 |
СКАНДИНАВСКИЙ ЭПОС 3 страница
|
|
|
|
– Есть здесь место и для твоих песен, – отвечали ему женщины, – есть и рощи для веселых игр, есть и лужайки для шумной пляски.
И запел Лемминкяйнен могучие, заветные песни своей родины, и выросли около него из земли кусты ароматного боярышника, а перед ним поднялся высокий дуб с золотыми желудями на ветвях, а на том дубе сидела кукушечка, и каждый раз, как она открывала рот, из него выливалось яркое золото, а из–под крыльев сыпалось светлое серебро на землю. Он пел, и от песен его обращался песок в крупные жемчужины, простой булыжник становился блестящим драгоценным камнем, и золотые цветы вырастали на земле. Все слушали его с восторгом и с изумлением глядели на то, что происходило у них на глазах.
– Спел бы я вам и получше песенку, кабы сидел теперь за столом не под открытым небом, а под кровлей дома.
И вот все принялись наперебой звать его к себе, стараясь расхвалить свой дом и семью. Наконец Лемминкяйнен пришел в один дом, и когда стали его угощать, он только рукой махнул, и на стол явилось множество золотых блюд с вкусными кушаньями, а по краям чинно расставились кружки с пенистым медом и крепким пивом. И долго пил он в том доме и веселился и других веселил своими чудными песнями.
На другой день пошел Лемминкяйнен по острову и стал заходить в каждую деревню, стал заглядывать в каждый дом – и все удивлялись его песням и их могучей таинственной силе. И всюду ласкали его; все звали разделять с собою пиры и забавы, участвовать вместе в веселых празднествах. Незаметно мчалось время для беззаботного Лемминкяйнена, все ему улыбалось – он нравился женщинам, мужчины его уважали и боялись, – но не замечал он, как тихо, словно змея, закрадывалась зависть в сердца окружающих и грозила ему гибелью.
|
|
|
Вот идет он однажды ночью через какую–то деревню и видит, что во всех окнах горят огоньки, а около каждого огонька сидят по трое мужчин и точат мечи, приговаривая:
– Мы точим мечи на Лемминкяйнена, на чужеземца, который стал выше всех нас своими могучими песнями.
Заглянул Лемминкяйнен во все окна и везде видел то же самое. Невольный страх закрался и в его душу, он увидел ясно, что ему нельзя более оставаться на острове: надо спешить на родину. Пошел он на берег, к тому месту, где лежал его челнок, но увидел одни лишь полусгнившие остатки его. И принялся он быстро за работу и стал искусной рукой вырубать себе новое судно. Под утро судно уже было готово, и первые лучи солнца опять застали его на море – он мчался на родину, и попутные ветры широко раздували его парус, а пенистые волны тихо и мерно, словно лаская, колыхали его челнок. А сам Лемминкяйнен горько оплакивал разлуку с друзьями и милыми, которых покидал навсегда, плакал, пока еще виден был остров, пока высокие горы не погрузились в волны.
Долго ехал Лемминкяйнен, не скоро увидел он берега своей родины! Невесело вышел он на берег. «Что–то ждет меня там? Кто–то встретит меня? » – думал он, ступив ногой на родной песок. Приходит на место, где прежде стоял дом его отца, где жили его близкие и родственники, приходит и не узнает места. Все как будто переменилось: вместо прежнего селения видит он обширную площадку, заваленную грудами угольев, вместо прежних друзей и родных находит среди развалин давно побелевшие от дождей и снегов кости – видно было, что огонь и меч опустошали здесь все, а бурный осенний ветер мало–помалу стирал и разносил самые следы прежнего жилья на этом месте. Видит Лемминкяйнен, что там, где прежде был дом отца его, растет теперь осиновая роща, высокие ели стоят в огороде, а прозрачный студеный ключ порос частым вереском.
|
|
|
– Я играл на этом дворе, я прыгал по этим камням, я катался, бывало, по тем лужайкам, я жил здесь с доброй матушкой моей – и где же это все теперь?
