 |
С духовным вождем Южной Индии 13 глава
|
|
|
|
—Ах сэр! Это самый неинтересный том.
—Вполне возможно. Но я хотел бы узнать его название.
Оно совершенно недостойно упоминания, сэр.
— Вы хотите обещанную книгу?
Собеседник охвачен легкой паникой.
— Конечно, сэр. Я скажу, раз вы так настаиваете. Это — «Маммонизм и материализм: изучение Запада» одного индийского критика.
Я притворяюсь шокированным.
—Ого! Так вот какую литературу вы изучаете?
—Ее дал мне купец в городе, — в свою защиту оправдывается он нерешительно.
—Дайте-ка посмотреть ее.
Я пробегаю глазами названия глав в истрепанной книге, прочитывая несколько отрывков наугад. Она написана в декламаторском стиле каким-то бенгальским чиновником-индусом и издана в Калькутте — возможно, за счет автора. Две длинные ученые степени прикреплены к концу имени, а его владелец, хотя абсолютно не знаком с предметом из первых рук, зловеще изображает Европу и Америку новым адом, полным страданий и мрака, населенным измученными пролетариями и сибаритами плутократами, которые погружены в унижающие достоинство удовольствия.
Я возвращаю книгу без комментариев. Святой человек торопливо убирает ее и вытаскивает взамен брошюру.
—Эта биография одного индийского святого напечатана в Бенгалии, — сообщает он мне.
—Лучше скажите, согласны ли вы с автором «Маммонизма»? — спрашиваю я.
—Совсем немного, сэр; совсем немного! Намерен как-нибудь поехать на Запад; тогда я сам все увижу.
—И что вы сделаете?
—Я стану читать лекции, превращая тьму человеческих умов в свет. Мне хотелось бы следовать по стопам нашего великого Свами Вивекананды, который произносил такие увлекательные речи в больших городах ваших стран. Увы, он умер таким молодым! Какой золотой язык умер вместе с ним!
|
|
|
—Ну вы очень странный святой человек, — замечаю я.
Он поднимает указательный палец к кончику носа и отвечает с мудрым видом:
— Высший Драматург ставит пьесу. Кто мы? — только актеры, как говорит ваш всемирно известный Шекспир!
* * *
Я понимаю теперь, что индийские святые люди — крайне разнородная компания. Одни — просто добрые и безобидные люди, пусть и не обладающие великой силой или мудростью. Другие — или неудачники в мирской жизни, или люди, ищущие легких путей. Один такой приближается ко мне и просит бакшиш. Его спутанные волосы, измазанное пеплом тело и лицо мошенника отвратительны. Я решаю противостоять его назойливости, не подозревая о последствиях. Сопротивление только увеличивает его настойчивость. Наконец он просто прилипает ко мне в стремлении продать свои четки из бус — этому грязному предмету он приписывает священные свойства, если я соглашусь на непомерную цену, — и я прошу его убираться.
Реже встречаются глупые аскеты, которые напоказ выставляют собственные мучения. Человек, держащий на весу руку, когда ногти вырастают на полярда, сравним лишь с человеком, который годами стоит на одной ноге. Чего каждый из них надеется добиться этими непривлекательными занятиями — помимо нескольких мелких монет в свою чашку для подаяния, — нелегко понять.
Некоторые вполне открыто занимаются зловещим колдовством. Колдуны вуду в Индии работают главным образом в деревнях. За маленькую плату они навредят вашим врагам, избавят от нелюбимой жены или очистят тропу вашим притязаниям, наградив вашего соперника загадочной болезнью. О таких черных магах рассказывают мрачные и изумляющие истории. Кроме того, они очень развлекаются, именуя себя йогами или факирами.
Остаются немногие культурные представители святых людей, которые приговаривают себя к долгим годам изнурительного поиска, периодам болезненного самоотречения от общепринятого миром традиционного общества и остракизму. Они далеко ушли в поисках истины. Эти святые люди следуют инстинкту, который ясно говорит — верно или неверно, — что достижение истины означает достижение прочного счастья. Мы можем расспрашивать религиозного и отрекшегося от мира индийца о способе ведения такого поиска, но вопрос о побуждении, толкающем его вперед, остается открытым.
|
|
|
У среднего человека на Западе нет времени для такого поиска. Зато есть хорошее оправдание своему равнодушию, ибо он знает, что, ошибаясь, он ошибается вместе со всем континентом. Наш скептичный век считает поиски истины пустяком и тратит энергию на серьезные цели, которые в лучшие мгновения нашего прозрения вдруг осознаются такими незначительными. И нам в голову никогда не приходит мысль, что те немногие, кто используют жизнь для пылкого поиска реального смысла бытия, вернее понимают проблемы ушедшего времени, нежели те, кто распылил энергию на дюжину разных интересов и дел и даже не помыслил об открытии истины.
