошиться в красную и серую пыль, из которой когда-то возникли. Или человек найдет новых богов и построит новые храмы ради служения им?

В то время как наш пони галопом бежит по дороге, которая идет по одному из склонов усыпанного Тут и там булыжниками холма, я, затаив дыхание, осознаю, что Природа разворачивает перед нашими глазами полное прелести пышное зрелище. Как часто ждал я на Западе этого закатного часа, когда солнце во всем великолепии опускается на свое ночное ложе! Восточный закат захватывает сердце восхитительной игрой живых красок. Но все событие проходит так быстро, менее чем за полчаса.

Долгие осенние вечера Европы почти незнакомы здесь. Огромный пылающий шар огня на западе начинает опускаться в джунгли, принимая самый ослепительный оранжевый оттенок в прелюдии к быстрому исчезновению с небосклона. Небо вокруг вспыхивает всеми цветами спектра, даруя нашим глазам театральный праздник, которого не в силах устроить ни один художник. Поля и рощи вокруг впадают в молчаливое оцепенение. Не услышишь больше щебета птичек, замолкает бормотание диких обезьян. Гигантский круг красного огня быстро исчезает в каком-то ином измерении. Завеса вечера падает плотнее, и вскоре вся панорама разбросанных языков пламени и разлив красок тонет во тьме.

Умиротворение снисходит на меня, очарование окружающего мира трогает мое сердце. Как забыть эти благодатные минуты, которыми судьба делится с нами, подводя к мысли, что за суровым лицом жизни все-таки может быть скрыта великодушная и прекрасная Сила? Эти минуты посрамляют часы нашей обыденности. Из темной пустоты приходят они метеорами, освещая мимолетный путь надежде, и затем уходят за горизонт.

 

***

 

Светлячки кружат над садом уединенного жилища, рисуя странные узоры света на фоне темноты, когда мы въезжаем в окруженный пальмами двор. Я вхожу в длинный зал и опускаюсь на пол, и тогда возвышенная тишина проявляется и достигает этого места и наполняет собой атмосферу.

Собравшиеся сидят рядами на корточках, но среди них не слышно ни шума, ни разговоров. В углу на кушетке сидит Махарши со скрещенными ногами, его руки безучастно отдыхают на коленях. Его фигура снова поражает меня простотой и скромностью, но в то же время чувством собственного достоинства и выразительностью. Посадка его головы преисполнена благородства подобно голове мудреца Гомера. Глаза смотрят неподвижно в дальний конец зала. Эта странная устойчивость взгляда, как всегда, озадачивает. То ли он просто наблюдает за последним лучом света, угасающим в небе, или так поглощен мечтательной созерцательностью, что ничего не видит в этом материальном мире?

Как обычно, облачко дымка от курильницы плавает среди деревянных балок потолка. Я усаживаюсь и пытаюсь сосредоточить взгляд на Махарши, но в же время ощущаю слабое побуждение закрыть глазa. И вскоре я наполовину засыпаю, убаюканный непостижимым покоем, который проникает в меня все глубже вблизи мудреца. В конечном счете, возникает брешь в моем сознании, и я вижу яркий сон. Как будто я снова стал пятилетним мальчиком. Я стою на неровной тропе, которая извивается вокруг священного холма Аруначалы, и держусь за руку Махарши; но с моей позиции он теперь высится громадной фигурой, как будто вырос до гигантских размеров. Он уводит меня от своего жилища и, несмотря на непроницаемую тьму ночи, мы медленно идем по тропе. Позднее звезды и луна сговариваются и проливают немного света на окружающий нас мир. Я замечаю, что Махарши заботливо ведет меня, минуя обрывы в скалистой почве и громадные шаткие валуны. Холм крутой, и наш подъем неспешен. Укрытые в узких расселинах между скал и валунов, или же приютившиеся в зарослях невысокого кустарника видны крошечные хижины и пригодные для жилья пещеры. Когда мы проходим мимо, обитатели выходят, чтобы приветствовать нас. Хотя в звездном свете они похожи на духов, я понимаю, что это йоги. Мы ни разу не задерживаемся возле них, продолжая идти до тех пор, пока не достигаем вершины холма. Мы, наконец, останавливаемся, и мое сердце сильно бьется в странном предчувствии какого-то важного события, которое вот-вот произойдет со мной.

