 |
Глава 11. Испания и австрия 1 страница
|
|
|
|
II
Узнав о факте, который в лице одной из древних династий нанес удар и всем остальным, Александр показал себя более русским, чем европейцем, более склонным преследовать интересы собственной страны, чем охранять права корон. Нельзя сказать, чтобы захват, которому предшествовало столько других, не усилил его беспокойства по отношению к честолюбцу, который думал только о себе и беспрестанно искал новой добычи. Тем не менее, как ни была расшатана его вера в систему, которую старались установить в Тильзите, благоразумие, самолюбие и, особенно честолюбивые замыслы повелевали ему стойко держаться за нее. И в самом деле, опыт будет доказателен и может принести плоды только при условии, если он будет доведен до конца. Стоило ли из-за жалоб и упреков портить отношения с Наполеоном в ту минуту, когда, по-видимому, для России наступало время получить награду за свое долготерпение; когда Наполеон, распорядившись Испанией по своему усмотрению, не мог более выставить никакой причины, чтобы уклониться от соглашения по восточному вопросу. Благодаря этим соображениям, Александр решился быть снисходительным, но желал по крайней мере, поставить это себе в заслугу перед своим союзником, сделав это с любезностью, проявлять которую ему никогда ничего не стоило. Не имея возможности идти против событий на Юге, он не ограничился тем, что утвердил их своим молчанием, напротив, он сделал даже вид, что одобряет их и, затаив в глубине души свои истинные чувства, сумел выказать другие.
Пока тянулись переговоры в Байонне, он избегал неуместных вопросов, довольствовался даваемыми ему объяснениями и предоставлял Наполеону действовать. Так как он не был особенно расположен к испанским Бурбонам, то ему не было надобности особенно насиловать себя, чтобы выражаться на их счет пренебрежительным тоном. Отречение Карла IV показалось ему делом вполне естественным для государя, который “хотел жить только для своей Луизы и для своего Эммануила”. [440] Когда стала известна развязка, у него по отношению к императору были только слова одобрения, доходящие до лести: “Я думал, – говорил он, – что он заполнил уже все страницы в истории, но ему остается в ней еще одна прекрасная страница для Испании”; [441] и он приветствовал в нем “преобразователя и законодателя”[442] Испании. Когда ему была представлена новая конституция королевства, он нашел ее либеральной и достойной ее автора. Однако по некоторым выражениям, предусматривающим дальнейший ход событий, по некоторым словам, кстати сказанным, легко было убедиться, что царь не смотрел на свои похвалы, как на нечто не подлежащее оплате: “Я не завидую и не буду завидовать ни одной из выгод, которую получает или может получить Император, – говорил он”; [443] но при этом он начал с указания, что выгоды должны быть обоюдными. Он не пропускал случая, чтобы в выразительных словах не подчеркивать корректности своего поведения, “своей нетребовательности за все время, пока шли события”; [444] и видно было, что он учитывал свои хорошие поступки и давал им накапливаться, предоставляя себе право бросить их на весы во время тех решительных объяснений по делам Востока, о которых он говорил с тревожной настойчивостью.
|
|
|
Если исключить гипотезу о соглашении с Англией, то Наполеону никогда и в голову не приходило уклоняться от платежа: он хотел только отдалить его. Хотя он все еще был против точного определения своих обязательств к России, но он всегда допускал принцип раздела Турции при условии, если лондонский двор будет долго затягивать борьбу. Он хорошо сознавал опасность не в меру злоупотреблять долготерпением Александра. Поэтому с мая месяца, лишь только он дал желаемое направление переговорам в Байонне и получил уверенность, что Бурбоны сойдут со сцены, он нашел, что самое трудное в его задаче на Юге выполнено, и уделил часть своего внимания Востоку. Ему достаточно было только взглянуть на план раздела Турции, составленный Румянцевым, чтобы по многим пунктам признать его неприемлемым. Более обстоятельный просмотр русского проекта только укрепил его в этом убеждении. Тем не менее он не отчаивался примирить, когда придет время, взаимные требования, и, скорее с целью оживить надежды Александра, чем прийти к немедленному соглашению, не отказался теперь же возобновить прения.