Однажды западный человек спустился на равнины Пенджаба с миссией, иной, чем моя, но встретил народ, который заставил его задуматься и свернуть на неожиданную тропу, которая вела к забвению первоначальной цели.— Александр Великий жаждал привести под свой скипетр страны куда более обширные, чем его собственная. Он пришел солдатом, но тем не менее очень возможно, что он окончил бы жизнь философом.
Я часто пытаюсь представить, какие мысли бродили в уме Александра, когда он повернул свою колесницу домой через снежные горы и выжженные пустыни. Нетрудно догадаться, что македонский царь пал пред чарами и силой мудрости святых людей и йогов, проводя дни в пытливых расспросах этих людей и пылких философских спорах; и проживи он среди них подольше, то, возможно, удивил бы Запад новыми идеями в политике.
В рядах святых людей есть еще сегодня те, кто поддерживает идеализм и духовность в стране. Несмотря на то, что большинство из них выглядят неприглядно, что говорит о неминуемом вырождении, нам не стоит забывать о тех редких мудрецах, что сияют над всеми. Их разнородность смущает настолько, что порой кажется целесообразным прикрепить ярлык, хвалебный или порицающий, ко всей расе. Я понимаю нетерпимость горячих голов среди городских студентов, которые уверяли меня, что ис коренение этих «паразитирующих святых людей» даст Индии великое благоденствие. Я равно понимаю и те мягкие души из людей постарше, живущих в тихих городках, которые говорили мне, что, если индийское общество перестанет обеспечивать своих святых людей, оно обречено.
|
|
|
Проблема важна для Индии во всех отношениях. Экономические потребности вынуждают ее меняться, а святые люди не приносят стране экономической пользы. Толпы невежд бродят по деревням и посещают религиозные праздники в городах. Они становятся пугалами для детей и назойливыми попрошайками — для взрослых. Это — тяжелая обуза для общества, ибо они ничего не дают взамен. Однако среди них существуют и по-настоящему благородные люди, которые отвергают доходные должности или отдают свое имущество ради поиска Бога. Где бы они ни ходили, они стараются нести возвышенное знание всем людям. Если учитывать это, тогда их усилия в просвещении себя и общества, конечно, достойны куска хлеба или тарелки риса.
Скажу в заключение, что нужно понять духовную суть человека — обманщик он или святой странник, — чтобы узнать его реальную цену.
* * *
Черная мантия ночи опускается на широкие плечи этой страны, пока я брожу по узким переполненным улочкам старой Калькутты.
Моя память то и дело возвращается к ужасному утреннему зрелищу. Наш поезд, пыхтя, прибывает на станцию Хаура со страшным грузом на своем скотосбрасывателе. Железнодорожная ветка много миль бежит по опасным джунглям, где свободно бродят царственные пантеры. Ночью наш локомотив сбил зверя, мгновенно убив его, и притащил разбитое тело на станцию. Изорванную плоть пантеры нелегко было соскоблить с железной рамы.
Тем не менее в скором поезде я обнаруживаю новую нить для своего поиска. Подобно всем магистральным поездам в Индии, этот тоже переполнен до крайности. В спальном купе — ибо поезда оборудованы спальными местами для всех, кроме низших классов — собралась смешанная компания. Люди обсуждают свои дела так открыто, что быстро выясняется, кто они и чем занимаются. Почтенный сын ислама наряжен в длинную одежду из черного шелка, застегнутую наглухо до подбородка. Круглая черная шапочка с изящной золотой вышивкой покоится на его лысоватой голове. На нем белые просторные шаровары, а обувь кажется изысканным продолжением его одежды, ибо причудливо украшена красной и зеленой вышивкой. С нами едет человек с нависшими бровями, он из народа маратхи, из Западной Индии; и марвари в золотом тюрбане, ростовщик, как и многие представители его народа; и суровый законник брахман с Юга. Они все люди с положением в обществе, и у них есть личные слуги, которые на остановках бросаются из своих вагонов третьего класса к своим хозяевам с расспросами об их нуждах.
|
|
|
Мусульманин бросает на меня быстрый взгляд, закрывает глаза и погружается в глубокий сон. Маратхи занят беседой с марвари. Брахман последним вошел в вагон, он еще устраивается.