И горько зарыдал сирота; не домов было жаль ему, не широких дворов, не мягких лужаек – жаль ему было доброй матушки. Плакал он день, плакал другой, на третий день встал мрачнее ночи, глаза его пылали, как огонь, и лицо его было страшно, – видно было, что в нем проснулся прежний мужественный дух и заговорило прежнее желание мстить обидой за обиду.
– Пойду я туда, в Похъёлы, где живут безжалостные враги мои; пойду ли туда один или с толпой смелых товарищей, все равно не вернусь на родину, прежде чем не расплачусь с ними дочиста.
И пошел он быстрыми шагами по берегу моря, позабыв и слово, данное матери перед разлукой, и опасности, ожидавшие его на пути в Похъёлы.
Долго ли, коротко ли шел он по берегу, а только сильно проголодался. Стал он глядеть крутом себя, полагая, что найдет, чем утолить голод, взглянул на море и видит – вдали чернеется какое–то большое судно; много сидит на том судне народу, а на руле стоит высокий старик с густой седой бородой, а впереди всех гребцов сидит широкоплечий красивый мужчина средних лет, с головы до ног запачканный сажей. И стал кричать с берега Лемминкяйнен, стал спрашивать, чье это судно и куда направляется. В один голос отвечал ему народ с судна:
– Откуда ты сам и что ты за человек, когда не слыхал о знаменитом судне Калевалы, когда не узнаешь в нашем рулевом Вяйнямёйнена, а между гребцами Илмаринена.
– Не случалось мне их видеть, – отвечал, почтительно кланяясь, Лемминкяйнен, – а по слухам давно уж о них я знаю. Куда же вы, друзья, путь держите?
– Мы плывем на Север, в дальнюю Похъёлы, плывем для того, чтобы похитить из Похъёлы Сампо, которое там спрятано в медной горе. На Севере – Сампо, и все там живут припеваючи, а мы без него в Калевале с голоду умираем.
– Не возьмете ли вы меня к себе в товарищи, – сказал обрадованный Лемминкяйнен, – я ведь тоже иду в Похъёлы.
– Садись, поедем вместе, – сказал Вяйнямёйнен, – мы хорошему товарищу рады.
Подошло судно к берегу, быстро вскочил в него бесстрашный Лемминкяйнен, и опять мудрый певец Калевалы направил бег его к далеким берегам негостеприимного Севера.
|
|
|
X
Шумно рассекая волны бурного моря, мчалась на Север, в мрачную Похъёлы, ладья мудрого Вяйнямёйнена, весело пели на ней его спутники: Лемминкяйнен заливался во все горло, Илмаринен подтягивал только вполголоса, а все остальные стройно вторили им дружным хором.
– Экое пенье на море, экое веселье! – говорили прибрежные жители, мимо которых птицей проносилось по морю чудное судно Вяйнямёйнена.
Целый день плыли они морем да еще день болотом, на третий выбрались в широкую быструю реку; проплыв недолго рекой, они стали приближаться к водопаду, и Лемминкяйнен, боясь, что судно их разбьется о камни, обратился к реке с униженной просьбой:
Не шуми, река, не пенься
И не бейся о пороги!
Ты, русалочка, на камень
Сядь, не дай дороги волнам,
Удержи их плеск рукою,
Чтобы рев их нам не слышать,
Чтобы брызг их нам не видеть,
Пусть они все гложут камни,
Пусть не губят нас, невинных!
И река услышала мольбы его, и судно их преспокойно спустилось по водопаду, не зацепив ни за один из порогов. Но вот уж и водопад и пороги давно остались позади, а судно вдруг обо что–то стукнулось и остановилось, словно глубоко врезавшись в мель своим острым носом. Напрасно Илмаринен, и Лемминкяйнен, и все их спутники напрягали свои силы, упираясь крепкими веслами в песчаное дно реки, напрасно сам Вяйнямёйпен пытался своротить свое судно рулем в сторону, оно оставалось совершенно неподвижным.
