Глава 9. Первая отсрочка

Наполеон переносит свою деятельность в Испанию. – Положение на полуострове. – Дошедший до безумия двор. – Симптомы революции. – Наполеон склоняется к решению низложить Бурбонов. – Всякое обязательство с Россией должно быть отложено до приведения в порядок испанских дел. – Конфиденциальные сообщения Талейрана Меттерниху. – Восток все-таки остается для Наполеона конечной целью. – Его слова принцу Вильгельму Прусскому. – Шампаньи предписывается составить доклад по поводу раздела Турции и средств его выполнения. – Необходимость поддерживать терпение России. – Как держится Толстой в Париже. – Где он бывает. – Русский посланник и мадам Рекамье. – Наполеон старается успокоить Толстого и подает ему надежду на эвакуацию Пруссии, – Он теперь же предлагает Александру уступки, но только в другом месте, а не на Востоке. – Он вторично советует ему завладеть Финляндией. – Начало испанского кризиса. – Прибытие писем Александра и донесений Коленкура. – Император отсрочивает свидание, откладывает всякое обсуждение по делам Востока и уезжает в Байонну. – Тревожные известия из Константинополя. – Резкие и беспорядочные скачки оттоманской политики. – Воинственное настроение турок. – Наполеон во что бы то ни стало хочет помешать возобновлению военных действий на Дунае. Он от имени Александра дает обязательство, что до исхода переговоров, начатых в Париже между Россией и Портой, к военным действиям начато не будет. Чрезмерная смелость такого поступка. – Как посмотрят на это в Петербурге. – Недолго продолжавшееся доверие Александра. Спокойствие его духа. – Он собирается ехать в Эрфурт. – Успехи русских в Финляндии. – Царь принимает эту провинцию как подарок Наполеона. – Красавицы Петербурга. – Присоединение Финляндии. – Благодаря этому союз с Францией приобретает благосклонность общества. Появление предводителей оппозиции в салонах посольства. – Маршал Бернадот останавливает свое движение по направлению к Скании. – Дурное впечатление, вызванное этим в Петербурге. – Вести об отъезде Наполеона в Байонну; разочарование Александра. – Второй кризис союза. – Важность политической и стратегической роли, выпавшей на долю Коленкура.  

Пока велись переговоры в Петербурге, Наполеон Действовал в Испании. Если и допустить, что 2 февраля он еще не установил ни размеров предполагаемых на полуострове военных операций, ни способов вмешательства в испанские дела, все-таки его проекты под влиянием событий скоро созрели. Со второй половины месяца создавшееся на полуострове положение внушало ему сильное желание покончить с Бурбонами, ускорить события в Мадриде и водворить там свою династию. [388]