Мне хочется поболтать, но не с кем. Невидимый барьер между Востоком и Западом словно отделяет меня от всех остальных. И я невольно радуюсь, когда румяный брахман вытаскивает книгу. Я не могу не заметить ее английское название «Жизнь Рамакришны», так четко оно отпечатано на обложке. Я хватаю наживку и втягиваю брахмана в беседу. Мне говорили, что Рамакришна — последний из риши, этих духовных сверхлюдей, так ли это? Я задаю этот вопрос попутчику, и он охотно отвечает. Мы поднимаемся до высоты философского спора и снисходим до бытовых сторон индийской жизни.
Всякий раз при упоминании имени Риши его голос наполняется любовью и благоговейным страхом, а глаза загораются. Он, несомненно, предан этому давно ушедшему святому человеку. В течение двух часов я узнаю, что у брахмана есть Учитель, один из двух или трех уцелевших учеников самого великого Рамакришны. Этому Учителю около восьмидесяти лет и он живет не в каком-то тайном убежище, а в сердце индийского квартала Калькутты.
Конечно, я прошу адрес и тут же получаю его.
— Вам не нужно иной рекомендации, кроме желания увидеть его, — говорит брахман-адвокат.
И вот я в самой Калькутте, ищу дом Учителя Махасаи, старого ученика Рамакришны. Пройдя через открытый двор, примыкающий к улице, я подхожу к крутому лестничному пролету большого и бестолково построенного старого дома, взбираюсь по темной лестнице наверх и сквозь низкую дверь прохожу в комнатку, которая выходит на плоскую террасу крыши дома. Вдоль двух стен стоят низкие диваны. А больше в комнате ничего нет, кроме лампы и небольшой стопки книг и бумаги. Входит юноша и просит меня подождать, пока его учитель поднимется с нижнего этажа.
|
|
|
Минут через десять я слышу какой-то шум в нижней комнате под лестницей. И сразу меня охватывает чувство, оформившееся в понимание, что человек на лестнице сосредоточил на мне свои мысли. Я слышу его шаги. Когда наконец — ибо он идет крайне медленно — этот человек входит в комнату, мне не нужно интересоваться его именем. Почтенный патриарх сошел со страниц Библии воплощенной фигурой Моисеевых времен. Это человек с лысой головой и длинной белой бородой, белыми усами, выразительным лицом и большими блестящими глазами; его плечи слегка согнуты грузом почти восьмидесятилетней земной жизни. И это не кто иной, как Учитель Махасаи.
Он садится на диван и поворачивается ко мне. Рядом с этим серьезным трезвомыслящим человеком я внезапно понимаю, что здесь нет места ни легкому подшучиванию, ни перебрасыванию остротами, не говоря уж о грубом цинизме и мрачном скептицизме, которые охватывают мою душу время от времени. Его характер, его убежденность в истине Божьей и благородство отражаются на его лице и очевидны.
Он обращается ко мне на безупречном английском.
— Добро пожаловать к нам.
Он просит меня сесть рядом на диване, и на несколько мгновений берет мою руку. Я считаю это удобным моментом, чтобы представиться и объяснить цель моего визита.
Выслушав меня, он снова доброжелательно пожимает мою руку и говорит:
—Высшая сила подвигла вас прибыть в Индию и встретиться со святыми людьми нашей страны. За этой целью есть и иная, истинная, будущее покажет ее непременно. Ожидайте в терпении.
—Расскажите мне что-нибудь о вашем Мастере Рамакришне?
—Ах, вы затронули мою самую любимую тему для беседы. Почти полвека, как он оставил нас, но его благословенная память не покинет меня никогда; она всегда свежа и благоухающа в моем сердце. Я впервые встретился с ним в свои двадцать семь и провел рядом с ним все последние пять лет его жизни. В результате я стал совсем иным человеком; само мое отношение к жизни было перевернуто. Таким необычным было влияние этого богочеловека, Рамакришны. Он околдовывал духовными чарами всех своих посетителей. Он буквально зачаровывал, пленял их. Даже материалисты, пришедшие с насмешками, смолкали в его присутствии.