Что за чудо такое? – заговорил наконец Вяйнямёйнен. – Да взгляни ты под судно, Лемминкяйнен, на что мы там наткнулись? На пень ли, на камень, что ли? Ведь уж сколько времени сдвинуться с места не можем!
Лемминкяйнен не долго думал: как был, так и махнул в воду, только меч выхватил из ножен на всякий случай; но Илмаринен обеими руками ухватился за него и принудил остаться на судне, сказав:
– Куда ты суешься, безрассудный! Разве знакома тебе здешняя пучина? Или жизнь уж тебе недорога? Ты и отсюда, не бросаясь в воду, можешь видеть, на что именно натолкнулось наше судно носом!
|
|
|
И оба, перевесившись через край лодки, стали внимательно всматриваться в темные волны. Что же они увидели? Под лодкой лежала громадная щука и очень спокойно дремала: в ее–то жирную спину врезалось носом судно Вяйнямёйнена, а щука этого и не почувствовала, как будто вовсе не о ее спине и дело шло! Рассказали они Вяйнямёйнену про это великое чудо, а тот только посмеивается:
– Рубите, – говорит, – ее на куски, не то долго не удастся нам сдвинуться с места.
Стали они оба рубить щуку своими мечами, да только напрасно тратили силы, напрасно тупили оружие свое о стальную чешую водяного чудовища.
– Видно, до меня, старого, доходит очередь, – сказал Вяйнямёйнен, вынул свой меч (а он вынимал его редко), вонзил глубоко в широкую спину громадной щуки, вытащил ее разом из–под киля и швырнул вверх с такой силой, что она, падая и ударившись о край судна, распалась сама собой на несколько кусков, из которых одна только голова попала в судно, а все остальные пошли ко дну. Ну уж, что и за голова была у этой щуки! Когда ее распластали, присолили и положили в котел с водой, так вышла из нее одной чудесная уха для Вяйнямёйнена, Илмаринена, Лемминкяйнена и для всех их бесстрашных товарищей, да еще на дне судна осталась целая куча костей. Посмотрел на эти кости Вяйнямёйнен, вытащил из кучи их огромные челюсти чудовищной щуки да и говорит:
– А что, други, ведь из этих челюстей, я думаю, можно что–нибудь и путное сделать?
– Что из них сделаешь?! – отвечал простодушно Илмаринен. – Я вот и на все руки мастер, а из этого не возьмусь ничего сделать. Только на то и годятся челюсти щуки, чтобы бросить их в воду и не ломать себе понапрасну голову над тем, что бы из них можно было выделать.
– Да и в самом деле, куда они годятся? Бросить их! – повторили вслед за кузнецом все, кроме мудрого Вяйнямёйнена.
– Нет, не следует бросать то, из чего можно смастерить хорошую вещь; коли вы не беретесь, так я и сам сумею из этих челюстей сработать изрядные кантеле.
И стал он мастерить кантеле из челюстей щуки; недолго работал, а прочно сделал: вышли кантеле хоть куда, даже и на вид красивые. Всем показывал их Вяйнямёйнен, всех просил показать на них свое искусство, сыграть хоть что–нибудь, хоть самую малость. Все брались, да никому не удавалось извлечь ни одного звука из безмолвных струн, потому что никто не умел обращаться с ними как следует. И решили все опять в один голос, что никуда не годятся новые кантеле, что стоит их только в воду бросить.
Вдруг на это пропели им кантеле:
Не хотим идти мы ко дну,
Не хотим тонуть в волнах мы,
|
|
|
Лучше песни запоем вам
Под рукой Вяйнямёйнена.
Все подивились тому, что кантеле сами так неожиданно заговорили, и тотчас же передали их в руки мудрого певца финнов.
