 |
Анатолий Ходасевич. ПОЛТАВСКАЯ, 3
|
|
|
|
Анатолий Ходасевич
ПОЛТАВСКАЯ, 3
Утро 26 мая 1921 года обещало жителям Владивостока отличный день.
Каждый, кто в этот ранний час успел выйти на улицу, радовался хорошему утру.
И только Владимир Галицкий – милиционер второго городского участка как будто не видел этого утра. Он торопливо шагал к центру города, мечтая побыстрее добраться до кровати. Он чувствовал себя очень усталым, к тому же побаливало колено, которое ночью он сильно ушиб, прыгая через ограду палисадника.
Галицкому недавно исполнилось девятнадцать лет, но ему так хотелось выглядеть старше, что он отпустил усики и постоянно хмурил брови, стараясь казаться более серьезным, чем это было на самом деле. На его сутуловатой фигуре мешковато висела видавшая виды гимназическая шинелька с давно нечищенными пуговицами. Лихо заломленная милицейская фуражка и новенькая трехлинейка на плече говорили прохожим о том, что по улице шагает блюститель порядка. Милиция во Владивостоке была единственной разрешенной японскими оккупантами вооруженной силой приморского пролетариата. Правда, в силу особых условий она не называлась рабоче‑ крестьянской.
Всякий вечер, когда над приморским городом опускалась темнота, из милицейских участков, дежурных частей дивизиона народной охраны, являвшихся милицейским резервом уголовного розыска, молча уходили в «медвежьи углы» небольшие вооруженные группы. Милиционеры знали: под покровом ночи в городе начинают орудовать уголовники и бандиты. И хотя пока еще власть в Приморье принадлежала не пролетариату, сотрудники милиции стремились и в условиях японской оккупации служить трудовому народу.
Может, потому ничто не радовало Владимира в это раннее утро, что он все еще находился под впечатлением неудачи, которая постигла их группу. Трое суток без сна и отдыха выслеживали они – пять милиционеров и два агента уголовного розыска – одну из опаснейших бандитских шаек, которой руководил некий Кондоров, по кличке Канадай. Казалось, рыбка в неводе... Однако события повернулись таким образом, что сами они чуть было не напоролись на засаду. В неравной схватке потеряли товарища, да в довершение всего вынуждены были чуть ли не целый час выслушивать выговор в штабе одной японской части «за ночную стрельбу».
|
|
|
Все, что пережил Владимир в эту ночь, тяжелым камнем легло на сердце. Правда, по своей натуре Владимир был оптимистом и в трудные минуты не позволял себе «распускать нервы», но сегодня раскис.
«И все из‑ за этих проклятых оккупантов! – с досадой думал он. – Это они сорвали нам операцию... »
К такому выводу все чаще приходило большинство владивостокских милиционеров и работников уголовного розыска. Японцы бесцеремонно вмешивались в дела милиции. Они не только проверяли количество оружия, считали каждый патрон, но и назойливо интересовались оперативными планами уголовного розыска. Одним словом, не давали милиции и шагу шагнуть без их разрешения, а случалось, почти открыто содействовали уголовникам, прекращая начатые милицией расследования.
Владимир подумал, что на фронте было куда проще. Враг есть враг, и его надо бить, что Галицкий и делал, вступив добровольцем в Красную Армию и пройдя с боями от Урала до Байкала. А тут – попробуй разберись. Кругом враги – японцы, белогвардейцы, уголовники, а бороться с ними нельзя. То есть можно, конечно, но с умом, не в открытую.
– Что, навоевался?! – радостно встретил Галицкого на пороге общежития Володя Штам, старший милиционер их отделения. – О, да ты, я вижу, еле ноги волочишь. Трудная ночка была, тезка, а?
|
|
|
– Устал малость, – нехотя согласился Владимир.
Поставив в пирамиду винтовку, он, не раздеваясь, опустился на койку:
– Как думаешь, в столовке что‑ нибудь осталось?
– Сейчас устроим, – ответил Штам и вышел за дверь.