|
|
|
Нота Румянцева и письмо Александра, в котором царь давал санкцию ноте своего министра, ставя условием свидания предварительное соглашение об основах раздела, вынуждали его изменить тактику. Вместо того, чтобы, как он желал, установить все с Александром с глазу на глаз, ему приходилось решиться вести переговоры издали и при содействии посредников. Он попробовал вступить на этот путь. Он посвятил Шампаньи в тайну дела, передал ему разные бумаги, полученные из Петербурга, и приказал ему составить по поводу их пространный доклад. [445] 22-го он приказывает объявить Коленкуру о предстоящей отправке министерской записки в ответ на ноту Румянцева. [446] Однако проходят дни, недели, а обещанная посылка заставляет себя ждать. Что за причина этого нового замедления? Вникнув в вопрос, Наполеон и на этот раз признал невозможным решить его обычным дипломатическим путем, с помощью нот, депеш, предложений и контрпроектов. Он решительно не допускает, чтобы кто-либо другой, а не он лично вел переговоры, от которых зависит судьба мира. С другой стороны, возможно и то, что он не решается выдать русским документ, который они могли бы использовать против него, если бы соглашение не состоялось, и между ними произошел разрыв; что он не хочет оставить им письменного доказательства своих разрушительных планов. Поэтому, он возвращается к своей первой мысли, к свиданию без предварительных условий, упорно держится именно за такой характер свидания и намерен настоять на нем. 31 мая он пишет Коленкуру, поручая ему опять заговорить о свидании. Посланник должен снова указать на необходимость все отложить до откровенного личного объяснения между императорами без предварительных обязательств, которые могут только связать их и помешать их взаимному доверию. Для того, чтобы сговориться, им нужно свидеться; только их личная дружба должна примирить их интересы. [447]
|
|
|
В то время, когда было отправлено это письмо, оно было уже ненужным! Доблестно отвечая на упреки своего императора, Коленкур определил его приказания и, продолжая действовать в духе прежних инструкций, возобновил просьбу и добился свидания без условий.
Он обязан был своим успехам не любезности Александра, а его тяжелому настроению. Изнервничавшись от ожидания, все более обуреваемый то надеждой, то сомнением, царь на первом плане ставил уверенность, что он еще в течение текущего года встретится с Наполеоном и категорически объяснится с ним, и только эта уверенность могла облегчить его нетерпение. Сверх того, благодаря только что поразившему его личному горю, [448] он переживал период отчаяния и страдал от чувства одиночества: его энергия была надломлена. После первых дней горя, он прежде всех других пожелал видеть Коленкура. Он говорил ему о своем горе, открыл свою душу; затем, сделав над собой усилие, перешел к делам. “Я всегда желал свидания, – сказал он, – я вполне доверяю Императору. Он отлично написал вам: “Поставьте циркуль на карту”. Но из моего письма явствует, что следует предварительно сговориться о некоторых основах; тогда при встрече мы нашли бы крупные вопросы уже законченными, а это значительно облегчило бы дело. И обсуждение деталей достаточно важно для того, чтобы занять наше внимание. Получили ли вы какой-нибудь ответ на ваше донесение? Нет ли затруднений по вопросу о кошачьем языке? ”
Посланник. И тридцать курьеров не выяснят того, что будет сделано в три дня свидания; даже в два года нельзя покончить того, что будет сделано в десять дней. В этом важном деле столько неудобных положений, что только одни государи могут сговориться. У графа Румянцева руки длинноваты.
|
|
|
Император. Я желал свидания, ибо вижу в нем доказательство дружбы Императора, которую я чрезвычайно ценю.
Посланник. То, что оно предложено, доказывает Вашему Величеству полное его доверие к вам. Лучший способ на него ответить, – если Ваше Величество разрешите мне говорить об этом, – это принять свидание без условий. Интересы России более связаны с этим делом, чем интересы Франции. Проявляя по отношению к Императору такое же доверие, какое он оказывает вам, Ваше Величество только ответите ему тем же. Ведь раздела желаете вы, Ваше Величество. Император Наполеон соглашается на него только потому, что желает быть вам приятным. Следовательно, в этом случае, он не может жертвовать всеми интересами Франции и интересами своего исконного союзника. В таком важном деле дипломатические прения скорее задерживают, чем подвигают дело.
Император. Согласен; я сам всегда был такого же мнения. Впрочем, я питаю к нему полное доверие; я слишком сочувственно отношусь ко всему, что может быть выгодно императору Наполеону, чтобы он иначе думал о моих интересах; я доказал ему это. Как бы вы хотели устроить это дело? Скажите откровенно. Посланник. Принять, Государь, свидание без условий.