Он принял от них кантеле, потом могучей рукой повернул судно к берегу, вышел на мягкий лужок и приготовился играть. Вот уставил он один край кантеле в колено, быстро перебрал струны сперва одной, а потом другой рукой, потом остановился на минуту в раздумье и вдруг ударил по струнам! В одно мгновенье кантеле ожили, словно сами от себя заговорили, запели, затянули песню, лучше которой никто еще не слыхивал в целом свете! Звучащие струны и пальцы, быстрее молнии бегавшие по ним, как будто поднимали друг друга, будто заранее давно уж согласились, какую именно песню будут исполнять, – так звучно, так стройно лилась она, слетая с дивных кантеле и разносясь далеко вокруг… И что же за радость, что за веселье вселилось во всю природу, окружавшую дивного певца! Вот бегут со всех сторон люди, и старый с клюкой, и малый, на палочке верхом, и холостые, и женатые, и молодые, и бородатые. Все спешат, все теснятся, все преклоняют ухо к неслыханным доселе звукам. Вон и из лесу бегут белки и горностаи, лоси и зайцы, вон с болота примчалась стая голодных волков, вот и из самой чащи соснового бора привалил сам медведь и лезет на толстую ель, чтобы ему было удобнее слушать и видеть того, кто извлекал из кантеле такую чудную музыку. А вон вышел из лесу на опушку сам леший со всей своей семьей, и он, и жена, и дети, такие смешные, косматые, в синих чулках, в шапках из сосновой коры, в шубах из белой бересты, подбитой зелеными мхами; по веткам расселись, качаются… Вон над головой Вяйнямёйнена целой тучей вьются и носятся всевозможные птицы: воробьи и ласточки, голуби и коршуны, даже орел бросил своих деток в гнезде, даже ворон слетел с падали, чтобы прислушаться к чему–то новому, незнакомому! А из воды–то! Батюшки, сколько всякой Божьей твари спешит выйти на берег! И гуси, и лебеди, и утки, и длинноногие цапли, и длинноносые кулики, и тысячи других мелких болотных птиц, которых никогда никто и не знавал и не видывал, которые весь свой век кричат да посвистывают на болоте, не выходя ни на шаг дальше родных камышей. Пришли – и тотчас же расположились у ног Вяйнямёйнена. А там и вода у берега, как в котле, закипела от множества рыбы, спешившей принять участие в общем веселье: затискались красноперые окуни, зубастые щуки, серебристая плотва, черные налимы и пестрые форели… А за ними притащился и дедушка водяной с густой травяной бородой, сел на листок белых водяных лилий, во все стороны раскачивается, к веселой музыке прислушивается и только шепчет себе под нос:
– Не случалось мне еще ничего подобного слышать: и волны плещут хуже, и ветер шумит в камышах не так приятно, как Вяйнямёйнен поет свои песни!
Вынырнули вслед за ним из–под воды и его веселые дочки–русалочки, присели на берег, стали было гребнем расчесывать свои чудные волосы, но скоро заслушались, и руки их опустились, и золотые гребни выскользнули из рук в воду: они стали внимательно слушать, вытянув вперед тонкие, белые шеи…
Все стихло, все смолкло в природе! Самое солнце, очарованное чудными звуками кантеле Вяйнямёйнена, приостановилось, а луна подкралась поближе к земле, чтобы дальняя песня могла хоть сколько–нибудь до нее доноситься.
Так два дня играл Вяйнямёйнен на своих волшебных гуслях, и не было кругом его ни одного из его спутников, ни одного из могучих финнов, который бы не плакал от умиления, не было вокруг него ни старых, ни молодых, ни женатых, ни холостых, ни юношей безбородых, ни мужей зрелых с бородами, ни женщин давно замужних, ни молодых девушек, ни девочек самого малого возраста, ни старух, давно отживших свой век, которые бы не плакали, не заливались горючими слезами радости, бежавшими прямо из сердца, переполненного звуками, лучше которых никогда еще ничего не приходилось слышать людям. На третий день и сам Вяйнямёйнен не мог выдержать, сам стал плакать вместе с другими – руки бегали по струнам, слезы катились из глаз; но слезы не простые, а крупный–прекрупный жемчуг падал с его ресниц на густую бороду, с бороды на высокую грудь, с груди на могучие колени, а с колен, сбежав по ступне, катился бережком прямо в воду…
Но вот, досыта наигравшись, встал под вечер третьего дня Вяйнямёйнен и снова, вступив с товарищами на судно, пустился по пенистым волнам в Похъёлы. Им было тогда недалеко от этой мрачной отчизны колдунов, где людям жить не приходится, потому что там на них смотрят как на врагов. Вскоре завидели путники берег, еще скорей причалили к нему и, подкинув под днище вальки, мощной рукой вытащили корабль на берег. Потом вошли они в дом старой Лоухи, вошли, ей не кланялись, ни с кем из бывших с ней не здоровались.
