«Еще говорил Сократ…»

Машина – уже не «эмка», а «Победа» – приезжала за Борисом Павловичем по‑ прежнему без опозданий. И все чаще приходилось, не заходя в лабораторию, с утра отправляться на заседание. Запутанное дело медицина, сколько людей, столько мнений, решения принимаются в долгих, нудных словопрениях. И все чаще случалось ссориться с биологами…

Образцы препаратов, изготовляемые в белоусовской лаборатории, передавались им для испытаний: не могут ли эти вещества защищать от радиации? Биологи возились подолгу, а результаты того, что у них получалось, никакому предсказанию не поддавались. Образец, на который возлагались верные надежды, объявляли никуда не годным, а другой, заведомо пустой, поданный лишь для сравнения, вдруг возносили до небес, чтобы потом, при повторном испытании, напрочь ниспровергнуть.

Заседание того дня в институте запомнили надолго. Руководитель испытаний, длинноволосый профессор, которого смешливые лаборантки за глаза звали «мышиным полковником», докладывал результаты очередной серии. Уснащая речь латынью, сбиваясь порой на стиль лекции для первокурсников, он многословно поведал о том, что образец Б абсолютно не активен, действие радиации он скорее даже усиливает; другой, обозначенный буквой В, активен умеренно. А вот образец А – чудотворен. Все мыши, которым его вводили, перенесли дозу радиации, от которой контрольная группа передохла почти поголовно. А одна рекордистка выдержала такое, чего живому организму вообще выносить не полагается. Профессор предъявил даже клетку с беспокойно мечущейся счастливой долгожительницей.

Он хотел порадовать начальство, сидевшее в президиуме, чем‑ то еще, но послышался надсадный кашель – в институте его слышали все чаще, – и по проходу к трибуне двинулся Белоусов. В руке он держал банку, обыкновенную банку с пластмассовой крышкой, в каких продают и хранят химические реактивы. Подойдя к «мышиному полковнику», он унял кашель и вежливо осведомился, каков размер ячеек в проволочных сетках, из которых делаются клетки для мышей. Профессор оторопел и пролепетал: мол, что‑ то около сантиметра. Это когда клетки в исправности, кротко уточнил начальник химлаборатории, ну, а если надорвалась сеточка?

И тут не выдержал, сорвался с места начальник вивария. Верно, закричал он, давно пора чинить клетки. Дыры в них такие, что приходишь утром – десяток‑ другой мышей на воле. Отловишь их со служителями, по клеткам растолкаешь, но какая откуда выскочила, на них же не написано. Вот и получаются невероятные результаты!

Сидящие в зале – каждому из них доводилось хоть раз побывать в виварии – припомнили зловонный бетонированный подвал, дырявые клетки, воющих собак, измученных служителей, которых вечно не хватало (кто же пойдет на такую адскую работу за семьдесят рублей в месяц), – и стало большинству ясно, какова порой действительная цена результатам, о которых наверху, в чистых кабинетах, важно рассуждают профессора и их ассистенты. Даже начальство, отродясь в виварий не заглядывавшее, почувствовало, что неладно там, неладно. А Белоусов – нет бы ему в этот момент промолчать – уточнил: все три образца, о которых докладывал профессор – и Б, и В, и чудотворный А, – взяты из одной и той же, вот этой самой банки. Только действуют почему‑ то по‑ разному.

Что тут началось! Кричал, чуть не плача, «мышиный полковник»; кричало приезжее начальство; перекрывая его, гремел своим знаменитым басом председатель собрания, огорченный пустой, как ему казалось, тратой времени и подопытного материала; дерзко хохотали молодые сотрудники, окопавшиеся в дальнем углу зала…

После многочасового крика решение приняли, конечно, разумное – то, которого Белоусов и добивался: биологам надлежит навести в своем хозяйстве порядок, методику испытаний сделать надежной, об исполнении – доложить.

И все же эта победа бесполезна. Кому здесь нужна его химия? Требуется препарат – один‑ единственный, но верный, способный кормить институт долгие годы. Он уже сделал такой. Испытания прошли блестяще, результаты, полученные не очень‑ то надежными институтскими биологами, подтвердились и на стороне. Теперь дело перешло в руки физиологов и клиницистов, сразу несколько солидных мужей в белых халатах спешно кроят диссертации, а он уже не нужен… Следующий препарат всерьез потребуется не ранее чем через лет пять‑ шесть, и все склоки вокруг испытаний – так, для плана. Институт, среди прочего, отчитывается и по числу образцов, прошедших испытания, эту клеточку в таблице заполнять необходимо. А чем – на сегодняшний день безразлично.

Как бы подтверждая справедливость невеселых белоусовских размышлений, пригласило его в директорский кабинет начальство. То самое, памятливое – его Борис Павлович еще давно по поводу тяжелой воды всенародно оконфузил. И устроило тяжелый разнос по поводу профессиональной этики: не знаю, мол, как там у вас, в Швейцариях, а среди нас, русских врачей, принято беречь авторитет руководителя, не всякий вопрос уместно выносить на всеобщее обсуждение, в присутствии подчиненных, ну, и так далее. Глядел Борис Павлович на взбешенного приезжего устало и думал: на пенсию, что ли, податься…

«Еще говорил Сократ: не знать – не позор, постыднее, пожалуй, не хотеть знать». Суждение знаменитого грека, написанное рукой Белоусова, я видел на титульном листе книги, подаренной старинной его знакомой профессору Беккер. Дата стояла: весна 1956 года. Надпись сделана по‑ немецки, видимо, так он запомнил фразу со времен цюрихской гимназии. Печально ее значение: незадолго до того пришел по почте отказ публиковать новый, расширенный и уточненный вариант его статьи, над которым Борис Павлович работал пять лет, пустив в ход не только секундомер, но и осциллограф. Неизвестный (таковы редакционные правила) рецензент предлагал урезать ее до одной‑ двух страничек, не гарантируя, впрочем, публикации даже после сокращения.

К тому времени Белоусов был автором то ли пятидесяти, то ли шестидесяти научных трудов, владельцем двух десятков авторских свидетельств. Однако статьи в академических журналах он не публиковал никогда. Вероятно, именно поэтому он совершил две ошибки, обычные для начинающих: не разбил текст на главки со стандартными подзаголовками и не сопроводил свое сочинение списком ссылок на труды предшественников. Вероятно, он преувеличивал осведомленность неизвестных ему коллег, которым предстояло знакомиться с рукописью: не могут же эти почтенные люди не знать такие фундаментальные вещи, как теории Лотки и Вольтерры, как книга Шемякина с Михалевым, не ему о таких общеизвестных предметах напоминать… Знай он книгу Франк‑ Каменецкого, прямо призывавшего искать колебательные реакции, – несомненно бы на нее сослался, это же был сильнейший его козырь, но как раз этой книги Белоусов, вероятно, не знал.

Между тем времена переменились. Повывелись энциклопедисты, осведомленные о положении дел во всех науках сразу; посуше, поскучнее стало то, что признавалось теперь правильной научной статьей. Не заметил этих перемен Борис Павлович, долгие годы занятый важнейшей, как он считал, проблемой – как сделать, чтобы сохранить на земле людей…

Не надо – значит, не надо, им виднее, жестко сказал Белоусов Борису‑ младшему, уже не школьнику, а студенту института тонкой химической технологии. И запретил даже упоминать в своем присутствии о злосчастной реакции.

Чем дальше, тем реже видели его веселым. Пришло ему как‑ то в голову составить список своих старых друзей и сверстников. Переписал он их – и обнаружил, что почти никого уже нет в живых.

Вот как обстояли дела Бориса Павловича в то время, когда его разыскал человек по фамилии Шноль. Позвонил, начал восхищаться его открытием. Запоздали, дорогой Симон Эльевич, не ваша вина – но запоздали… На предложение приехать, помочь, чем можно, наконец, просто познакомиться Белоусов ответил так: извините, но мне уже поздно заводить новые знакомства. Почти все, кого я знал и любил, умерли или убиты…