Махарши поворачивается и смотрит вниз на мое лицо; я, в свой черед, выжидающе гляжу на него. Я начинаю осознавать, что непостижимые перемены стремительно происходят в моем сердце и сознании. Старые побуждения, соблазнявшие меня, начинают пропадать. Назойливые желания, гонявшие меня то туда, то сюда, исчезают с невероятной скоростью. Неприязнь, недоразумения, холодность и эгоизм, которые сопровождали мои отношения с друзьями, обрушиваются в хаос небытия. Невыразимый покой охватывает меня, и я понимаю теперь, что мне больше нечего просить у жизни.

Вдруг Махарши просит меня обратить взор к подножию холма. Я повинуюсь и с изумлением вижу западное полушарие нашей планеты, которое тянется далеко внизу. На нем толпятся миллионы людей; я могу только смутно различать их как массу фигур, но затем ночная тьма окутывает их.

До меня доходит голос мудреца, и его слова звучат неторопливо:

— Ты вернешься к ним, сохранив обретенный покой. И он будет ценен тем, что впредь ты отбросишь идею, будто ты — это твое тело или твой ум. Когда этот покой проникнет в тебя, ты забудешь о самом себе, ибо обратишь свою жизнь к ЭТОМУ!

И Махарши положил один конец нити серебряного света в мою ладонь.

Я пробуждаюсь от необычно яркого сна с чувством, что его возвышенность все еще пронизывает меня. И тотчас встречаю взгляд Махарши. Его лицо теперь повернуто в мою сторону, и он смотрит прямо мне в глаза. Что скрывается за этим сном? Желания и горести личной жизни на время преданы забвению. А это состояние спокойного безразличия к себе и глубокой жалости к собратьям, вызванное к жизни моим сном, не исчезает даже с пробуждением. Это удивительный опыт.

Но если сон и имел в себе истину, все же мне недостаточно этого случая, чтобы что-то понять.

Сколько я был погружен в сон? Все в зале начинают подниматься и готовиться ко сну. И я следую общему примеру.

В длинном и плохо проветриваемом помещении спать будет душно, и я выбираю двор. Высокий пожилой ученик приносит мне фонарь и советует держать его зажженным на протяжении всей ночи, поскольку могут появиться нежеланные визитеры — змеи и даже гепарды, но они обычно держатся подальше от огня.

Земля, высушенная солнцем, тверда, а у меня нет матраса, в результате я не могу уснуть в течение нескольких часов. Но это не имеет значения — мне есть, о чем подумать, ибо я чувствую, что в лице Махарши я встретил самую непостижимую личность, которую судьба все-таки ввела в орбиту моего жизненного опыта.

Мудрец, похоже, даст мне великие мгновения, но мне пока трудно понять их природу.

Это неуловимо, невесомо и, может быть, духовно. Постоянно я думаю о нем этой ночью, постоянно вспоминаю яркий сон, и сразу особенное чувство пронзает меня и заставляет мое сердце биться со смутным, но возвышенным ожиданием.

 

***

 

Все последующие дни я пытаюсь установить более близкий контакт с Махарши. Но тщетно. Для подобной неудачи есть три причины. Первая — это его сдержанный характер, его явная неприязнь к доводам и дискуссии, его упорное равнодушие к убеждениям и мнениям. Совершенно ясно, что мудрец не желает никого обращать в свои идеи, какими бы они ни были, и не стремится увеличивать число своих последователей.

Вторая причина — необычна, но существенна. После странного вечернего сна я постоянно ощущаю сильный благоговейный страх в его присутствии. Те вопросы, которые непременно сорвались бы с моих губ, замирают, потому что кажется почти святотатством обращаться к нему как к личности, с которой можно беседовать и спорить на равных о том, что касается общей человеческой природы.