– Что хорошего скажете, добрые молодцы? Зачем пожаловали? – начала было ласково Лоухи, думая задобрить их одними словами.
– Мы пришли к тебе не по–пустому слова тратить, пришли требовать, чтобы ты поделила с нами сокровище Сампо, чтобы для нас разбила пополам его пеструю крышку, – смело отвечал Вяйнямёйнен.
– Не делет на троих одной курицы и беличью шкуру не рвут на три части! – злобно сказала на это Лоухи. – Моему Сампо хорошо и у меня в той медной горе, в которую я его посадила!
– Ну, коли ты не хочешь делить по доброй воле, так силой его у тебя возьмем.
На эти слова озлилась страшная ведьма, заметалась во все стороны словно угорелая, кликнула верных своих подданных, собрала без числа войска всякого, и с мечами, и с копьями, и с простыми кольями.
Не смутился старый Вяйнямёйнен, не испугались и товарищи его, подошел мудрый певец к своим кантеле, взял их в руки не спеша и заиграл так же, как и накануне, когда все плакали от умиления. И что же? Едва послышались чудные звуки кантеле, едва успели они разнестись по окрестности, как и руки у всех врагов Вяйнямёйнена опустились, и оружие из них выпало на землю, все жадно слушали: кто смеялся, а кто плакал, и заслушались, наконец, волшебной игры. День–другой проходит, они оторваться не могут от звуков, все тянет их еще и еще послушать, но уже нет в них прежнего внимания, уже усталость берет свое, и тяжело слипаются веки глаз, часто мигают ресницы, все лицо невольно искривляется зевотой. Не долго еще нужно было поиграть Вяйнямёйнену, чтобы все они заснули. И действительно, один за другим, кучами повалились воины Лоухи друг на дружку, и кто где упал, тот там и захрапел, даже ведьма, несмотря на все свое знание в чарах, не могла противиться дивной силе Вяйнямёйнена и заснула вместе с другими. Вскоре вся Похъёлы обратилась в спящее царство, от одного конца ее и до другого разносилось ветром только тяжкое храпение множества людей, погруженных в непробудный сон, – все было тихо; ничто не двигалось…
И вот направились наши герои к той медной горе, в которой, за девятью дверями, за девятью замками, хранилось бесценное Сампо. Первая дверь была заперта не замком, а крепким словом могучей волшебницы Лоухи: ее–то и было труднее всего отпереть. Но мудрый певец финнов подошел к ней, тихо пропел какую–то песенку, и двери обрушились сами собой. Все другие отворил кузнец, смазав сальцем их края и петли, чтобы двери не запели, чтобы петли не скрипели. Войти внутрь горы первый вызвался Лемминкяйнен.
– Уж я вам все справлю как следует, – говорил он, – я вам вынесу Сампо как есть, и с пестрой его крышкой!
– Ступай, – сказал ему, посмеиваясь, Вяйнямёйнен.
И вошел в гору Лемминкяйнен; однако, сколько ни бился, сколько ни напрягал сильных рук, сколько ни упирался в землю крепкими ногами самонадеянный удалец, Сампо не двигалось с места, даже пестрая крышка его не шевелилась. И не диво! Ведь оно в горе пустило корни в глубь земли на девять сажен. Пришлось Лемминкяйнену пуститься на хитрости. В большой плут впряг он громадного вола, которого Лоухи откармливала для свадьбы своей второй дочери. Славный был вол, жирный и гладкий, рога у него в сажень длиной, а морда и втрое длиннее, само собой, что и сила была в нем большая. Его–то заставил Лемминкяйнен выпахать из земли глубокие корни Сампо; и действительно, вскоре Сампо в горе заколебалось, и свалилась с него пестрая крышка…
Тут, уж не раздумывая долго, и Вяйнямёйнен, и Илмаринен подскочили к Лемминкяйнену, втроем взвалили на спины бесценное Сампо и бегом пустились с ним к берегу. Вот они его бережно уложили на дно своего судна, вот прикрыли крышкой, как было прикрыто оно прежде, в горе, вот, наконец, отвалили от берега – и снова пошли плескаться пенистые волны о крутые бока их быстрокрылой ладьи.
– Куда же мы теперь повезем Сампо? – спросил Илмаринен.
– Я знаю куда! – отвечал ему мудрый Вяйнямёйнен. – Туда свезем его, на тот гористый, покрытый вечными туманами остров, на котором растут дремучие, девственные леса, на котором ни разу не бывала нога человеческая и не стучали мечи! Там будет ему спокойно, там может оно навеки остаться!
Сказавши это, Вяйнямёйнен встал со скамейки и, весело взглянув в тот край, где лежали родные, дорогие ему берега, обратился и к морю, и к ветрам, и к ладье своей:
Быстрокрылый мой челночок,
Повернись лицом к отчизне,
А спиною к злой чужбине!
Надувай мой парус, ветер!
Погоняй скорей нас, море!
Помогай и нашим веслам,
И в корму толкай сильнее;
Сокращай нам путь далекий
По своей равнине гладкой!
Так плыли они по шумящему морю, и все, казалось, благоприятствовало им: и погода, и ветер попутный, и быстрый бег легкого судна. Но вот вздумалось Лемминкяйнену послушать песен Вяйнямёйнена, и стал он просить его:
– Спой нам что–нибудь веселое, мудрый Вяйнямёйнен!
– Не годится петь веселые песни на волнах неверного моря, – отвечал тот, – ведь берег родимый еще далеко, ведь мы еще не знаем, что с нами будет.
– Как? Неужели тебе не хочется петь? – возразил мудрому певцу ветреный Лемминкяйнен. – Теперь, когда исполнилось наше общее желание, когда мы овладели наконец дивным сокровищем, которое никто уж от нас не отнимет, теперь тебе не хочется петь? Я тебя не понимаю: видно, ты уж очень состарился!
– Да можем ли мы сказать, что никто у нас не отнимет Сампо? Я еще не радуюсь, потому что петь от радости можно тогда, когда дело окончено, когда уж знаешь наверное, что тебя ожидает. Я запою, когда увижу перед собой двери родного дома, а теперь и тебе петь не советую.
Не послушался Лемминкяйнен умного совета, затянул нескладную песню, заголосил во все горло, да так еще нестройно, бестолково, что и слушать было противно после дивных песен старого Вяйнямёйнена. И вот заслышала его дикую песню на море цапля, заслышала и полетела да на лету еще и сама от испуга стала испускать дикие, неистовые вопли, которые далеко разносились ветром во все стороны. На беду, цапля эта полетела прямо в Похъёлы, и от ее–то жалобных воплей проснулась там сначала сама Лоухи, а потом и все ее подданные. Прежде всего Лоухи бросилась к себе в дом, видит – все на своем месте, ничто не тронуто могучими врагами. Потом побежала она к той медной горе, в которой было спрятано бесценное Сампо. Приходит к горе и видит, что все замки посбиты, все двери поразломаны, а от Сампо и следа не осталось. Тут–то пришла она в страшную, неописуемую ярость; долго не могла она ни слова вымолвить, потому что на сердце ее кипела самая жгучая злоба; наконец обратилась она с мольбой к богам, стала просить, чтобы они ниспослали похитителям Сампо всевозможные бедствия, чтобы непроницаемый туман окружил их, чтобы острые подводные камни рассекли днище их судна, чтобы бурные ветры сбили их с пути и заставили много дней сряду носиться без помощи и надежды по неприветному морю. После того она поспешно стала собираться в погоню за Вяйнямёйненом, велела изготовить для этого особое судно, велела вооружиться всем, кто только был в состоянии носить оружие. И вот всемогущий бог Укко, исполняя просьбу злой ведьмы Лоухи, сначала наслал на путников такой туман, какого никогда еще никому и видеть не случалось. Все скрылось от глаз их, все покрылось сплошной белой пеленой: не было возможности двинуться ни взад, ни вперед. Но Вяйнямёй–стала заливаться в судно вода. Перепугались все спутники Вяйнямёйнена; завопил, заплакал Илмаринен, стал пенять на себя, что решился вверить жизнь свою зыбкой ладье и пуститься в дальние странствования по коварному морю. Один Вяйнямёйнен не потерялся; быстро починил он судно, забил новыми досками все дыры и мужественно ожидал новых бед.
Вот наконец нагрянула на них буря; все небо затянуло черными, свинцовыми тучами, ветры со всех концов Вселенной стали дуть с ужасающей силой, поднялись высоко пенистые гребни гордых волн, послышались свист и шум… Молнии разрывали небо на части, на минуту все обливали ослепительно ярким светом, от которого наступавшая после того темнота преграждала путь нашим странникам. И все бы это ничего. Да на беду, одна из волн, плеснувши через край ладьи, увлекла за собой в воду волшебные кантеле Вяйнямёйнена, и чуть только они коснулись поверхности моря, как водяные целой толпой выскочили со дна морского, бросились на кантеле, стали их вырывать друг у друга и, наконец, утащили в бездонную глубину… Тут уж и Вяйнямёйнен не выдержал, заплакал.
– Прощайте, – молвил он, – мои гусельки, прощайте, мои сладкоголосые! Не нажить мне больше таких, не играть мне больше песен, какие мне на вас случалось игрывать!
XI
Ехали, ехали наши путники по морю, и вот, наконец, вдали завиднелись берега Калевалы. Вяйнямёйнен уж собирался порадоваться, но, как всегда, осторожный, обратился он сперва к Лемминкяйнену и сказал:
– Дорогой мой приятель и спутник, ты ведь молод, так мою просьбу тебе нетрудно будет исполнить: полезай на мачту, осмотрись кругом во все стороны, да и скажи мне, не увидишь ли чего–нибудь в туманной дали?
Полез Лемминкяйнен на мачту, осмотрел кругом весь горизонт, видит – всюду по краям его светло и чисто, только в одном месте, далеко позади их судна, как будто белое облачко из воды поднимается.
– Ничего я не вижу нигде; вон разве на Севере только виднеется белое облачко и быстро поднимается из воды.
– Верно, ты не всмотрелся, – сказал ему на это обеспокоенный Вяйнямёйнен, – верно, это не облачко, а, скорее, корабль на всех парусах. Посмотри еще раз, да повнимательнее!
Посмотрел и еще раз Лемминкяйнен, говорит опять:
– Я ошибся. Издали мне оно казалось облачком, а теперь вижу я остров, который как будто бежит за нами вслед. А на острове том всё белые березы, всё серебристые осины, а на тех осинах и березах всё сидят черные глухари да ястребы!
– Нет, быть не может! Это не ястребы, а все подданные Лоухи, и расселись они не по деревам, а по снастям ее корабля! – закричал Вяйнямёйнен Лемминкяйнену.
– И точно, – отозвался тот, – за нами гонится на всех парусах корабль, рассекая волны сотней крепких весел.
– Ну, теперь нам надо уходить от Лоухи поскорее! Гребите сильнее, Илмаринен, Лемминкяйнен и все вы, остальные! – закричал Вяйнямёйнен своим спутникам.
Все тотчас же навалились на весла с таким усердием, что волны под носом судна заклубились и запенились, как бешеные, а под кормой заструились водопадом, и все море от быстрого хода ладьи их взволновалось, как в непогоду.