Наши колонны, без огласки двинутые за Пиренеи, продолжали подвигаться вперед, ставили гарнизоны в городах, занимали провинции, и перешли Эбро, нигде не встретив сопротивления; но внутреннее, состояние страны становилось угрожающим. Национальное чувство пробудилось и страдало; общественное мнение все более отдалялось от потерявшей авторитет власти, которую обвиняли в том, что она предала Испанию в руки иноземца. Недовольные обращали свои взоры к инфанту Фердинанду. Члены верховного суда, оправдав друзей инфанта, обвиняемых в заговоре, очевидно, тем самым осудили старого короля; со всех сторон выступали предвестники переворота. Поставленный между угрожающей ему революцией и нашей армией, намерения которой делались для него подозрительными, двор умел только дрожать от страха. Карл IV писал Наполеону отчаянные письма, умоляя его нарушить молчание и высказать свои желания. В окружении королевы поговаривали о крайних мерах и думали о бегстве. Правительственные пружины повсюду ослабли. Нам не было оказано Испанией обещанного морского содействия, которому предназначалась известная роль в наших операциях на Средиземном море и которое было одним из элементов предполагаемой нами преобразовательной деятельности на полуострове. Вызванная в Тулон из Картагены испанская эскадра не прошла еще Балеарских островов; она не явилась на помощь Гантому в Сицилии, и ее отсутствие оставило пробел в наших комбинациях. Обманутый в своих надеждах и раздраженный Наполеон, ничего не ожидая от ослабевшей власти, собрал свои испанские войска под начальством Мюрата и направил их по дороге в Мадрид. Думая, что для падения колеблющегося трона Бурбонов достаточно малейшего толчка, он решился ускорить развязку, чтобы затем, когда царствующая династия сойдет со сцены, перейти Пиренеи, явиться перед испанцами в роли вершителя их судеб, в роли властного и благодетельного преобразователя, и установить у них власть, которая исходила бы от него самого. Хотя в предыдущие недели он, по-видимому, и был занят главным образом восточным вопросом, однако он не скрывал от своих приближенных, что предпочитает устройство испанских дел обязательствам с Россией; именно на это-то его желание и намекал Талейран в новом разговоре с Меттернихом: “Дело, – сказал он, говоря о разделе, – как будто, немного откладывается”, и так как австриец, еще не пришедший в себя от ужаса, который он испытал, благодаря предупреждениям Талейрана о наших планах, поторопился схватить на лету надежду на отсрочку, Талейран быстро перебил его: “Не говорите отсрочен, я говорю только, что, самое большее, он менее неизбежен”. [389]

Действительно, Восток оставался для Наполеона по-прежнему его конечной целью. 17 февраля в письме к своему брату Луи, он дает ему возможность предугадать время, когда Англия, атакованная со всех сторон, “угрожаемая в Индии французской и русской армиями”, [390] должна будет сдаться, и при этом он понукает его и приказывает, чтобы тот содействовал этому результату, усиливая боевую готовность флота. 23-го, принимая принца Вильгельма Прусского, который приехал умолять его за свою страну, он встретил его следующими словами: “Вопрос об устройстве ваших дел занимает определенное место в планах общей политики: это вопрос не денег, а политики… В течение лета, – добавляет он, – крупные дела, быть может, будут налажены”. И он повторяет несколько раз, “что в настоящее время Константинополь составляет главный пункт, к которому стремится его политика”, прибавив, что “смотря по обстоятельствам, он будет смотреть на турок или как на своих друзей, или как на врагов”. [391]

По его приказанию собирались топографические сведения об европейской Турции и обо всем, что могло облегчить нападение на нее. Изучение этого вопроса было специально поручено министру иностранных дел. Когда Наполеон написал Александру и Коленкуру письма от 2 февраля, он отправил их посланнику непосредственно от себя, минуя государственного секретаря. Он даже не счел нужным преждевременно посвящать Шампаньи в это важное дело. Правда, было бы крупной ошибкой видеть в подобном поступке склонность к скрытой дипломатии, желание изменить официальные пути или идти им вразрез. Наполеон никогда не шел против своих министров, но иногда он действовал помимо их. Видя в них деятелей пассивных и подчиненных его воле, он знакомил их со своими мыслями постольку, поскольку это требовалось для исполнения их прямых обязанностей. Считая, что вопрос о разделе должен обсуждаться непосредственно между обоими государями и что они одни имели право судить о нем, он с самого начала хотел придать этому вопросу интимный и конфиденциальный характер, не желая уменьшать значения предварительных переговоров вмешательством канцелярии. Но из-за этого он не хотел лишать себя тех сведений, которые мог бы дать ему министр иностранных дел и советовался с ним. В половине февраля он приказал Шампаньи, усердие и преданность которого высоко ценил, представить себе доклад политического и географического хаpактера по поводу раздела Турции и о средствах его выполнения.