Третья причина моего неуспеха достаточно проста. Почти всегда кто-нибудь находится в зале, а я не склонен излагать личные мысли в их присутствии. В конце концов, я чужак для них и иностранец в этой стране. Неважно по сути, что я говорю с ними на разных языках, гораздо важнее, что я обладаю циничной, скептической точкой зрения, которую не трогают религиозные эмоции, и она мешает мне выразить свои крайние взгляды при них. Поскольку у меня нет желания ранить их набожную чувствительность, но и не хочется вступать в спор с малопривлекательной для меня позиции. Все это до некоторой степени связывает мне язык.

Нелегко пробираться между подобными барьерами. Много раз я был готов задать вопрос Махарши, но вступал один из трех факторов моих неудач, и я отступал.

Намеченный мною уик-энд быстро проходит, и я растягиваю его до недели. Первую мою беседу с Махарши, похоже, можно назвать и последней. Помимо одного или двух поверхностных и шаблонных обрывков беседы, я не смог завладеть вниманием этого человека.

Проходит неделя, и я растягиваю ее до двух. Каждый день я чувствую чудесное умиротворение ментальной атмосферы мудреца, эту безмятежность, которая пронизывает сам воздух вокруг него.

Наступает последний день моего визита, а я так и не приблизился к нему. Моя задержка — дразнящая ложными надеждами смесь возвышенных настроений и разочаровывающих неудачных попыток нормально побеседовать с Махарши. Я оглядываю зал и чувствую легкое уныние. Большинство этих людей говорят на разных языках как внешне, так и внутренне. Как я могу надеяться стать к ним ближе?Я смотрю на самого мудреца. Он сидит на олимпийских высотах и наблюдает за панорамой жизни как будто со стороны. Загадочность, свойственная этому человеку, отличает его от всех тех, кого я встречал. Я почему-то полагаю, что он не принадлежит к нам, к расе людей, ибо он более принадлежит Природе, одинокому пику, который круто поднимается за его уединенным жилищем, пространствам неосвоенных джунглей, которые тянутся за далекими лесами, и непостижимому небу, которое наполняет всю вселенную.

Словно сама каменная неподвижность одинокой Аруначалы проникла в Махарши. Я узнал, что он прожил на горе тридцать лет и отказывался покидать ее даже ради кратких поездок. Такая близкая связь должна неизбежно воздействовать на характер человека. Я знаю, он любит этот холм. Кто-то перевел несколько строк очаровательного, но патетического стихотворения, которое написал мудрец, чтобы -выразить эту любовь. Как этот обособленный холм поднимается над краем джунглей и возносит свою приземистую главу к небу, так и этот странный человек поднимает голову в одиноком величии, более того, в своей уникальности среди джунглей обычной людской массы. Как Аруначала, холм Священного Огня, стоит отчужденно, поодаль от неровной цепи холмов, которые полностью окружают ландшафт, так и Махарши непостижимо отчужден даже в окружении своих последователей, людей, которые любят его и живут возле него годами. Безличностное неуловимое свойство всей Природы — чему служит примером особенность этой священной горы — как-то вошло в него. Оно отделило Махарши от более слабых товарищей и, возможно, навсегда. Иногда я ловлю себя на желании, чтобы он стал немного более человечным и восприимчивым к вещам, нормальным для нас; но подобное чувство исчезает в его присутствии. И, кроме того, если он на самом деле приблизился к некоему высшему пониманию за пределами обычного, можно ли ожидать, чтобы он не ушел при этом за пределы человеческого, оставив нашу вялую медлительную расу позади навсегда. Почему под его странным быстрым взглядом я неизменно испытываю чудесное предвкушение, как будто что-то огромной важности вскоре откроется мне?

Но помимо очевидного умиротворения и сна, отметившегося звездочкой в небе моей памяти, ни словесных, ни других откровений мне не было дано. Я прихожу в отчаяние от ограниченности времени. Прошло почти две недели, и был только один что-либо значащий разговор! Даже резкость в голосе мудреца помогает, в переносном смысле, держать меня на расстоянии. Такой необычный прием тоже выглядит неожиданным, ведь я не забыл, с каким жаром уговаривал меня приехать сюда святой человек в желтой одежде. Я мучительно жажду личного разговора с мудрецом, который духовно выше всех других людей. И одна мысль неотступно вертится в моем уме. Она нерациональна, она пришла непрошено. «Этот человек освободил себя от всех проблем, и несчастье не может коснуться его», — таков смысл этой доминирующей мысли.