— Но как они могли чувствовать почтение к духовности, если не верили в это качество? — вмешиваюсь я, слегка озадаченный.
Уголки рта Махасаи трогает легкая улыбка. Он отвечает:
— Два человека попробовали красный перец. Один не знает названия, а может, и не видел его прежде. Другой хорошо знаком с перцем и опознает его сразу
же. Но разве вкус не одинаков для обоих? Разве оба не ощутят жжение на языке? Так и незнание о духовном величии Рамакришны не препятствовало материалистам ощутить воздействие исходящей от него духовности.
Он воистину духовный сверхчеловек?
— На мой взгляд, даже больше. Рамакришна был простым человеком, неграмотным и необразованным до такой степени, что не мог даже написать свое имя, ставя только одну букву. Он был скромен на вид, и еще скромнее был его образ жизни, но ему были преданы самые образованные и культурные люди Индии того времени. Они склонялись перед его поразительной духовностью, столь реальной, что она была просто ощутима. Он учил нас, что гордость, богатство, изобилие, светские почести, светское положение — мелочи по сравнению с духовностью, иллюзии, обманывающие людей. Ах, то были удивительные дни! Он часто впадал в столь явно божественный транс, что мы, собравшись вокруг него, ощущали его более богом, нежели человеком. Необычно, но он обладал властью вызывать схожее со стояние у своих учеников одним прикосновением; и тогда они в непосредственном восприятии постигали глубокие тайны Бога. Но позвольте рассказать нам, как он затронул меня.
Я получил западное образование и поэтому был переполнен интеллектуальной гордыней. В разное время я служил в колледжах Калькутты профессором английской литературы, истории и политэкономии. Рамакришна жил в храме Дакшинесвар, в нескольких милях вверх по реке от Калькутты. Там нашел я его в незабываемый весенний день и выслушал простое объяснение духовных идей, рожденных его собственным опытом. Я даже попытался спорить с ним, но вскоре прикусил язык в этом священном присутствии, которое действовало на меня сильнее слов. Снова и снова я посещал его, не в состоянии жить вдали от этого скромного, но божественного человека, и Рамакришна однажды заметил шутливо: «Павлину в четыре часа дали дозу опиума. На следующий день он появился снова точно в тот же час. Он был под воздействием опиума и пришел за новой дозой».
Это была истина, выраженная символически. Ни один благословенный опыт не радовал меня так, как присутствие Рамакришны, надо ли удивляться, что я приходил к нему снова и снова? И я стал ближайшим его учеником в отличие от случайных посетителей. Однажды Учитель сказал мне: «Ваши глаза, лоб и лицо открывают мне йога. Продолжайте ваши труды, но думайте о Боге. Живите с женой, детьми, отцом и матерью и служите им, как самому себе. Черепаха плавает в озере, но думает о береге, где лежат ее яйца. Трудитесь в миру, но думайте о Боге».
Поэтому после ухода нашего Учителя, когда большинство других учеников добровольно отреклись от мира и в желтом одеянии отправились разносить послание Рамакришны по всей Индии, я не оставил свою профессию и продолжал заниматься образованием. Но такова была моя решимость не принадлежать миру, хотя я и жил в нем, что я иногда уходил глухой ночью на площадь перед зданием сената и спал среди бездомных городских нищих, которые по обыкновению проводили там ночь. Это давало мне чувство, пусть временное, что я — неимущий бродяга.
Рамакришна ушел, но, проехав по Индии, вы увидите повсюду социальные, благотворительные, медицинские и образовательные организации, созданные первыми его учениками, большинство из которых — увы! — уже также ушли. Сложнее вам будет осознать количество измененных сердец и жизней, которые прежде всего обязаны этому удивительному человеку. Ибо его послание передавалось от ученика к ученику, и они разносили его по стране. Мне посчастливилось записать много его высказываний на бенгали; опубликованный труд есть теперь почти в каждом доме Бенгалии, а переводы сделаны и в других частях Индии. Видите, как далеко распространилось влияние Рамакришны за пределы горстки его ближайших учеников.