Министр, не зная, что вопрос по существу уже в значительной степени предрешен, долго изучал его, сделал оценку своевременности предприятия и в двух донесениях добросовестно, хотя и коротко, изложил доводы за и против раздела, избегая высказывать свое мнение и полагаясь во всем на мудрость своего повелителя. К своему докладу он приложил несколько заметок, часть которых была составлена Барбье-дю-Бокаж, географом департамента. В них были указаны, по довольно неполным данным, которые имелись тогда о Балканском полуострове, несколько путей, по которым могли бы идти наступательные армии, отправленные с берегов Адриатики по направлению к Константинополю. Это был сборник маршрутов, где были указаны этапы, расстояния, продовольственные средства страны, имеющиеся на пути следования, и препятствия, которые придется преодолеть. С своей стороны Шампаньи наполнил свой отчет всякого рода справками, какие только мог понабрать из книг относительно поверхности и рельефа разных провинций и о их значении. [392]

С помощью этих трудов император получал возможность, когда наступит время, основательно обсудить с Александром условия раздела и завоевания Турции. Собирая сведения, он придумывал, чем бы подсластить России горечь от отсрочки решения восточных дел, которая все более входила в его комбинации. Поэтому, не говоря с ней более о разделе, довольствуясь тем, что заронил в ум царя крупные надежды, он, в ожидании известий о произведенном там впечатлении, старался быть крайне предупредительным по другим вопросам. Пользуясь в отношениях с Россией всеми способами, обращаясь письменно к императору и на словах к Толстому, он приноравливал свой разговор с тем и другим, сообразуясь с особенностями их стремлений и их характера.

Успокоить Толстого и вылечить его от недоверия было трудновыполнимой задачей. Посланник не поддавался никаким соблазнам. Тщетно привлекал его император в свой интимный круг, тщетно пользовался всеми случаями отличить его и оказать ему почет: русский посланник оставался сумрачным, озабоченным, встревоженным. Он поступал как раз против желаний Наполеона. Вместо того, чтобы посещать “то общество, которое было в духе правительства”, [393] он обыкновенно искал в Сен-Жерменском предместье забвения от неприятных, удручающих его официальных обязанностей. Можно было подумать, что он нарочно старался сходиться с лицами, наименее приятными императору. В их обществе он сбрасывал свою холодность и делался любезным. Он дошел до того, что влюбился в мадам де-Рекамье как раз в то время, когда император говорил, что на всякого иностранца, который будет посещать эту даму, “он будет смотреть, как на своего личного врага”. [394] Тем не менее Наполеон не сердился на него за подобные поступки. Отчаявшись взять его любезностями, он, наконец, попытался переговорить с ним и счел необходимым сделать, по крайней мере, кажущиеся уступки личной политике посланника.

До сих пор он обещал ему вывести войска из Пруссии только при условии, если Россия выведет свои из княжеств; он в особенности старался внушить ему терпение, указывая, что терпение – основная добродетель в его новой должности: “Вы вовсе не дипломат, – говорил он ему, – вы хотите, чтобы дела шли, как идут бригады и полки; вы хотели бы поднять их в галоп. Они должны как следует назреть”. [395] В конце февраля его речь сделалась определеннее. Он говорит, что в ближайшем времени выведет войска из Пруссии и особенно напирает на то, что вернет Фридриху-Вильгельму его столицу; он даже приказывает Дарю подписать в Берлине проект о финансовой сделке. В разговоре с Толстым он протестует против всякой мысли о восстановлении Польши, уверяет его, что выведет войска из великого герцогства тотчас же, как время года позволит ему их передвинуть. Самое позднее в июле, прибавляет он, все будет установлено и окончательно покончено между Францией и Россией, так что обоим дворам ранее четырех-пяти лет не о чем будет обмениваться мнениями. [396]