Император. Охотно, но когда? [449]
Этот вопрос поставил Коленкура в затруднение. Он не знал, установил ли его повелитель время свидания, и на всякий случай заговорил об июне месяце. Александр облегчил ему задачу; он нашел, что это время слишком близко и что он не может покинуть Петербурга в самое удобное для действий неприятеля время года. Действительно, это было время, когда можно было опасаться, что шведы перейдут в нападение, быть может, пришлось бы отражать и нападение англичан, причем все это совпало бы с сильнейшими нападками недовольных. Может ли государь для отлучки со своего поста избрать час опасности? По мнению Александра, раз уже пропустили зиму, не дав хода проекту, всего лучше было бы подождать до конца лета, по крайней мере, до августа. Если это время будет принято, посланник должен получить полномочия установить с царем точно день встречи. Со своей стороны Наполеон обяжется отправиться в путь немедленно по получении известия о выезде своего союзника. Это желание было немедленно внесено в отправленную в Байонну ноту, которая начиналась следующей фразой: “Император Александр принимает свидание без предварительных условий”. [450]
Наполеон восторжествовал. Россия уступила ему в вопросе о непосредственных переговорах и отсрочила их настолько, что позволяла ему сперва окончить покорение Испании. Он поспешил согласиться на прибывшее из Петербурга предложение. Тем не менее, не желая, чтобы Александр прибыл в Эрфурт с надеждами, которые могли бы сделать невозможным всякое соглашение, он предупредил его, что его молчание на ноту Румянцева не должно быть принято за согласие на все территориальные требования России. Он написал ему об этом и сверх того приказал Коленкуру, снабженному соответствующими инструкциями, на словах подтвердить это. А так как царь пожелал узнать, по каким пунктам встречалось затруднение, то предметом последнего разговора сделались Константинополь и Дарданеллы.
|
|
|
“Основы Румянцева, – сказал посланник, – хорошо устанавливают долю России, но не считаются с чужими интересами. Константинополь такой важный пункт, что обладание им и выходом из Дарданелл сделает вас вдвойне господами всей торговли с Востоком, даже с Индией. Ничего точно не определяя, скажу, что основы проекта Румянцева не могут быть приняты”.
Император. Константинополь по уходе турок будет только провинциальным городом на окраине империи. Наше географическое положение требует, чтобы я владел им, потому что, если он будет принадлежать кому-либо другому, я не буду хозяином у себя дома. Император согласился, что для других не будет никакого ущерба в том, что я буду владеть ключом от дверей моего дома.
Посланник. Этот ключ – в то же время ключ от дверей Тулона, Корфу, от всей мировой торговли.
Император. Но, ведь можно составить такой договор, который гарантировал бы, что этот путь никогда не будет и не может быть закрыт для чьей бы то ни было торговли.
Посланник. Если бы вы, Ваше Величество, царствовали вечно, такая гарантия могла бы иметь огромную ценность; но предусмотрительность требует, чтобы в деле, которое устанавливает судьбы народов, Император заручился всеми возможными средствами для безопасности своей империи. Будет ли преемник Вашего Величества другом и союзником Франции? Можете ли вы, Ваше Величество, поручиться и за него? Румянцев составил долю России так, чтобы она была хорошей и надежной при всяком положении дел. От всей души сочувствуя всему, что может быть удобно и выгодно для Вашего Величества, Император, однако, не может в деле такой огромной важности приносить вам в жертву интересы и безопасность Франции. Все присвоить себе, не значит еще согласовать обоюдные интересы.
Император. Я ничего так не желаю, как сговориться; но в то же время, как вы получаете огромнейшую долю, в то время, как все выгоды этого великого дела будут в вашу пользу, нужно же и мне получить то, что следует мне по географическому положению. Это, впрочем, гораздо меньше, чем вы думаете. Император не может желать Дарданелл. Может быть, он хочет отдать их кому-нибудь? Разве ему будет неудобно, если они будут моими?
Посланник. Если вы, Ваше Величество, будете владеть ими, вы будете у дверей Корфу и Тулона.
Император. Не ближе, чем вы у дверей Портсмута, а Англия у дверей Бреста и Шербурга.