Наконец я решаюсь дерзко навязать свои вопросы Махарши и заставить его ответить на них. Я иду к одному из его старых учеников в соседний домик. Он чрезвычайно добр ко мне, и потому я с жаром заявляю ему о своем желании иметь финальную беседу с его Учителем. Я признаюсь, что стесняюсь сам подойти к мудрецу. Ученик улыбается сочувствующе, уходит и вскоре возвращается с вестью, что его Учитель будет рад дать интервью.

Я спешно возвращаюсь в зал и удобно сажусь возле дивана. Махарши сразу поворачивает лицо и любезно приветствует меня. Я тут же успокаиваюсь, начинаю задавать вопросы.

— Йоги говорят, нужно отречься от мира и уйти в уединение джунглей или в горы, если желаешь найти истину. Подобное едва ли возможно на Западе, наша жизнь так отличается от вашей. А вы согласны с йогами?

Махарши поворачивается к ученику брахману, чтобы тот перевел мне ответ.

— Не стоит отказываться от деятельной жизни. Медитируя ежедневно час или два, вы можете выполнять свои обязанности. Если вы медитируете правильно, пробужденный поток ума не иссякнет и посреди ваших трудов. А что касается двух способов выражения одной и той же идеи, то та же установка, которая берется в медитации, будет находить отражение в вашей деятельности.

— Каков же будет результат этого?

— Продвигаясь, вы обнаружите, как постепенно изменяется ваше отношение к людям, событиям и целям. Но ваши деяния будут иметь тенденцию следовать за вашей медитацией на свой лад.

— Значит, вы не согласны с йогами? — пытаюсь я прижать его к стенке.

Но Махарши ускользает от прямого ответа.

— Человек подчиняется личному эгоизму, который привязывает его к этому миру. Отказ от ложного «Я», от самости, есть истинное отречение.

— Как можно стать самоотверженным, пока ведешь активную мирскую жизнь?

— Нет конфликта между трудом и мудростью.

— Вы подразумеваете, что можно, например, продолжая заниматься своей профессией, одновременно достичь духовного просветления?

— А почему бы и нет? Но в таком случае не считайте, что продолжает трудиться прежняя личность, ибо сознание постепенно начнет сдвигаться, пока не сосредоточится в центре, который лежит за пределами малого «я».

— Но если человек занимается работой, то у него остается мало времени для медитации.

Но Махарши оставляет совершенно невозмутимым то, что я считаю проблемой.

— Выделяют свободное время для медитации только новички, — отвечает он. — Человек с опытом начинает получать удовольствие более глубокого блаженства независимо от того, на работе он или на отдыхе. Пока его руки трудятся на благо общества, ум его свободен.

— В таком случае вы не обучаете методам йоги?

— Йог гонит свой ум к цели, как пастух гонит буйвола палкой, однако искатель на этой тропе уговаривает буйвола пригоршней травы!

— Но как это сделать?

— Задайте себе вопрос: кто «Я»? И это исследование приведет вас к открытию чего-то такого в самом себе, что находится за пределами вашего ума. Разрешите эту великую проблему, и вы таким образом решите все другие проблемы.

Молчание, во время которого я пытаюсь переварить его ответ. Через квадратную пустую брешь в стене, которая служит окном, как и во многих других индийских зданиях, я могу видеть прекрасные нижние склоны священного холма. Его необычные очертания омыты солнечным светом раннего утра.

Махарши снова обращается ко мне.

— Я попробую прояснить свои слова. Все люди хотят счастья, не омраченного печалью. Они хотят найти счастье, которое никогда не закончится. Инстинкт верен. Тем не менее разве вас не поражает, что больше всего они любят самих себя?

— И что из этого следует?

— Теперь свяжите это с тем, что они всегда жаждут получить счастье тем или иным способом — через пьянство или религию, — и вы получите ключ к истинной природе человека.

— Я не могу понять.

Тон его голоса становится выше.

— Истинная природа человека — счастье. Счастье является врожденным качеством. Поэтому поиски счастья — это бессознательные поиски самого себя. Истинное «Я» — непреходяще, и когда человек находит его, он находит счастье, которое не имеет конца.