Императору Александру он дает удовлетворение более положительного свойства. Он приказывает Коленкуру вторично предложить царю Финляндию и от его имени дать совет объявить о ее присоединении. Это задаток, который он дает царю в счет более обширных завоеваний, как средство успокоить нетерпение общественного мнения и дать возможность пережить грозные испытания предстоящей весны. Чтобы занять русских на Севере и как можно долее затянуть их в войне со Швецией, он обещает им свое содействие и сообщает, что корпус Бернадота уже в походе, что он вступил в Голштинию и что, если позволит время года, в скором времени двадцать тысяч французов с десятью тысячами датчан проникнут с юга на Скандинавский полуостров и вместе с подошедшими с севера русскими поставят Стокгольм между двух огней. [397] Он и на самом деле посвящает часть своих забот этой совместной операции, [398] не переставая, однако, с возрастающим вниманием следить за Испанией, где он ждет событий, которые бы дали ему повод к вмешательству.

В марте вспыхивает испанский кризис. Двор, перепуганный приближением наших войск, потеряв голову от страха, решил удалиться в Севилью с тем, чтобы уехать в Америку. Все уже готово было к отъезду, когда население Мадрида, решившее помешать бегству, восстало против Карла IV, или вернее против королевы и ее недостойного фаворита. 18-го восстание переносится в Аранжуец, резиденцию двора; мятежники овладевают князем Мира, вынуждают у старого короля акт об отречении и провозглашают королем Фердинанда. Наши войска на пути в Мадрид, где идет борьба между двумя спорящими за власть и взаимно обвиняющими друг друга партиями. Положение создалось безусловно революционное. Испания доставляет нам повод к вмешательству, и теперь ничто не мешает Наполеону выступить на сцену.

Он начинает поговаривать о своем отъезде и приказывает сделать необходимые приготовления. Но для того, чтобы развязать себе руки, ему необходимо знать, как принял Александр его письмо, согласен ли государь на свидание и на какое число назначил он его; ибо чем объяснит он свою неявку на столь формально вызванное, столь торжественно предложенное свидание, если русский император, поймав его на слове, решил немедленно откликнуться на его приглашение. Наполеон горит желанием уехать и, считая дни, затягивает свое пребывание в Париже, надеясь, что ответ России уже в пути и не замедлит прибыть. Наконец, в последних числах марта он получает две посылки: одну от Александра, другую от Коленкура; они доставляют ему истинное удовольствие. Принимая свидание условно, ставя его в зависимость от исхода новых переговоров, царь фактически откладывает свидание. Наполеон ухватывается за это обстоятельство, чтобы извинить перед союзником свой отъезд в Испанию. Так как свидание, во всяком случае, не должно состояться в скором времени, то он считает себя вправе отложить его на более долгий срок и об этом он пишет Коленкуру. 2 апреля он уезжает в Байонну, не высказавшись по существу русских предложений, отложив все переговоры и, не отказываясь от своих будущих проектов относительно Востока, на несколько недель совершенно отрешается от них.

Для сохранения вопроса во всей его неприкосновенности он хотел помешать возобновлению враждебных действий на Дунае, которые в силу того, что перемирие не было ратифицировано, да к тому же и срок его приходил к концу, делались неизбежными. Если бы они вспыхнули, они могли изменить положение воюющих сторон впоследствии и оказать на наши решения нежелательное влияние. Вот уже полгода русские и турки в полной боевой готовности стояли друг против друга в ожидании, что Наполеон примирит их или вернет им свободу сражаться. Бездействие начинало тяготить их, и, сверх того, – что особенно важно, – известия из Константинополя принимали угрожающий характер.