Посланник. Потому-то мы с ней и союзники, даже в мирное время. Вероятно, мы никогда не будем друзьями, а, тем более – союзниками. Позвольте мне, Ваше Величество, заметить вам, что ваше сравнение служит не в пользу проекта Румянцева и именно в силу вашего желания, чтобы мы оставались друзьями. Для этого нужны только такие приобретения, которые не приносили бы ущерба ни вам, ни нам. Согласно планам Румянцева, действительной силой на Востоке была бы Россия, новые приобретения которой непосредственно примкнули бы к ее обширной империи. Стало быть, не было бы более того равновесия, благодаря которому сохраняется мир. Франция, которая приобретает вдали от себя, Франция в Дарданеллах, даже в Константинополе– никому не страшна, потому что ее владения будут отдаленной собственностью, вроде колонии, тогда как в руках России это будет грозным делом.
Все эти причины доказывают Вашему Величеству, что только при личном свидании можно примирить столь важные интересы. Это одно из тех великих соглашений, по которым могут сговориться только государи.
Император. С этим я согласен; но я не хочу поставить мою страну в более затруднительное положение, чем то, в котором она находится теперь, благодаря своему соседству с турками. Если Франция будет владеть Дарданеллами, мы потеряем больше, чем выиграем. [451]
Несмотря на отрицательный исход этого разговора, в уме Александра наступило некоторое успокоение с тех пор, как состоявшееся соглашение относительно способа и времени свидания на некоторое время установило взаимное положение обоих дворов. Теперь Александр жил с мыслью, что его тревогам скоро наступит конец, что в определенный день он будет в состоянии откровенно расспросить Наполеона, проникнуть в его планы и разгадать тайну политики, которая казалась ему все более неопределенной и неустойчивой; он узнает, наконец, может ли союз превратиться в действительность или он только обманчивый мираж; вернется ли он из Эрфурта излеченным от своего недоверия или от своих надежд. В ожидании этого, хотя он и говорил о главном затруднении, но говорил об этом с меньшей горечью, иногда даже весело: “Сообщили ли вы Императору, – спросил он как-то Коленкура, говоря с ним о Дарданеллах, – что Румянцев называет их кошачьим языком? ”
Посланник. Да, Государь, Я ничего не скрываю от Императора; это лучший способ служить ему и в то же время Вашему Величеству. [452]
Александр не продолжал более разговора. Он говорил, что свидание рассеет все сомнения, удовлетворит все интересы; и, может быть, он не притворялся, надеясь на это. Быть может, он предполагал, что Наполеон придумает какое-нибудь непредусмотренное и верное средство для соглашения; что его гений, для которого нет невозможного, сделает чудо и примирит их честолюбивые стремления, – одинаково неустойчивые, завистливые и чрезмерные.
Со своей стороны, хотя Наполеон и скрывал или, по крайней мере, облекал в глубокую тайну свои окончательные намерения относительно условий раздела, он надеялся на успех от свиданий и ожидал от него громадных результатов. Точнее определяя свои будущие планы по мере того, как затруднения настоящего времени видимо устранялись с его пути, он назначил на сентябрь время для встречи, а на октябрь начало великих операций, которым предназначалось создать переворот в восточном мире от Дуная до Инда.
Он рассчитывал, что к этому времени на Иберийском полуострове все будет кончено; что Испания будет неразрывно связана с его системой; что, вместо причиняемых хлопот, она окажет ему содействие: “К тому времени Испания будет настолько организована, что благодаря этому, моя тулонская эскадра увеличится на несколько кораблей”. [453] Упорно оставаясь в роковом ослеплении, находя твердую опору своим заблуждениям в той легкости, с которой Бурбоны предались в его руки, он думал, что отречение обоих принцев отдало в его власть целое королевство, и, на самом деле, воображал, что, овладев подножием Пиренеев, завоевал всю Испанию. Наполеон думал, что самое большее, что придется сделать его войскам, – это справиться с какими-нибудь частичными единичными вспышками, с какими-нибудь восстаниями отдельных городов, вроде того, которое он некогда подавил на улицах Каира; что-нибудь вроде восстания горцев, с которыми легко справилась в Калабрии неаполитанская армия. Что же касается народной массы, – он не сомневался, что она подчинится ему и признает новое правление. Он уже считал этот результат как бы достигнутым и объявил о нем с высокомерным оптимизмом: “Общественное мнение в Испании, сообщал он Камбасересу, складывается согласно моему желанию”. [454] Он остается еще шесть недель в Байонне, устанавливает передачу власти в руки нового правительства, заставляет официальную Испанию воздать своему брату королевские почести, организует подобие народного представительства и председательствует при вступлении на престол нового короля; но уже немедленно после отъезда Карла IV в Компьен, а Фердинанда в Валенсию, он подготовляет предприятия будущего, вполне уверенный, что совсем покончил с испанскими делами. Испания занимает его уже менее, чем Восток.