— Почему же мир так несчастен?

— Да, это так, но потому, что мир не знает себя истинного. Однако все люди, без исключения, сознательно или бессознательно добиваются этого.

— Даже злые, жестокие и преступные? — спрашиваю я.

— Даже они грешат, пытаясь найти свое счастье в каждом совершенном грехе. Это стремление инстинктивно в человеке, но они не знают, что на самом деле ищут себя истинных, и поэтому они пробуют сначала безнравственные пути, как средства для счастья. Конечно, это — ошибочный путь, ибо поступки человека отражаются на нем самом.

— Таким образом, мы получим вечное счастье, когда познаем свою суть, себя истинных?

Он снова кивает.

Косой солнечный луч падает через незастекленное окно на лицо Махарши. Безмятежность его гладкого лба, удовлетворение на его строгих губах, безграничная умиротворенность в этих блестящих глазах. — Его гармоничный облик подтверждает слова откровения.

Что Махарши хочет сказать этими, очевидно простыми словами? Переводчик передал на английском их внешний смысл, это так, но есть более глубокое содержание, и его он передать не смог. Я знаю, что должен открыть это для себя сам. Мудрец говорит не как философ, не как пандит, поясняющий собственное учение, а скорее из глубин своего сердца. Означает ли это, что эти слова отмечены его собственным счастливым опытом?

— Что это за «Я», о котором вы говорите? Если ваши слова верны, в человеке должно быть и другое «Я»?

Его губы на миг трогает улыбка.

— Может ли человек обладать двумя личностями, двумя «Я»? — отвечает он. — Понимание этого вопроса является первой необходимостью для человека, желающего анализировать себя. Потому что долгое время он думает по привычке, как думают другие, и никогда по-настоящему не встречался со своим «Я». Он плохо знает себя, ведь он слишком долго отождествлял себя со своим телом и умом. Поэтому я советую задавать этот вопрос: кто «Я»?

Он умолкает, чтобы его слова достигли моего сознания, я нетерпеливо жду продолжения его сентенций.

— Вы просите описать вам эту истинную суть. Что тут скажешь? Это Ничто, из которого сознание личного «Я» поднимается, и в нем оно должно исчезнуть.

— Исчезнуть? — эхом повторяю я. — Как можно потерять ощущение своей личности?

— Первая и главная из всех мыслей, изначальная мысль в уме каждого человека — мысль «Я». Только ее рождение пробуждает все остальные. Только после первого личного местоимения «Я», возникшего в уме, может появиться второе личное местоимение «ты». Если вы мысленно последуете за своим «Я», прокладывающим путь, пока оно не приведет вас к своему источнику, тогда вы поймете, что оно появляется первой мыслью и исчезает последней. Это можно проверить опытным путем.

— Вы хотите сказать, что вполне возможно провести такое мысленное исследование себя?

— Конечно! Идите внутрь, пока последняя мысль «Я» постепенно не исчезнет.

— И что останется? — вопрошаю я. — Человек полностью потеряет сознание или станет идиотом?

— Что вы! Наоборот, он получит сознание, которое вечно, и станет истинно мудрым через пробуждение своей истинной сути, подлинной природы человека.

— Однако обязательно ли к этому должно относиться и чувство «Я»? — настаиваю я.

— Чувство «Я» относится к личности, телу и уму, — отвечает Махарши спокойно. — Когда человек познает себя истинного впервые, нечто другое поднимается из глубин его существа и овладевает им. Это Нечто находится за пределами ума, оно бесконечно, божественно, вечно. Его называют по-разному, одни — Царством Небесным, другие — душой, третьи — Нирваной, а мы, индусы, называем это Освобождением. Назовите, как хотите. Когда это происходит, человек в реальности не теряет себя; правильнее сказать, что он находит себя.

Как только последнее слово покинуло уста переводчика, сразу вспыхнули в моем мозгу другие памятные слова, которые были произнесены странствующим Учителем из Галилеи; эти слова озадачивают так много добрых людей: «Ибо кто хочет жизнь свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет жизнь свою ради Меня, тот обретет ее».

Как удивительно похожи эти два изречения! Но индийский мудрец пришел к этому размышлению своим, не христианским путем, а психологическим методом, который кажется нам крайне трудным и неведомым.