Вследствие полученных в январе инструкций Себастиани позондировал Порту по вопросу об уступке княжеств. Вспоминая о тех днях, когда он гордо гарантировал туркам неприкосновенность их территории, он с болью в сердце приступил к исполнению своего долга и боялся, как бы они не сослались на его собственные слова. “При таких обстоятельствах, – писал он, – я испытывал самое тягостное, что только может быть в обязанностях должностного лица”. [399] Диван, который был торжественно созван с специальной целью выслушать его сообщения, принял их с угрюмым изумлением. Сквозь подобающие восточным людям спокойствие и важность сквозило негодование. Одни – наши враги– торжествовали, видя, как подтверждаются их зловещие предсказания. Повязка спала с глаз других, нельзя было более сомневаться в предательстве императора. Против нас немедленно началась реакция, слова ненависти и гнева дошли до слуха посланника. Наших друзей отрешали от должностей, ссылали, казнили; втайне возобновили переговоры с Англией. Однако жестокое, но безвольное правительство Мустафы IV не посмело довести до конца перемену своего фронта. Опасаясь нашего оружия, смутно сознавая страшную опасность, висевшую над его головой, оно старалось отвратить ее искусной тактикой. Ответ на наше сообщение был составлен в полных достоинства, не лишенных искусства выражениях. Порта не жаловалась: она уверяла в своей неизменной преданности, но при этом выражала свою непреклонную волю не уступать ни одной пяди своей территории. Султан лично написал Наполеону, прося его гарантировать целость его государства. Сначала Диван отказал, но затем согласился дать формальное обещание открыть нашим войскам доступ в Албанию, если бы англичане появились перед Корфу. Глава антифранцузской партии, поставленный сперва у власти, был вскоре смещен. В течение нескольких дней оттоманская политика делала резкие скачки, то удаляясь от нас, то возвращаясь снова к императору в надежде удержать за собой его благосклонность. В этих беспорядочных движениях чувствовалась борьба между страхом и различными иными чувствами. Турки были единодушны только в одном, – в том, что необходимо принять меры для своей защиты и своего спасения. Собирались новые войска; призывались азиатские банды; поднимался вопрос о священной войне и поголовном ополчении; дунайская армия увеличивалась, и настроение ее становилось воинственным. В этом критическом положении малейшая случайность, малейший вызов со стороны русских, которые в предвидении огромного будущего дела и со своей стороны усиливали войска, могли подать повод к страшному столкновению.

По мнению Себастиани, исход конфликта не мог подлежать сомнению. Конечно, солдаты султана будут сражаться храбро, бешено, но их беспорядочное мужество не устоит перед врагом, превосходящим их дисциплиной, вооружением и тактикой; результатом будет страшное поражение Турции и роковое для нее потрясение. Правительство рухнет; в столице водворится бешеная анархия; провинции отпадут сами собой; русские, увлеченные своими победами, одним прыжком очутятся у стен Константинополя и захватят драгоценнейшие части империи прежде, чем Франция успеет сговориться с ними о распределении восточных территорий. [400]

Наполеон решил предотвратить эту опасность во что бы то ни стало. Чтобы сдержать Порту и тем самым обеспечить ее существование, он поступил самовластно и обязался за Александра, не спросив его согласия. Он дал знать в Константинополь, что ручается за намерения царя и что Россия не возобновит военных действий до окончания переговоров, тогда как они только для виду велись между Толстым и турецким посланником и, по желанию, могли быть или затянуты, или прерваны в любое время. [401] Чтобы объяснить петербургскому кабинету эту более чем смелую меру, он приказал сообщить ему как оправдательный документ своей добросовестности депеши Себастиани, удостоверявшие отречение Франции от оттоманских интересов, но в то же время указывавшие на последствия преждевременного движения русских. [402] Итак, решив прежде всего покончить о Испанией, а затем уже вернуться к Востоку, он задержал все дела в этой части света и, сдерживая своей мощной рукой готовых столкнуться Россию и Турцию, останавливал ход событий.

Приняв к сведению нашу гарантию, Порта успокоилась и согласилась не подавать первой сигнала к борьбе. Но подчинится ли и Россия так же покорно нашим желаниям? Какое впечатление произведет на нее отсрочка исполнения ее надежд и прекращение дел на Дунае? Считая себя уже на пути к осуществлению своих честолюбивых замыслов, не будет ли Александр с горьким чувством смотреть, как оно снова отдаляется? Не увидит ли он в отъезде Наполеона предлог уклониться от всякой определенной уступки и не посмотрит ли на это, как на первый симптом недоверия?

