Человек в очках. Портрет поэта К. А. Сюннерберга. 1905–1906.

Человек в очках. Портрет поэта К. А. Сюннерберга. 1905–1906.

И в тишине города воскресает прошлое, и будущее кажется уже бывшим, и вспоминаются слова Достоевского:

«Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может быть, все это чей‑ нибудь сон?.. Кто‑ нибудь вдруг проснется, кому все это грезится, – и все вдруг исчезнет!.. »[153]

Ночью город путает. Толпа, населявшая его нестройным и пестрым движением, прячется в жилища‑ улья, за серые стены, под крыши, в темные подвалы. И улицы – пустые улицы – приобретают странное выражение. Жутко запоздалому прохожему, и понятен ужас бездомных.

И на рассвете – протяжные гудки фабрик и свистки локомотивов жалобно хоронят ночь…

Все это есть в стилизованных рисунках Добужинского. Он умеет одухотворить не одну красоту старинных построек, но всю прозу, все обычности городской архитектуры. Он любит в этих обычностях внутреннюю, скрытую фантастику, которая иногда так красиво передается наивными лубочными «ландшафтами» и детскими рисунками. Несомненно, что в художественном восприятии ребенка есть элемент бессознательного проникновения в «сущность вещей». Сказочность обыденного дети чувствуют лучше, чем взрослые. Совершенно понятно, почему Добужинский, особенно в своих последних работах, откровенно приближается к стилю народного лубка и детского наброска. И это заимствование (разумеется – чисто внешнее и очень обдуманное), в соединении с острой, глубоко‑ личной творческой сознательностью, дает действительно новую и пленительную сказочность.

Я не забуду впечатления, какое произвела на меня его маленькая пастель – «Окошко парикмахера» (выставка «Мир искусства» 1906 г. ). Этот уголок вечернего города – ярко освещенное окно, в котором бессмысленно улыбаются восковые куклы, – поразил меня почти детской причудливостью, но какой не детской, почти зловещей экспрессией! На той же выставке было другое «окно» Добужинского («Человек в очках»); в окне – видны просто стены и крыши домов, освещенные тусклым петербургским днем, но в них – город, весь город, свод небес зелено‑ бледный, скука, холод…

Добужинский выставляет всего пять лет; о его техническом умении говорить пока трудно. По качеству рисунка, конечно, его нельзя сравнивать ни с Сомовым, ни с Лансере. Как живописец он еще совсем не определился. Но он безусловно обладает своеобразной красочностью, хотя графические навыки – необходимость видеть природу преображенной, синтезированной по прихоти настроения – мешают его исканиям живого цвета. Зато в декоративном цвете, в гармониях условных тонов, он показал себя совсем незаурядным колористом.

Я имею в виду эскизы для театральных декораций – например, для «Лицедейства о Робене и Марионе» (прошлогодняя постановка комедии XIII века в «Историческом театре»). Красивая игрушечная пестрота этой постановки, удивительно связанная с «лубочностью» всего декоративного замысла, давала красочный аккорд, необыкновенно выдержанный и сильный. Я думаю, что Добужинский может смело взяться за кисти, и если его живопись будет все‑ таки живописью города и волшебно‑ лубочных рассказов, то это только придаст ею картинам «свою», особенную прелесть.

Современные художники до сих пор плохо видели красоту города, бесконечное разнообразие городских красок и светов. Какая тема для живописца – петербургские белые ночи, старые медвежьи углы нашей провинции, гигантские центры Европы и Америки! Сколько загадочного колорита в кажущемся безвкусии современных улиц с большими окнами магазинов, с бесчисленными вывесками и афишами, с черной бесформенной толпой, с черным унылым дымом фабрик! Художники любят смотреть назад. Плохо любят себя, свое, окружающую нас, новую жизнь. Но жизнь ждет их любви. Она уродлива лишь оттого, что этой любви мало, а не наоборот. Ведь красота действительности – искусство. Красоту создает только Бог или – художник. Все что мы легкомысленно называем «современным уродством», мы, «ретроспективные мечтатели», – все это художник может и должен претворить в красоту. Фабрика – некрасива, но «фабрики» Менье восхитительны. Американские дома‑ башни вызывают отвращение, но когда‑ нибудь явится большой мастер и сделает их прекрасными. И, любуясь его картинами‑ сказками, наши внуки скажут: как было красиво тогда…

Бакст

Еще несколько слов о Баксте. Стилисты «Мира искусства» слишком близки ему по общему настроению «ретроспективности», чтобы можно было здесь умолчать о нем.

Но Бакста нельзя охарактеризовать одним каким‑ либо настроением: он слишком разносторонний и «неуловимый» художник. То – автор строгих натуралистических, немного сухо написанных портретов, то – остроумный виньетист с тонкими заимствованиями у Обри Бирдслея, то – превосходный декоратор в стиле rococo. Мы знаем его прелестные акварели‑ миниатюры, иллюстрирующие русский быт в начале XIX века, нежной законченностью не уступающие сомовским рисункам; мы знаем его модернистические плакаты, в которых может быть слишком заметно влияние Парижа; мы знаем его заставки и обложки для «Мира искусства» и других художественных изданий – всегда виртуозные, отточенные с исключительным вкусом; мы знаем также менее удачные пейзажи…

Л. Бакст.