Однако же вскоре увидел Вяйнямёйнен, что им никак не уйти от старой ведьмы Лоухи, что она их нагонит и раздавит… И вот вынул он из своей дорожной сумы кремень и небольшой кусочек трута и бросил их через левое плечо в море, приговаривая:
Будь скалой в глубоком море,
Поднимись грядой подводной,
Чтоб корабль злой ведьмы Лоухи
О тебя разбился в щепу
И пошел ко дну средь звука
Стонов, криков, жалоб, воплей.
В море кремень Вяйнямёйнена тотчас обратился в громадный подводный камень, который стеной растянулся в нем поперек дна. На эту–то каменную стену со всего разбега налетел корабль Лоухи и ударился о нее с необычайной силой… Все затрещало в нем, заколеба–лось; посыпались снасти, полетели в сторону крепкие балки и гибкие доски, свалилась в воду тяжелая мачта и, печально повиснув, заполоскались в воде широкие паруса. Как пасть, разинулся на самой середине судна широкий пролом, в который, пенясь и шумя, стали вливаться бурные волны. Видит Лоухи – дело плохо, починить судно нет возможности. Вот что придумала она: обернулась громадным орлом, посадила к себе своих людей на каждое крыло по сотне, на хвост целых две, да на спину тысячу и взвилась, полетела по небу. Летит она, одним крылом облака зацепляет, другим волны бороздит, наконец завидела и хитрых похитителей Сампо. Вот еще раз взмахнула она широкими крылами и стала опускаться на их маленькое суденышко. А они уж давно ее видели, давно страшились того чудовища, образ которого приняла злая ведьма. И каждый из них приготовился к битве, каждый решился защищать Сампо до последней капли крови, потому что вместе с ними вез в отчизну свое счастье и довольство, урожай и вёдро.
– Ты и теперь еще не хочешь поделиться с нами своим сокровищем, старая Лоухи? – закричал Вяйнямёйнен.
– Зачем мне делиться с вами, когда оно мне и без того целиком достанется? Ты потому заговорил со мной о разделе, что опасаешься теперь, несчастный, за свою участь, – отвечал с насмешкой орел мудрому певцу финнов и вдруг, ухватившись за мачту одной из своих лап, другой вцепился в бесценное Сампо. От страшной тяжести, давившей на мачту, судно Вяйнямёйнена наклонилось набок, черпнуло воды – все на нем переполошились, заметались в разные стороны, Илмаринен взобрался на самую высокую часть ладьи и стал горячо молиться всемогущему Укко, чтобы он спас его жизнь и среди битвы, и среди пучины…
Видит мудрый певец Вяйнямёйнен, что грозит им всем опасность неминучая, видит, что ему самому следует биться с ведьмой за Сампо, потому что в нем одном больше силы и мужества, чем во всех остальных его спутниках. В ту минуту, когда чудовищный орел хватался уже хищной лапой за Сампо и, приподняв его со дна ладьи, собирался унести, Вяйнямёйнен вдруг сорвал с петель руль, вырубленный из целой столетней сосны, и что есть мочи ударил им орла по лапе… Переломилась пополам от удара сильная лапа, закричал зычным голосом орел, замахал крыльями, и посыпались с крыльев и со спины в воду воины злой Лоухи. Да только та беда, что когда лапа переломилась у орла, то упало в воду и Сампо; разбилось оно, рассыпалось на множество больших и малых кусочков – сама крышка его распалась надвое! Те куски Сампо, что были покрупнее, тотчас пошли ко дну на поживу веселым водяным и русалкам, а те, что помельче, понесло ветром к берегам Калевалы. Расплакалась злая ведьма Лоухи, увидав, что взять ей нечего, что сама понапрасну сгубила свое прежнее довольство и счастье, что приходится с пустыми руками возвращаться в холодную Похъёлы! И полетела она обратно на Север… А ладья с удалыми похитителями Сампо, счастливо избегнув опасности, как птичка, понеслась к родным берегам.
|
|
|