Снова Махарши начинает говорить, и его слова нарушают ход моих мыслей.

— До тех пор, пока человек не начнет искать себя истинного, сомнения и неопределенность будут следовать за ним по пятам всю жизнь. Величайшие короли и правители пытаются управлять другими, но в глубине души знают, что они не могут управлять собой. Однако великим могуществом обладает человек, проникший в сокровенные глубины своего существа. Величайшие умы тратят целую жизнь, собирая многочисленные знания. Но спросите этих людей, смогли ли они разрешить загадку человека, победить самих себя, и они со стыдом опустят головы. Что пользы знать обо всем вокруг, если ты не знаешь даже себя? Люди избегают вопроса о своем истинном «Я», но что еще столь же достойно открытия?

— Это такая трудная, сверхчеловеческая задача, — комментирую я.

Мудрец едва заметно пожимает плечами.

— Вопрос о возможностях — дело личного опыта. А трудности менее значительны, чем вы думаете.

— Для нас, активных и практичных людей Запада, такой самоанализ?.. — начинаю я с сомнением фразу и останавливаюсь на половине фразы.

Махарши наклоняется, чтобы зажечь новую ароматную палочку вместо той, чей красный огонек угас.

— Понимание истины одинаково для индийцев и европейцев. Предположительно, что путь к ней труднее для тех, кто поглощен мирской жизнью, но и они в состоянии преодолеть его. Поток, возникший в медитации, можно сохранить привычкой, также практикуя это. Тогда можно будет исполнять работу и вести активную жизнь в самом этом потоке; он не исчезнет, и, таким образом, не будет разницы между медитацией и внешней деятельностью. Если вы размышляете над вопросом «кто «Я»?», если вы начинаете понимать, что ни тело, ни ум, ни желания не являются вашей сущностью, вашим подлинным «Я», то сама привычка вопрошать в конце концов найдет ответ в глубинах вашего существа. — Это придет к вам само по себе как глубокое осознание.

Снова я взвешиваю его слова.

— Узнайте себя истинного, — продолжает он, — и тогда истина воссияет в вашем сердце, подобная солнечному свету. Ум освободится от беспокойства, и придет настоящее счастье, ибо счастье и истинное «Я» — одно. У вас не будет больше сомнений, когда вы однажды достигнете самоосознания.

Он поворачивает голову и вглядывается в дальний конец зала. Я понимаю, что он больше ничего не скажет. Так заканчивается наш последний разговор, и я поздравляю себя, что перед отъездом вытащил-таки его из скорлупы молчания.

 

 

***

 

Я оставляю его и неторопливо иду к тихому месту в джунглях, где проводил большую часть дня со своими записками и книгами. С наступлением сумерек я возвращаюсь в зал, ибо через час или два прибудет конная двуколка или повозка с буйволами и увезет меня от уединенного убежища мудреца.

От курильницы воздух благоуханен. Махарши полулежит под опахалом, но вскоре выпрямляется и принимает свою излюбленную позу. Он садится, скрестив ноги, правая ступня расположена на левом бедре, а левая ступня просто лежит под правым бедром. Я вспоминаю, что подобную позу показывал Брама, йог, живущий близ Мадраса, он называл ее «удобная поза». На самом деле это почти поза Будды, и она очень легко делается. Махарши, по обыкновению, опирается подбородком на правую ладонь, поставив локоть на колено; потом он внимательно смотрит на меня, но продолжает молчать. На полу перед ним — сделанный из тыквы кувшин для воды и бамбуковый посох. Это да еще полоска набедренной повязки — все его имущество на этой земле. Какой красноречивый комментарий нашему западному духу стяжательства!

Его глаза почти сияют, их взгляд постепенно становится как бы стеклянным и неподвижным; тело выпрямлено; голова чуть покачивается, затем успокаивается. Еще несколько минут — и я ясно вижу, как он вновь вошел в состояние транса, в котором он был, когда я впервые увидел его. Как странно наше расставание повторяет нашу встречу! Кто-то шепчет мне на ухо:

— Махарши входит в священный транс. Теперь бесполезно с ним разговаривать.

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: