 |
Настя. Учение о самоорганизации
|
|
|
|
Настя
– Борис Павлович любил делать подарки. Приедет, бывало, ко мне родня из деревни, дарить что‑ нибудь надо. Он всегда говорит: не то давай, чего не жалко… И в войну, когда на лесозаготовки меня посылали, всегда напоминал: возьми с собой подарков, хоть гостинцев каких‑ нибудь. Поселят тебя у людей, ты их обязательно одари, порадуй. Вот уж кто не жадный был…
Когда его перевели в лаборанты, говорил – ничего, Настя, и так прокормимся. Ты препаратор, я лаборант – две зарплаты. Я же не для денег, говорит, работаю. А потом прибавили ему жалованье. Я тогда в отпуске была, в деревне (я вятская, летом всегда к своим езжу, и отдохнуть, и помочь, чем могу). Прислал телеграмму: приезжай. Приехала, а он дает пачку денег. Говорит, вот разбогатели, купи там, чего надо. Только и сказал, очень занят был. Чего купить‑ то? А чего хочешь, только по очередям не стой. Не стой… Вот наивный человек!
Ел всегда очень мало. Я готовила на скорую руку, самой же на работу спешить. Иной раз почти совсем не ест, но чтобы ругаться – невкусно, мол, – этого никогда не было. Однажды только пристала я к нему: скажи, ради бога, Борис Павлович, может быть, плохо я состряпала, почему не ешь? Отвечает: правду сказать, Настя, невкусно. Но сам никогда не скажет…
Была когда‑ то у Бориса Павловича жена, да разошлись. С тех пор жил холостяком. Комната – целых четырнадцать метров, по сороковым – пятидесятым годам роскошь. А Настя, Анастасия Петровна Князева, жила рядом, в шестиметровой. Работала в институте то препаратором, то уборщицей – и вела его нехитрое хозяйство. Кем числить ее среди прочего кадрового состава этой истории? Не жена, не любовница, не совсем даже домработница… Трудно записать ее в какую‑ то стандартную рубрику, простую добрую соседку, которая сердечно, как‑ то не по‑ современному бескорыстно скрашивала жизнь одинокого ученого человека.
|
|
|
– Я в его делах да книгах, конечно, ничего не понимала. Книги многие не русские, по‑ немецки или по‑ французски написаны. Сидел он целыми вечерами над ними, курил и кашлял. Ему курить вредно было. У них, Белоусовых, у всех легкие слабые. А он ведь травленый был. Сказывал, еще до войны какой‑ то отравой надышался. Так вот, сидит, занимается, и ничего больше ему не надо, лишь бы тихо было. Радио не выносил, даже в комнате его не держал… Редко когда в театр соберется или на концерт, хотя музыку очень любил.
А иногда отложит книги, позовет меня чаевничать да рассказывает. Очень интересно всегда рассказывал. Или книжку какую‑ нибудь вслух читает.
Говорил – все мы братья во Христе. Шутил, конечно, – в бога не веровал, в церкву никогда не ходил. Но говорил так.
Церковь тут когда‑ то была близко, Спас на Наливках, ее потом сломали. Борис Павлович вспоминал, какой там священник был наблюдательный. Их гимназистами‑ то заставляли ходить на праздничные службы, а они пропускали, играть бегали. Так поп, старичок, встретит потом на улице, сразу говорит: а тебя, раб божий, я в храме не видел. Учителям хоть и не жаловался, но ребята уж на улице ему старались не попадаться.
Когда Бориса Павловича печатать в журнале отказались, очень обиделся. Ему советуют: ты, мол, напиши им, объясни. А он – ни за что. Гордый.
Всегда был гордый. В последние годы, когда ослабел, на палочку опираться отказывался. Позор, говорит. Старался держаться прямо, не гнуться. Потом на улицу ходить перестал. Далеко шагать сил нету, а во дворе на лавочке сидеть со стариками – это не для него. Все говорил: вот умру, и останешься ты, Настя, одна в клетушке, отберут мою комнату. А раз зашел его навестить Софронов, он снова про комнату. Тогда Алексей Петрович и говорит: а ты женись на Насте, вот и будет у нее крыша над головой.
|
|
|
Борису Павловичу это понравилось. Собрались мы как‑ то, дошли до загса да и записались. А вскоре он ходить перестал… Все говорил: умрешь – пусть тебя рядом со мной похоронят. А я отвечала: или здесь я тебе не надоела?
Я был в этой четырнадцатиметровой комнате, сидел в жестком кресле за стареньким письменным столом с выдвижной доской, на которую Анастасия Петровна в свое время осторожно, чтобы не отвлечь, ставила Белоусову ужин.
Она и теперь старается помогать ближним. Ездит к родственникам, чтобы посидеть с ребенком, прополоть огород, штопает, вяжет… Счастье, что не вывелись еще люди, для которых числиться – не самое главное.
Учение о самоорганизации
Остановить колебательную реакцию ничего не стоит – плесните в колбу раствором щелочи или бромистого натрия… Пустить же ее в ход можно только при соблюдении целой тучи условий. Капризны эти реакции, маложизнеспособны. Не потому ли так долго пришлось до них доискиваться?
Да и как им быть живучими? В колебательный режим может войти только та система, которая далека от состояния равновесия. Стремясь же к равновесию – из режима выходит.
Неуязвимым кажется такое рассуждение – и все же есть в нем слабое место: любое устойчивое состояние молчаливо приравнивается к равновесному. Между тем это неверно. Долго, бесконечно долго может длиться не только безжизненное состояние, когда скорость всяких превращений равна скорости превращений, им обратных, когда даже время как бы стоит на месте… Маятник, если он подвешен не на нитке, а на жесткой проволоке, может бесконечно долго стоять торчком и не падать, как тростник, колеблемый ветром. Чтобы проделать такой фокус, не надо быть мастером цирковой арены. Подставьте под проволоку палец и организуйте обратную связь, поддерживая баланс: простоит, пока вам не надоест.
Молекулы, образование которых невыгодно, потому что при их распаде выделяется энергия, тем не менее, возникнув однажды каким‑ то образом, тоже могут не распадаться годами. Пример тому – общеизвестный газ ацетилен, применяемый при сварке и резании металлов. Настоящее равновесие наступает, когда этот газ превращается в смесь углерода и водорода. Тем не менее у баллона с ацетиленом можно просидеть в ожидании хоть столетие – и ничего в нем не случится.
|
|
|
Не всякое устойчивое состояние равновесно. Вот почему возможны колебательные реакции, вот почему возможна на Земле жизнь.
Лауреат Нобелевской премии Манфред Эйген построил физико‑ химическую модель, в которой происходит «естественный отбор» белков, синтезируемых и разрушаемых в присутствии ферментов. Эйген показал, что при прочих равных условиях в открытой, неравновесной системе будут выживать те белки, которые синтезируются быстрее, чем распадаются. Естественный отбор и эволюция белковых цепей станут устойчивы, если система организуется в «гиперцикл», в котором – это существенно, не правда ли? – весьма вероятны автокаталитические, колебательные процессы.
Любой организм, если его рассматривать в отрыве от среды, живет как бы вне закона: он высокоорганизован, его энтропия куда ниже, чем была бы, превратись он в хаотическую кучу атомов и молекул. Тем не менее он существует – пусть не бесконечно долго, но достаточно для того, чтобы пройти завещанный предками круг бытия и породить, если повезет, себе подобных. Неужели при этом действительно нарушаются законы классической термодинамики?
Нет. Отделять организм от окружающей среды – вот еще одна логическая ошибка. Ведь он не существует вне обмена с внешним миром. Обмена веществом, энергией, а если он мыслит – то и информацией. И нельзя его, стало быть, числить замкнутой системой. В этом его слабость, извечная уязвимость – но в этом же и непобедимое преимущество перед красивым, незыблемым, но не способным к самоорганизации и самосовершенствованию туповатым кристаллом.
Структура кристалла равновесна. А тростник, колеблемый ветром, принадлежит к числу иных структур – диссипативных, не замкнутых. Их открыл другой лауреат Нобелевской премии, бельгиец русского происхождения Илья Пригожин. Он сумел примирить термодинамику с существованием устойчивых неравновесных структур (не отменять же в угоду несовершенству наших законов наше же собственное существование! ), построил математический аппарат, позволяющий свойства этих капризных структур рассчитывать и предсказывать, разработал четкие признаки способности к эволюции.
|
|
|
В качестве удобного образца устойчивых неравновесных структур Пригожин и его ученики нередко используют колебательную реакцию, которую (откуда им это знать? ) еще три десятилетия назад некий житель Москвы величал «живой».
Тростник, колеблемый ветром, птенец, выпавший из гнезда, жалкая плесень, наросшая на краю огнедышащего кратера… Не требуется много усилий для того, чтобы вышибить их из неравновесного состояния – и вернуть к мертвой энтропийной норме. Поднимите или опустите на десяток градусов температуру… Подуйте ветерком покрепче… Пусть пробежит какой‑ нибудь зверек или сам царь природы прошествует со своей неотложной хозяйственной надобностью… Вот и нет, как не бывало. Но пройдет время, утихнут бури, простынет кратер – и снова невесть откуда возьмется, сама собою организуется наша незаконная, нелинейная, наша замечательная жизнь.
На то и надеюсь.
|
|
|