Теперь он жаждет сведений о далеких странах Востока. Узнав, что в Мадриде у некоторых правительственных агентов сохраняются “в большом количестве карты и бумаги о путешествии по Египту, Африке и Малой Азии, предпринятом после 1803 г. ”, [455] он приказывает отобрать все эти документы, в которых, конечно, найдутся полезные сведения; они должны составить его личную часть из испанской добычи. Он приказывает начертить подробную карту Египта; приказывает отпечатать ее, но не опубликовывать; он желает, чтобы она хранилась “под секретом”, как государственная тайна, чтобы можно было раздать ее во время необычайных событий”. [456] Вместе с тем, он предписывает снова взяться за дело, за бесчисленные приготовления на всех пунктах империи. Мы видим, как сквозь посылаемые из Байонны все более точные, ясные, содержательные приказы, выступает великий проект, начатый в январе и феврале, как яснее обрисовываются его линии и закрепляются контуры.
На суше все готово. Рекрутский набор 1809 г. [457] дал нашим армиям в Италии и Далмации подкрепление в 80000 человек; эти армии должны будут по первому сигналу напасть на Европейскую Турцию. Наиболее существенная часть предприятия, морская, поглощает преимущественно внимание императора. Он всякий день прибавляет к ней новые подробности. Он замышляет теперь вторжение в Индию и с моря совместно с крупными операциями, которые будут выполнены на суше. Он приказывает снарядить один флот в Лориенте, другой в Бресте; [458] они должны будут отправиться один за другим, первый флот, как авангард второго, и высадить в Индии 18000 человек в то время, когда франко-русская армия, разрушив сперва на своем пути Турцию, придет к Евфрату. Кроме двух экспедиций – сухопутной с Востока и морской с Запада Европы, – которые, выйдя из двух крайних пунктов нашей операционной линии, должны будут сойтись у одной общей цели, для главного нападения предназначается большая эскадра Средиземного моря, которая будет состоять из французских, русских, итальянских, испанских и португальских кораблей с моряками всех национальностей. Египет по-прежнему остается главной целью его желаний, так как между останками Порты император прежде всего и неуклонно стремится захватить именно его и живет надеждой присвоить его себе. Его желание обнаруживается не только в намеках и в некоторых словах, разбросанных в его переписке; оно проявляется и в длинных инструкциях, в которых тщательно указаны условия предприятия, количество потребных людей, продолжительность переездов и пункты остановок.
Конечно, исполнение этого плана остается пока под сомнением, ибо возможно, что не удастся сговориться с Россией о разделе, да к тому же Наполеон еще не решил бесповоротно разрушить Оттоманскую империю. Если заготовленные силы не пойдут в Египет, они пойдут в Алжир, Тунис или Сицилию, но эти предположения остаются на втором плане. “Я рассуждаю в предположении, что экспедиция предназначается для Египта”, [459] – пишет Наполеон Декре, излагая подробно меры, которые нужно принять для снабжения провиантом войск, и исчисляя издержки по экспедиции. К военному министру Кларку, которому поручено собрать в Тулон необходимые запасы, он обращается со следующей знаменательной фразой: “Чтобы лучше понять мою мысль, сравните то, о чем я вас прошу, с тем, что было у египетской армии при высадке”. [460] 13 мая он высказывается окончательно; он делает это в длинной депеше к морскому министру, касающейся установки взаимного соотношения между всеми предполагаемыми предприятиями. Он указывает числа, когда должны будут сняться с якорей флоты в Лориенте и Бресте, затем продолжает: “В то же время я отправлю мою тулонскую эскадру взять 20000 человек в Тарентском заливе и отвезти их в Египет… Совокупность этих операций, – прибавил он, – нагонит ужас на Лондон”. [461] За время своей карьеры он мечтал уже о нападении на Англию в Индии по каждому из трех существующих путей, отдельно взятому: в 1791 г. через Суец; в 1800 г., во время своего первого сближения с Россией, – через центральную Азию, и – мимо Капштадта в 1805 г. В настоящее время он хочет воспользоваться всеми этими путями одновременно, сразу двинуть туда и армию и флот; он хочет опять начать египетскую экспедицию в то самое время, когда его флот будет огибать Африку, и на границах Персии объявить о смелом походе, о котором мечтал Павел I.