Махасаи закончил свое долгое повествование и умолк. Взглянув вновь на его лицо, я поражен неиндийским цветом и типом его лица. Снова я представляю маленькое царство в Малой Азии, где дети Израиля нашли временное убежище от тягот судьбы. Я вижу Махасаи среди них почтенным пророком, который возвещает истину своему народу. Как благороден и величав облик этого человека! Как ясно выражены в нем доброта, честность, добродетель, благочестие и искренность. В нем присутствует самоуважение человека, прожившего долгую жизнь в полном согласии с голосом совести.
—Хотел бы я знать, что Рамакришна сказал бы человеку, не способному жить одной верой, а доверяющему разуму и интеллекту? — бормочу я вопросительно.
—Он велел бы молиться. Молитва — огромная сила. Рамакришна сам молился, чтобы Бог послал ему духовно настроенных людей, и вскоре начали приходить те, кто позднее стали его учениками и приверженцами.
—Но если человек никогда не молился?
— Молитва — последнее утешение. Это самая последняя возможность, оставленная человеку. Молитва поможет человеку, когда бессилен разум.
— Но если человек приходит к вам со словами, что молитва не соответствует его внутреннему ощущению. Что вы ему посоветуете? — настаиваю я мягко.
— Пусть он чаще встречается с истинными святыми людьми, у кого есть реальный духовный опыт. Постоянные контакты с ними помогут ему выявить скрытую духовность. Возвышенные люди обращают ум и волю к божественному, а потому вызывают глубокое стремление к духовной жизни. Поэтому общество таких людей очень важно при первом шаге, а часто он бывает и последним, как говаривал сам Рамакришна.
Мы обсуждаем вещи священные и высокие — например, как человек может не найти мира нигде, кроме как в извечном Добре. В продолжение всего вечера приходят разные посетители, и скромная комната вскоре наполнена индийцами — учениками Мастера Махасаи. Они приходят еженощно и поднимаются по лестнице четырехэтажного дома, чтобы внимательно выслушать каждое слово своего Учителя.
И на время я присоединяюсь к ним. Каждую ночь я прихожу не столько послушать благочестивые высказывания Махасаи, сколько согреться в сиянии его духовности. Вокруг него заботливая и прекрасная, любящая и добрая атмосфера; он обрел внутреннее блаженство и щедро излучает его. Часто я забываю его слова, но не в силах забыть его доброту. То, что снова и снова притягивало его к Рамакришне, притягивает меня к нему, и я начинаю понимать, как сильно было влияние Учителя, если меня так очаровывает его ученик.
Наступает последний вечер перед разлукой, но я забываю о течении времени, сидя рядом с ним на диване с ощущением полного счастья. Час за часом утекает; мы говорим и говорим. Наконец добрый учитель берет меня за руку и выводит на крышу его дома, где в ярком лунном свете стоят по кругу высокие растения в горшках и кадках. Тысячи огней блестят в домах Калькутты под нами.
Полнолуние. Махасаи указывает на круглое лицо луны и погружается в короткую молчаливую молитву. Я терпеливо жду, пока он закончит. Он поворачивается, поднимает в благословении руку и легко касается моей головы. Я смиренно склоняюсь перед этим ангельским человеком, хотя я и не религиозен. Несколько молчаливых мгновений, и он тихо произносит:
— Моя задача почти выполнена. Это тело близко к завершению дел, ради которых Бог послал его на землю. Примите мое благословение, прежде чем я уйду[19].
Его слова необычайно взволновали меня. Я прогоняю мысль о сне и долго брожу по улицам. Наконец я приближаюсь к огромной мечети, слышу в тишине полуночи торжественный гимн «Бог величественнее всего!» и понимаю, что если кто и освободил бы меня от интеллектуального скептицизма, за который я цепляюсь, и сподвиг к жизни простой веры, — так это, несомненно, Мастер Махасаи.
* * *
— Вы упустили его. Может, судьба не дала вам встретиться. Кто может сказать?
Так говорит доктор Бандиопадья, хирург одного из госпиталей Калькутты. Он — один из лучших хирургов в городе; его руки провели шесть тысяч операций; за его именем тянется вереница почетных титулов; и я с большим удовольствием обсуждаю с ним — тщательно и критически — полученные мною знания о йоге контроля над телом. Его научное медицинское образование и слава знатока анатомии помогают мне перевести тему йоги на исключительно рациональный план.
— Я почти ничего не знаю о йоге, — признается он. — Все, что вы говорите, ново для меня. Я даже не встречал йогов... ну настоящих... кроме Нарашингха Свами. Он приезжал в Калькутту не так давно.