С Володей Штамом Галицкого связывала давняя дружба. Они вместе учились в коммерческом училище в Питере, там встретили революцию, вместе мечтали о будущем. Потом их пути разошлись, несколько лет они не виделись... Уже во Владивостоке, собираясь как‑ то вечером на операцию, Владимир вдруг увидел в дежурке чью‑ то угловатую спину. Он сразу же узнал Штама, хлопнул парня по плечу. Тот сердито обернулся, но сразу же полез обниматься.
В тот же день Штам сказал Владимиру доверительно:
– Послан сюда из партизанских отрядов, из Анучино. Смекаешь, что такое владивостокская милиция?!
Через Штама Галицкий разыскал Сашу Манюшко. Она тоже когда‑ то училась в том же коммерческом, только была двумя классами старше. Оказалось, что Саша ведет в городе работу среди молодежи, создает комсомольские ячейки. Манюшко, как только они встретились, предложила Галицкому съездить за комсомольской литературой в Благовещенск.
– Дело это трудное и, сам знаешь, не безопасное. Придется ехать через Харбин, а там – осиное гнездо контрреволюции. Но ты выполнишь это поручение, ты смелый...
Конечно, он съездил в Благовещенск и все обошлось, как надо.
Мысли путались. В полусне Владимир скинул с себя шинель и сапоги, снова упал на койку.
Возвратившийся Штам застал его уже спящим. Постояв секунду у кровати товарища, он, стараясь не шуметь, поставил на тумбочку кружку с дымящимся кипятком, котелок с кашей и отошел к столу.
Надтреснутым тенорком заверещал на стене телефон. Штам досадливо поморщился, быстро подошел к аппарату.
– Сколько людей в общежитии? – спросил голос дежурного по участку.
– А я считал? Ну, человек десять, все отдыхают, с ночной пришли...
– Вот что, Штам, ты не остри, не время! – отрезал дежурный. – Немедленно подними всех, вооружи винтовками и бегом на угол Светланской и Суйфунской. Там что‑ то каппелевцы затевают, толпу собрали. Ты – старший. Действуй!
– Подъем! – гаркнул Штам. – Тревога!
|
|
|
Милиционеры вскакивали с коек, с полузакрытыми глазами торопливо одевались, натягивали сапоги.
– Тезка, ты не пойдешь, – наклонился Штам к Галицкому, – останешься здесь. Досыпай‑ ка свое...
– Это еще почему?
– Таков приказ! – резко сказал Штам. – Тебе ночью снова работать в опергруппе. Поэтому отдыхай!
Честно говоря, Штам просто пожалел друга. К тому же он не придавал особого значения этому вызову. Не было дня, чтобы в их общежитие не поступали такие команды. Обстановка в городе была напряженной. Солдаты и офицеры бывшей каппелевской армии, разбитой красными войсками на западе и откатившейся через Маньчжурию на восток, вели себя вызывающе. Готовились заговоры, провокации. Японцы явно рассчитывали на каппелевцев, чтобы посадить в Приморье какое‑ нибудь подходящее для них правительство. Но можно ли тогда было догадаться, что именно с этого небольшого скандала у дверей японского штаба начнется каппелевский переворот, который почти на полтора года задержит приход Советской власти к берегам Тихого океана?
Оставшись в общежитии один, Владимир натянул на голову шинель и заставил себя заснуть.
Разбудили его выстрелы. Где‑ то совсем неподалеку резко прозвучала длинная пулеметная очередь.
Одеваясь, Галицкий на слух определил, что стреляют на улицах Светланской и Петра Первого. Грохот беспорядочной перестрелки доносился и со стороны железнодорожного вокзала.
«Это, наверное, дивизионцы орудуют», – отметил про себя Галицкий. Ему было хорошо известно, что в этом районе располагались казармы дивизиона народной охраны – боевого резерва милиции. Они‑ то дадут каппелевцам прикурить: народ стойкий и, главное, всегда в сборе. Галицкому хотелось как можно быстрее вырваться на улицу и вместе с милицией и дивизионцами бить каппелевцев. Наконец‑ то настоящее дело, открытый бой. Не зная толком обстановки, он был твердо уверен, что перевес на стороне наших и что будет обидно, если он, комсомолец, замешкается и подоспеет лишь к шапочному разбору.
Когда Владимир был уже на ногах и успел сунуть в карман припрятанную гранату, в комнату влетел знакомый милиционер. Крикнул с порога:
|
|
|
– Каппелевцы наших разоружают!
– Как разоружают?! Чего ты мелешь?
– Очень даже просто. Выхватывают из рук винтовки, да еще под зад сапогом – проваливай, мол, милиция...
– Вот таких, как ты, и разоружают! – зло бросил ему в глаза Галицкий и с силой захлопнул за собой дверь.
Дверь выходила прямо на главную улицу, и он сразу же оказался в гуще уличной толчеи.
Толпы вооруженных каппелевцев с трехцветными повязками на рукавах бежали вверх по улице к зданию Совета управляющих, откуда доносилась частая беспорядочная стрельба. Не успел Владимир что‑ либо сообразить, как от сильного удара в висок упал на тротуар. «Конец! » – мелькнуло в сознании. Кто‑ то наступил на руку, ткнул носком сапога в спину. «Они меня растопчут, если я не вырвусь, если я буду лежать здесь! » Собрав последние силы, он рывком поднялся на ноги и побежал вперед вместе, со всеми. Затем резким движением отпрянул в сторону и прижался к стене дома. Так и стоял, будто вкопанный в панель, соображая: как быть? Если он оторвется от этой стены и побежит в сторону, его схватят. Форменная фуражка, чудом оставшаяся на голове, и две синие нарукавные полоски на шинели красноречиво свидетельствовали о его принадлежности к милиции. Но и стоять так дальше было опасно: в любую секунду он мог послужить мишенью для любого озверевшего каппелевца или просто уголовника.
На какое‑ то мгновение он оторвал взгляд от толпы и заставил себя взглянуть вверх. На здании Совета управляющих уже был вывешен трехцветный флаг каппелевцев. «Значит, все! – мелькнуло в сознании. – Приморское правительство ДВР пало». Но то, что он увидел в следующую секунду, сразу же придало ему силы. Чуть дальше, над желтой крышей здания, где располагался штаб дивизионов народной охраны, на Полтавской, 3, полыхал в огне полуденного солнца красный с синим флаг республики. И оттуда теперь доносилась ожесточенная перестрелка.
Решение созрело мгновенно. Он должен во что бы то ни стало добраться до своих. Они в этом здании. Они ведут бой.
Он сейчас же бросится в толпу бегущих, будет, как и все, орать и размахивать руками, а затем, поравнявшись с улицей Петра Первого, побежит вверх и, обойдя здание с тыла, попытается пробраться к своим.
Первую часть задуманного он осуществил быстро, без всяких осложнений, но, очутившись у массивных ворот штаба и пробарабанив в них некоторое время кулаками, понял: бесполезно.
«Кто может услышать меня при этой трескотне? – в отчаянии подумал Галицкий. – Да если и услышат, то все равно не откроют. Ворота эти, наверное, под прицелом. Ведь через них могут проникнуть каппелевцы... Вот если попытать счастья через балкон».
|
|
|
Секунду он колебался. Пробираться таким образом было рискованно. В любой момент его могут снять каппелевцы, те, кто ведет огонь по балкону. Не исключено, что подстрелят и свои, приняв Владимира за одного из тех, кто сейчас в ярости беснуется за углом. Но иного выхода у него не было. Надо было использовать эту последнюю возможность.
Он быстро прикинул путь, который ему предстоит пройти за какие‑ нибудь три‑ четыре секунды. Он взберется на каменную стенку, сделает рывок, вцепится, как кошка, в железную решетку, закрывающую со стороны улицы оконный проем на первом этаже, а по ней взберется к балкону. «Хоть бы успеть! Хоть бы не пристрелили проклятые каппелевцы! » – выстукивало сердце.
Откуда только силы взялись! Перемахнув забор, Владимир обеими руками вцепился в железную решетку и стал карабкаться вверх. И когда уже до угла балкона оставалось каких‑ нибудь десять сантиметров и Владимир готов был сказать себе, что все опасности позади, прямо перед его лицом блеснул стальной кончик штыка. Одновременно чей‑ то простуженный голос сверху свирепо прогудел:
– У... у... гад...
– Свой я! – успел крикнуть Галицкий, выбросив вперед руку, так, чтобы там, наверху, замахнувшемуся на него штыком были видны его милицейские нашивки. – Видишь, милиционер!
Штык дрогнул, и сразу же голос с балкона спросил:
– Фамилия?
– Галицкий, – ответил Владимир. – Комсомолец я, хочу сражаться против каппелевцев. Не верите?! Смотрите, у меня комсомольская командировка сохранилась!
В подтверждение своих слов Владимир зубами выхватил из нарукавного обшлага сложенную вчетверо командировку, выданную ему месяц назад Владивостокским бюро РКСМ, да так и оставил ее в зубах, потому что держаться одной рукой за решетку был уже не в силах. Секунда – и он упадет вниз.
– Можно и без командировочного...
В тот же момент чьи‑ то сильные руки схватили Галицкого за ворот шинели и плашмя бросили на холодный каменный пол балкона. Тот же голос, но уже немного насмешливо проворчал у самого уха:
– Выдумал тоже с командировками в такое время являться. Бери вот винтовку да и бей по гадам, что возле телеграфа засели.
Потом добавил:
– Патроны‑ то зря не жги. Бей наверняка. Каждая пуля у нас теперь на учете, понял?
Владимир, не отвечая, выбрал поудобнее место у пробитой кем‑ то в стене балкона бойницы и оглядел тот участок улицы, который ему поручили защищать. Уложенная крупным булыжником мостовая, что круто поднималась вверх по Полтавской, была пуста. Каппелевцы засели чуть ниже, в здании телеграфа, и оттуда вели огонь. Но основная их масса, видимо, сосредоточилась еще ниже, за зданием, которое находилось на углу Полтавской и Светланской. Их не было видно, оттуда только доносились отрывистые команды и несусветная брань.
«Пулемет бы сюда сейчас, – подумал Владимир, – тогда бы по этой улице ни один каппелевец не прошел... »
Не успел он подумать об этом, как увидел, что из двора школы, что почти напротив, выскочили человек тридцать каппелевцев и кинулись к воротам. Владимир мгновенно выбрал себе цель и нажал на спуск. Выстрела Владимир почти не слышал, только заметил, как тот, в кого он стрелял, немолодой мужчина в длинной офицерской шинели, рухнул на мостовую. Бежавший следом за ним мужчина в шляпе чуть было не наступил на лежащего, отскочил немного в сторону и, припав на колено, начал пулю за пулей посылать в сторону Владимира.
– Дурак! – зло процедил сквозь зубы Галицкий и вновь выстрелил. Теперь он отчетливо увидел, как стрелявший в него человек с короткой бородкой смешно подпрыгнул на месте и что‑ то звериное и в то же время знакомое Владимиру отразилось на его лице.
– Так это же тот самый бандюга, который сегодня ночью разрядил в меня свой кольт! – скорее от радости, нежели от удивления, воскликнул Владимир. – Вот где мы с тобой встретились, паразит!
Однако надо было стрелять. И он стрелял, стараясь не промахнуться. Казалось, весь мир грабителей, воров, проституток, мир богачей и их ставленников восстал в этом далеком приморском городе против него и теперь хочет отнять у него и у многих таких же, как он, все, что завоевано революцией...
Кто‑ то коснулся его плеча. Владимир повернулся и сразу же узнал в подползшем к нему человеке начальника штаба дивизионов народной охраны Ивана Захаровича Сидорова. Он не раз встречал его на улицах города, на собраниях. О нем много и хорошо рассказывал Штам. Подпольщик‑ коммунист Сидоров во время колчаковщины буквально из‑ под самого носа у белых ухитрялся добывать целые вагоны с оружием и боеприпасами, снабжая всем необходимым партизанские отряды Приморья. После установления в городах и селах Дальнего Востока народной власти партия поручила Сидорову формирование отрядов городской милиции и ее резерва. В условиях оккупации Владивостока японской военщиной это была нелегкая, но необходимая задача. И, может, потому, что это было очень сложно и надо было пройти еще через многие испытания, в том числе и через это, он и остался здесь.
Человек с большим боевым опытом, кадровый русский офицер, Сидоров хорошо понимал, что сопротивление горстки храбрецов, забаррикадировавшихся в самом центре белогвардейского мятежа, – дело в общем‑ то бессмысленное. Однако если рассматривать этот факт с политической точки зрения, то он был очень важен. Ибо каждая минута этого героического боя рушила то здание клеветы и шантажа, которое упорно возводили на берегах Тихого океана японские империалисты.
О том, что какой‑ то милиционер в самый разгар боя ухитрился через балкон второго этажа пробраться в крепость и тем самым увеличить их «армию» ровно до одиннадцати человек, Сидоров узнал из короткого рассказа командира дивизиона Казакова. Узнал всего за минуту до его гибели. Пуля врага угодила молодому командиру прямо в сердце. Находившийся поблизости Галицкий бросился к Казакову, но Иван Захарович успел вовремя оттолкнуть парня в сторону. Не сделай он этого, еще одним бойцом стало бы меньше.
– Ты поосторожнее, хлопчик! – предостерег его начальник штаба. – Не очень‑ то высовывайся. У нас каждый человек на счету, в этой обстановке ты один, может, стоишь целого взвода...
Сравнение польстило Владимиру, он хотел ответить Сидорову как‑ то позвучнее, покрасивее, но тот уже отполз в сторону.
Атаки белых следовали одна за другой. И после каждой из них бойцы кого‑ нибудь недосчитывались. Пуля прошила навылет грудь дивизионца Саши Апрелкова, легко ранило двух милиционеров. Таяли патроны, все меньше оставалось гранат.
Сделав попытку пробраться в здание штаба через двор и потерпев поражение от группы Каунова, охранявшего этот ответственный участок позиции, каппелевцы на время прекратили атаки.
Воспользовавшись затишьем, Владимир отполз с балкона в комнату и тут впервые за эти часы увидел Штама. Друзья молча обнялись.
– Знаешь, тезка, – задумчиво сказал Штам, – лежу я, пуляю по каппелям, а сам ругаю себя, что не позволил тебе пойти давеча с нами. Думал, конец, прихлопнули тебя прямо в постели, паразиты. Так муторно на сердце было, понимаешь! Думаю, хотел добро Володьке сделать, а его угробили по моей вине...
Штам попросил у Сидорова разрешения перевести Владимира к нему в угловую комнату. Сидоров разрешил. Натиска каппелевцев теперь надо было ожидать не с флангов, а в лоб.
Оба милиционера заняли позицию на полу у распахнутой настежь балконной двери, забаррикадировавшись вытряхнутыми из шкафов толстыми папками старых бухгалтерских дел.
– Как за броней, – заставил себя пошутить Галицкий.
Неподалеку кто‑ то крикнул:
– Смотрите – броневик!
Из‑ за угла, угрожающе ворча, выполз японский броневик. Он неторопливо катился прямо к осажденному дому. Метрах в пятнадцати вдруг резко затормозил, будто уперся во что‑ то невидимое. Серая нашлепка башни развернулась, и тупое рыльце пулемета медленно поползло вверх.
Владимир ощутил неприятную дрожь. Не моргая, смотрел он на черный зрачок пулемета, неуязвимого за броней. Ему казалось, что пулеметчик в башне броневика целится именно в него. Закусив губу, он сделал над собой усилие, чтобы не вскочить и не броситься бежать. Только после того, как совсем рядом раздалась спокойная команда Сидорова: «Приготовить гранаты! », он почувствовал некоторое облегчение. Не один он здесь, в конце‑ то концов, и еще посмотрим, кто кого!
И вдруг прекратилось медленное перемещение рыльца японского пулемета. Можно было подумать, что сейчас бронеавтомобиль откроет огонь. Однако прошло уже секунд двадцать, а огня не было.
– Это он у нас на нервах играет, тезка, – догадался Штам. – Да мы не из слабонервных.
– Может, и на нервах, – ответил услышавший его Сидоров, – только огня он с этой позиции не откроет. Бесполезно. Не тот угол прицеливания, не дотягивает. Скорее всего – внимание отвлекает.