Иногда он приводит своих министров и агентов в смущение превосходящей всякую меру самонадеянностью; они дают ему понять, что исполнение его приказаний превосходит понимание и силы человека. Тогда он сердится и жестоко бранит их: “Чтобы добиться успеха, – говорит он, – не нужно быть Богом; но нужно преодолеть препятствия и исполнять мою волю, которая непреклонна”. [462] И, в самом деле, он хочет внушить всем окружающим его ту горячую деятельность, которая воодушевляет его самого, передать даже самому последнему французу частицу великого пылающего в нем огня. Он требует от них единодушного соревнования в усердии, в преданности, в вере в успех, направленных прямо или косвенно к одной и той же цели. По его мнению, чтобы добраться до Англии в самых чувствительных для нее местах, нужно делать вид, что хочешь повсюду напасть на нее. Нужно готовиться не только в Бресте, Лориенте, Тулоне, Специи, где воздвигается другой Тулон, на Генуэзском берегу, на всех пунктах, где формируются и откуда выйдут главные экспедиции, но и в Голландии, Булони, Дюнкирхене, Гавре, Шербурге, Рошфоре, Бордо, Ферроле, Коруньи, Лиссабоне и Картагене, на береговом пространстве в несколько тысяч лье, повсюду, где господствует Франция. Пусть же во всех гаванях, – говорит он, – деятельно возводят укрепления, обучают людей, строят корабли, формируют команды матросов; пусть неприятельские эскадры, которым поручено наблюдать за нашими берегами и блокировать наши рейды, почувствуют, что выставленные против них силы вырастают и готовятся к делу. В продолжение лета наши эскадры и флотилии должны быть готовы всякую минуту сняться с якорей; они не будут переходить из одной гавани в другую, “заведут игру в барры”[463] с неприятельскими эскадрами, не дадут Англии передохнуть и “загоняют ее до изнеможения”. [464] При приближении решительной минуты выступят на сцену диверсии; возобновленное наступление наших войск на Севере, в Сканию, задержит внимание англичан на Балтийском море; в Флиссингене будет стоять флот, в Булони флотилия, опирающаяся на лагерь; тот и другая будут стоять по направлению к Британским островам. В Кадиксе, где уже находятся корабли Сенявина, будут собраны эскадры судов, и повсюду будут происходить вылазки, маневры, демонстрации и “такая путаница в операциях, что враг не будет знать, не предназначается ли все это для десанта у его берегов”. [465] Должна получиться такая всемирная угроза, которая даст возможность обмануть бдительность англичан на Средиземном море и, может быть, на океане; позволит предупредить их в Египте, в Малой Азии, может быть, в Индии; позволит разрушить, по крайней мере, позиции, которые защищают их империю со стороны Ближнего Востока и служат преддверием к ней. Эта угроза позволит направить против них ту подавляющую кампанию, в которой под нашим начальством будут сражаться все армии и весь флот Европы, и в которой у императора французов главным помощником будет русский царь.