Я сразу спрашиваю о местонахождении последнего и получаю этот разочаровывающий ответ.
—Нарашингха Свами примчался в Калькутту по велению чувства и уже уехал... Я не знаю куда. Кажется, он внезапно покинул свое жилище во внутренней части страны и приехал к нам, может, он туда и вернулся.
—Расскажите, как это случилось.
—О нем говорили в городе недолго. Открыл его доктор Неогхи, профессор химии при окружном колледже университета Калькутты. Месяц или два назад в Мадхупуре доктор Неогхи увидел, как он слизывает капли ядовитой кислоты, или, запихнув горящий уголек в рот, держит, пока тот не погаснет. В докторе проснулся интерес исследователя, и йог был приглашен в Калькутту. Университет организовал публичный показ возможностей Нарашингха Свами перед аудиторией, состоящей исключительно из ученых и медиков. Пригласили присутствовать и меня. Выступление проходило в физическом театре при колледже округа. Наша группа была настроена абсолютно критически, а я, как вы знаете, очень мало размышлял о таких материях, как религия, йога и тому подобное, поскольку мое внимание было сосредоточено на изучении профессии.
Йог стоял посреди сцены и держал в руках яды из запасов лаборатории колледжа. Мы дали ему пузырек с серной кислотой. Он вылил несколько капель себе на ладонь и
слизал их языком. Потом ему дали крепкую карболовую кислоту, и он также слизал ее. Мы испытали его смертельным ядом, цианидом калия, но он проглотил его, не моргнув глазом! Чудо было поразительным, почти невероятным, и мы не верили своим глазам. Он проглотил столько цианида, что любого другого убило бы в течение — самое большее — трех минут, а он стоял, улыбаясь, совершенно невредимый.
Мы разбили толстую стеклянную бутыль и истерли осколки в порошок. Нарашингха Свами проглотил стеклянную пыль, которая способна медленно убивать. Через три часа после этой необычной трапезы один из наших калькуттских докторов желудочным зондом извлек содержимое желудка йога. В нем все еще были яды. А на следующий день растолченное стекло было обнаружено в его стуле.
Нельзя сомневаться в доскональности нашего испытания. Крепкая серная кислота растворила медную монету. На демонстрации присутствовал сэр С.В.Раман, известный ученый и лауреат Нобелевской премии, и он охарактеризовал представление как вызов современной науке. Мы спросили Нарашингха Свами, почему он так свободно обращается со своим телом, и он сказал нам, что, вернувшись домой, сразу же войдет в транс йога и сосредоточенным усилием ума нейтрализует смертельный эффект ядов[20].
— Дают ли объяснение этому ваши медицинские знания?
Доктор качает головой.
— Ни одного. И это совершенно озадачивает меня.
Вернувшись домой, я отыскиваю в чемодане записную книжку, в которой записывал беседы с Брамой, йогом с реки Адьяр. Я быстро перелистываю страницы, пока не нахожу такую запись:
«Яды, как бы ни были они сильны, не навредят адепту, который занимается Великим упражнением. Оно сочетает определенную позу и упражнения дыхания, силы воли и сосредоточения ума. По нашей традиции оно дает адепту возможность поглощения всего, что он захочет, даже ядов, без всякого вреда. Упражнение крайне сложно и должно проводиться регулярно, чтобы сохранить свое воздействие. Очень старый человек говорил мне однажды о йоге из Бенареса, который выпивал очень много яда без вреда себе. Имя того йога было Трайлингья Свами; в свое время он был хорошо известен в городе, но умер много лет назад. Он был великий адепт и много знал о йоге контроля над телом. Годами он сидел почти без одежды на берегах Ганга, наложив на себя обет молчания, из-за чего никто не мог поговорить с ним».
Невероятным и невозможным я посчитал подобный иммунитет, когда Брама впервые рассказал о нем. Но теперь мои предвзятые идеи о границах возможного слегка пошатнулись. Порой я поражаюсь невероятным, почти непостижимым задачам, которые эти йоги ставят перед собой. Но кто знает, возможно, они владеют тайнами, которые наш Запад тщетно пытается открыть с помощью многочисленных лабораторных опытов?
Глава 11
БЕНАРЕССКИЙ МАГ
Описание моих странствий по Бенгалии подождет, и рассказ о неожиданной встрече близ Бодхи-Гайя с тремя тибетскими ламами, пригласившими меня в их горный монастырь, стоит пропустить, ибо я жажду войти в священный город Бенарес.