Водитель броневика будто услышал это замечание. Автомобиль дал задний ход, выехал на другую сторону улицы, и вновь зашарил по осажденному зданию хищный зрачок пулемета.
Постояв на мостовой, бронеавтомобиль вскоре ушел за угол.
Через полчаса вновь донесся рокот мотора и перед домом появился тот же бронеавтомобиль. В смотровую щель машины был воткнут небольшой белый флажок.
– Неужели сдаются?! – не то с удивлением, не то с иронией воскликнул Каунов.
Сидоров ощутил внезапную тревогу. Не исключено, что предложение вступить в переговоры является коварной уловкой. Пока они будут заняты с японцами, каппелевцы навалятся и сомнут. Поэтому Иван Захарович приказал всем, кто находился во дворе и других комнатах, не оставлять позиций и глядеть в оба.
Потом подозвал к себе Каунова, принявшего командование после смерти Казакова, и подробно проинструктировал его, как держаться с парламентерами. Самому Сидорову вступать в переговоры с японцами было нельзя: уж больно хорошо его знали в японском штабе.
– Раненых не оставлять. Оружие не сдавать – это главное. Будут настаивать на сдаче, заяви: не сдаемся, но можем оставить здание и уйти к своим. Иначе бой, бой до последнего... Понял?
– Понял, Иван Захарович, каждый так решил.
– Я знаю. А теперь слушай: как только японцы согласятся прекратить огонь и дадут гарантии, выставь у флага, что на крыше, часового. Пусть стоит на виду у всего города. Это, брат, раз в сто усилит наши позиции. Но имей в виду, дело это рискованное, могут снять. Поэтому посылай добровольца.
– Кто пойдет? – негромко спросил Каунов, обращаясь к Галицкому и Штаму. Все это время он поглядывал в их сторону и видел, как внимательно они прислушиваются к его разговору с Сидоровым.
– Я пойду! Разрешите мне! – быстро ответил Галицкий и начал отползать к двери.
– И мне! – выкрикнул Штам.
– Кто первый ответ дал, тот и пойдет, – сухо резюмировал Каунов и добавил, будто оправдываясь. – Каждый из нас готов это сделать.
Галицкий хотел уже бежать на лестничную площадку, зная, что там есть маленькая деревянная времянка, по которой можно забраться в слуховое окно, а оттуда – на крышу. Однако Сидоров придержал его за рукав и ворчливо сказал:
– Застегни шинель, парень! Ремень и подсумок чтобы поверх, понял? Да фуражку поправь, она у тебя как блин. На пост ведь становишься, не куда‑ нибудь. Да на какой пост! Кокарду с фуражки сорви и выкинь. Она теперь ни к чему, вместо нее прикрепи вот это.
Опустив руку в карман, он бережно извлек из него красноармейскую звездочку. Смахнув рукавом шинели с ее поверхности невидимую пылинку, Сидоров передал звездочку милиционеру.
В этот момент – то ли показалось Владимиру, то ли было оно так и на самом деле – звездочка вдруг ярко вспыхнула. И от этого ему стало так радостно, что он готов был тут же расцеловать этого суховатого на вид человека за такой дорогой подарок.
Во всяком случае, он в эти короткие секунды впервые за весь день заметил, что на дворе все еще светит солнце, что Володя Штам, растянувшийся за косяком на полу и обложивший себя бухгалтерскими отчетами, выглядит очень забавно и что стоящий напротив начальник ольгинской милиции Каунов – хороший парень, хотя и груб. Вспомнилось, как такую же пятиконечную звездочку он прикрепил к своей гимназической фуражке летом 1918 года на Урале.
Теперь он вновь прикрепляет ее к фуражке, на этот раз форменной, милицейской.
Когда Владимир был уже в дверях, Иван Захарович, ни к кому не обращаясь, заметил:
– Ох, хлопчики вы мои, много нам еще придется пролить крови, и вражеской и своей. Но какие бы трудности ни пришлось преодолеть, все равно настанет час и здесь, на берегу океана, у флага Советов будет стоять милиционер с красной пятиконечной звездой на фуражке. Будет!..