В этой последней борьбе местопребывание главы армии и флота, т. е. императора, было точно определено. Император намерен быть в Италии, в центре движения, недалеко от Сицилии, Греции и Египта, между двумя бассейнами Средиземного моря, – между Западом, который он рассчитывал поднять, и – Востоком, который он хочет наводнить всеми своими силами. 30 июня, он объявляет вице-королю Евгению, что перейдет Альпы в октябре или ноябре. [466] Это уведомление подтверждает ранее сказанную фразу Талейрана. “Как руководить таким сложным движением? ” – спросил у него Меттерних. – “Неужели вы можете думать, что в этом деле Император откажется от своих обычных правил? – ответил князь. – Он будет всем руководить из Италии”. [467]
Впрочем, в то время, когда император открывает ленным королям, министрам, генералам и администраторам только ту часть своих планов, исполнение которой специально поручается каждому из них, он дает Европе возможность предвидеть необычные события и хочет, чтобы она подготовилась к ним. Именно 19 июня в депеше, отправленной дружественному саксонскому правительству, он обещает мир, но ценой последнего кризиса. Изложив, обычным ему способом, через посредство Шампаньи, падение Бурбонов и возведение на престол Жозефа, он дает понять, что эти события служат только началом; что Англия, отказываясь от мира с ним, вынуждает его прибегнуть к крайним мерам; что она должна поторопиться уступить, если хочет спасти то, что остается от старого европейского здания. Изложив вкратце историю борьбы, которую он ведет с ней на континенте путем разорительных для нее мер в течение уже пяти лет, он указывает на грозную последовательность в своих предприятиях: “Если благоразумные люди, говорилось в депеше, не возьмут верх в британских советах, Англия подвергнет себя еще более гибельным событиям, чем все те, которые до сих пор имели место и которые нужно поставить в вину только ее правительству, желавшему войны и имеющему безумие бесконечно тянуть ее. События, которые совершатся в будущем, будут иметь такой характер и такие размеры, что Английское государство или будет раздавлено, или же вынуждено будет войти в надлежащие границы”…[468]
Между тем, в то самое время, когда Наполеон предается своим грандиозным проектам и доводит их до ясной и почти окончательной формы, вблизи него, но не доходя до его сведения, начинается всеобщее восстание Испании, которое доказывает неосновательность его предложений и вскоре разрушит все его планы. За Пиренеями уже началась борьба между восставшим населением и нашими, более чем слабыми, войсками, разбросанными на слишком обширной территории. Эта война, благодаря ее ожесточенному, не знавшему жалости характеру и жестокому вероломству, приводит в замешательство наших солдат. Со всех концов полуострова скачут к императору адъютанты. Отправленные своими генералами, которые находятся в критическом положении, они должны сообщить ему об их опасном положении и о крайней нужде в помощи; но для этого им нужно проехать через восставшие города, под выстрелами партизан, засевших в засаду на их пути; одни погибают, другие, вынужденные делать большие объезды, блуждают из провинции в провинцию, повсюду натыкаются на мятеж, с трудом проскальзывают через него и привозят в Байонну уже устаревшие известия. Вся Испания в огне, а Наполеону известна только незначительная доля истины; он с беспримерной самонадеянностью продолжает отдаваться заботам о приготовлениях к своим дальнейшим предприятиям. 22 мая он пять раз пишет Декре; упрекает его за медлительность и за возражения; требует, чтобы к 15 августа в Тулоне было пятнадцать французских кораблей и чтобы Испания прислала туда с Балеарских островов свой флот. Так как движение должно начаться из Картагены, то следует, чтобы сперва он пришел туда. А в этот самый день Картагена восстает, избивает французов, водружает знамя Святой Фердинанда и подает пример всем испанским городам. 26 мая Наполеон составляет план новой экспедиции в Египет, и 26 же мая возмущается Севилья, вторая столица Испании, учреждает правительство и делается центром восстания. За день до этого Сарагоса провозгласила королем Фердинанда VII; несколько дней спустя, Валенсия следует ее примеру; за ними идут Гранада, Бадагос, Корунья; на севере восстали Астурия и Галиция – с одной стороны, Аррагония с другой, и идут на соединение в тылу нашей армии. В конце месяца, хотя Наполеон и занимается делами Испании, но все еще только для того, чтобы заставить ее военные и морские силы принять участие в своем военном предприятии. Он намеревается двинуть их на Гибралтар или в Марокко, чтобы закрыть Англии вход в Средиземное море, но, главным образом, стремится увеличить флоты Кадикса и Лиссабона путем укомплектования местными средствами. Но ему неизвестно, что его корабли в Кадиксе осаждены восставшими; что они чуть ли не завтра будут взяты в плен; что на юге регулярные войска перешли на сторону его врагов, и что Испания в лице Верховного Совета только что объявила ему войну. [469] Оскорбленная в своих национальных чувствах, в своем национальном достоинстве, вся нация поднялась; она хочет вцепиться в бока победителя, задержать его бег, парализовать его движения и вызвать против него, вслед за борьбой королей, борьбу народов. Пример Испании заражает уже Германию, и австрийский дом, уступая общественному мнению и боясь за свою собственную безопасность, готовится начать первую войну за германскую независимость. После непрерывного ряда побед, покрывших его славой, но не давших ему возможности успокоиться, Наполеон думал, что только одно последнее громадное и решительное усилие отделяло его от мира с Англией, которого он так страстно желал и который должен был на прочных началах установить его судьбу, упрочить его величие и увенчать его дело, и вдруг почва начинает колебаться и уходить из-под его ног, самые основы его могущества подкашиваются и рушатся.
|
|
|