Поезд с грохотом проходит по огромному железному мосту близ города, его звук провозглашает дальнейшее вторжение современности в древнюю и незыблемую форму общества. Священный Ганг едва ли останется священным и далее, когда неверующие чужеземцы отправят свои пыхтящие огненные колесницы по его серо-зеленым волнам.
Вот и Бенарес!
Толпы пилигримов толкают друг друга, когда я выхожу на станции и сажусь в поджидающую повозку. Мы едем по пыльной дороге, и я начинаю ощущать новый элемент в воздухе. Я пытаюсь не замечать его, но он все настойчивее напоминает о себе.
Так это самый священный индийский город! Да, но он обладает очень не священным запахом! У Бенареса репутация старейшего заселенного города в Индии, и его «аромат» полностью подтверждает эту репутацию. Вонь в воздухе кажется невыносимой. Я начинаю терять мужество. Не приказать ли вознице вернуться на станцию? Не лучше ли остаться отъявленным безбожником и дышать чистым воздухом, чем обретать благочестие в таком чудовищном месте? Я надеюсь, что со временем как-то акклиматизируюсь к этому воздуху, как акклиматизировался к другим неудобствам этой древней страны. Но Бенарес! Пусть ты — основа мироздания индийской культуры, все же, прошу, поучись у неверных белых и смягчи свою святость хоть толикой гигиены!
Я понимаю, что зловоние поднимается отчасти от дорог, покрытых смесью из коровьего навоза и земли; отчасти от старого рва с водой вокруг города, который многие поколения людей использовали как удобную свалку для мусора.
Если доверять индийским хроникам, город Бенарес был основан почти за двенадцать сотен лет до нашей эры. Как благочестивые англичане ездили в Средние века в священный город Кентербери, так и индийцы стекаются со всех частей страны к священному городу Бенаресу. Индусы приходят к нему за благословением, а больные хотят провести в нем последние дни, ибо смерть здесь приводит душу прямо в Рай.
На следующий день я пешком брожу по старому Каши — так индусы предпочитают называть свой город — и обследую лабиринты его изломанных улиц. У моих бесцельных странствий все же есть цель, ибо листок в моем кармане описывает маршрут к дому йога-мага, ученика которого я встретил в Бомбее.
Я иду по душным улицам, где едва ли проехала бы коляска, я прохожу сквозь переполненные базары, где бурлят люди дюжины разных рас, а шелудивые псы и бесчисленные мухи добавляют суеты. Седовласые старухи с дряблой грудью; молодые женщины с гибкой фигурой и гладким коричневым телом; пилигримы, перебирающие четки и бормочущие священные слова, которые они повторяли уже, наверное, пятьдесят тысяч раз; изможденные вымазанные пеплом пожилые аскеты — все эти и другие типажи наполняют узкие улицы. В этой путанице улиц, полных гама, толчеи и пестроты, я случайно выхожу к Золотому храму, известному среди ортодоксов всей Индии. Испачканные пеплом аскеты — на западный взгляд, их жалкий вид отвратителен, — сидят, сгорбившись, у входа. Жрецы снуют туда-сюда бесконечным потоком. На некоторых надеты прекрасные цветочные гирлянды, и это придает праздничный вид сцене. Благочестивые люди прикасаются лбами к камню дверных столбов, оставляя храм, потом поворачиваются и на миг замирают, с изумлением глядя на белого иноверца. Я снова осознаю невидимый барьер между этими людьми и мной, высокий барьер между белой и коричневой кожей. Два купола, покрытые толстыми золотыми листами, блестят в мареве солнечного света; кричащие попугаи облепили ближайшую башню. Золотой храм принадлежит богу Шиве. Где он теперь, думаю я, этот бог, к кому взывают индусы перед молитвой, а каменным его изображениям предлагают душистые цветы и вареный рис?
Я иду дальше и останавливаюсь около порога другого храма, где слежу за богослужением богу Кришне. Возжигаемая камфара горит перед золотым идолом; храмовые колокола постоянными перезвонами взывают к его вниманию; и звуки витых раковин взмывают к его неслышащим ушам. Худой и согбенный жрец выходит, вопросительно смотрит на меня, и я продолжаю свой путь.
|
|
|