Когда Владимир поднялся на крышу и стал во весь рост у флага республики, время перестало для него существовать. Если раньше вся его сознательная жизнь протекала в годах, месяцах, а бывало что и в секундах (как сегодня, когда он бежал по улице, лез на балкон, стрелял, метал гранаты), то теперь время как бы застыло. Он впервые всем сердцем ощутил величие революции, поставившей его на этот пост не на день, не на год. На века.
Находясь в осажденном здании, он, разумеется, не мог видеть того, что происходило в это время на улицах города. И если бы ему сказали, что Полтавская, 3, стала за какие‑ то несколько часов магнитом, притянувшим к себе огромные людские массы, он бы не поверил.
Теперь же все это встало перед его глазами. Склоны сопок, круто спускавшихся к бухте Золотой Рог, были густо усеяны людьми. По крикам, движениям рук, выражающим приветствия, Владимир сразу же догадался, что это были рабочие, весь тот многочисленный трудовой люд города, который явился сюда, чтобы если и не помочь, то во всяком, случае подбодрить тех, кто ведет сейчас неравный бой с поднявшей голову контрреволюцией. А по улице Светланской, что протянулась почти у самого берега, выстроились колонны каппелевских отрядов и японские подразделения. На рейде дымили корабли интервентов, оттуда доносились крики. Это был другой мир. Мир эксплуататоров, мир преступников. Два этих мира стояли один против другого, готовые схватиться в смертельном бою. А он, Владимир Галицкий, находился в самом центре назревавшей бури.
На соседних крышах суетились иностранные журналисты с фотоаппаратами. Они целились в часового у флага объективами камер. Но, видимо, целились не только они. Владимир услыхал хлопок винтовочного выстрела, за ним другой, третий. Пули вгрызались в железо крыши у самых его ног. Он знал, что является отличной мишенью, но страха смерти не ощущал. Стоял под трепещущим на ветру флагом по стойке «смирно», высоко вскинув голову...
Неся свою необычную вахту, Владимир не мот знать, что происходило в это время внутри здания.
Японцы сперва не хотели принимать условия осажденных. Тогда Каунов заявил, что дальше вести переговоры не имеет смысла, отряд будет сражаться до последнего патрона. В конце концов парламентеры вынуждены были согласиться на все требования милиционеров. Ведь каждая минута сопротивления горстки осажденных привлекала к ним симпатии тысяч людей, вот‑ вот мог произойти взрыв народного возмущения. Этого оккупанты допустить не могли. Каппелевский полковник, участвовавший в переговорах, решительно возражал против уступок, требовал от японцев большей жесткости, настаивал, чтобы оккупанты отошли в сторону и дали белогвардейцам прикончить этих упрямых большевиков.
Однако японский офицер вежливо, но твердо ответил, что это невозможно: надо считаться с обстановкой, с общественным мнением, хотя бы для виду. Здесь немало корреспондентов иностранных газет, поэтому любая оплошность со стороны японского командования вызовет широкую огласку во всем мире. Не секрет, что за границей уже давно раздаются голоса протеста против вмешательства иностранцев во внутренние дела России.
Каппелевец тоже знал, что положение интервентов на Дальнем Востоке весьма непрочное, но ему претила мысль, что эти большевики выйдут из города как победители, с оружием и знаменем. Однако, сколько он ни настаивал, японцы приняли условия милиционеров.
– Мы хотим выглядеть в глазах цивилизованных народов джентльменами и рыцарями, – с улыбкой сказал каппелевцу японский офицер.
Но улыбка его была скорее растерянной, чем иронической.
... Четко чеканя шаг, по трое в ряд, неся на руках тяжело раненного Апрелкова, шли вверх по Светланской семь владивостокских милиционеров. Лица их были уставшие, почерневшие от пороховой копоти, но глаза блестели гордо и молодо. Шли к дивизионцам и рабочим, которые все еще держали небольшой плацдарм. Шли, зная, что скоро вернутся.
Склонившееся над бухтой солнце играло на остриях штыков и, казалось, провожало их в дальнюю дорогу.
Восхищение и страх вызывало это шествие у людей, что плотной стеной стояли на тротуарах. Восхищение – у друзей, страх – у врагов.
|
|
|