После переговоров о разделе ни одно облако не омрачало искренних отношений между нашим посольством и Зимним дворцом. Можно было подумать, что Франция и Россия, согласие которых временно было нарушено, снова взаимно полюбили друг друга и наслаждались вторым медовым месяцем. Чтобы быть более приятным Наполеону, Александр изменил присущей ему снисходительности. Он дошел до запрещения оставшимся в России эмигрантам носить белую кокарду и цветы лилии, иначе говоря, изгнал благородную и прелестную эмблему прежней Франции. Льстя императору, он надеялся скорее привлечь его в Эрфурт и сделать его более уступчивым. Думая, что свидание очень близко, он также считал дни и высчитывал расстояния; он полагал, что ответ Наполеона будет известен в Петербурге к 15 апреля и что в начале мая оба императора могут встретиться в Эрфурте. Заботы о предстоящем путешествии доставляли ему истинное удовольствие; он приказал держать в готовности свои экипажи. “Ну! Когда же мы отправимся? ”– весело спрашивал он Коленкура и беспрестанно говорил о том, как он будет рад, когда снова увидит своего союзника, и повторятся чарующие дни Тильзита.

В ожидании этого он деятельно вел войну со Швецией. С тех пор, как его войска перешли границу, он твердо решил взять Финляндию и, смотря на нее уже как на свое владение, ждал только, чтобы с признательностью принять дар. Этот подарок в несколько сот тысяч душ подданных шведского короля был предложен и принят с одинаковой непринужденностью, как знак внимания и любезности. Пользуясь словами своего государя, Коленкур сказал Александру: “Императору очень желательно, чтобы Ваше Величество владело Финляндией как ради личной выгоды Вашего Величества, так и ради того, чтобы петербургские красавицы не слыхали впредь пушечных выстрелов”. “Благодарю его, – ответил Александр, за себя и за петербургских красавиц; (смеясь) я передам им это; он всегда любезен со мной”. [403]

“Дела идут хорошо”, – прибавил он. Действительно, первые операции в Финляндии удались блестяще. Застигнутые врасплох в их плохо оборудованных крепостях, шведы нигде не удержались. Гельсингфорс, Або были взяты без выстрела, и в то время, как летучие отряды рассыпались по всем частям страны, где единственным для них препятствием была только природа, главные силы армии сосредоточились вокруг Свеаборга, главного города провинции, осадили эту крепость и быстро взяли ее. 5 апреля Александр писал Наполеону, что город после жестокой бомбардировки просит о капитуляции, а 10 мая, – что акт о сдаче подписан. [404] В переписке по поводу этих событий он крайне тактично не поднимал вопроса о разделе. Высказав вполне откровенно свои желания, он считал неуместным настаивать на них и, таким образом, проявлять сомнение относительно намерений своего союзника. Непрестанно думая о Востоке, он не заводил более о нем разговора, ограничившись только сообщением, что Порта обратилась к нему с предложениями о непосредственном соглашении и что он отклонил их. Сверх того, он избегал всякого намека на судьбу Пруссии, предоставляя Толстому заботу обсуждать это неприятное дело и добиться ратификации и даже, если возможно, улучшения условий подготовленного в Берлине соглашения; его письма были только бюллетенями о его успехах. Он хотел уведомлять о них императора по мере того, как его самого извещали, дабы сделать его участником своей радости и, вместе с тем, показать, что пользуется его советами. Даже прежде чем полное занятие Финляндии сделалось совершившимся фактом, руководствуясь нашим примером и опираясь на поощрение с нашей стороны, предвидя уступку, которую имелось в виду вынудить у шведского короля, и возводя право завоевания в основной закон, он объявил о присоединении провинции к своей империи простым указом, как это делали древний Рим и Наполеон.

Это событие произвело в Петербурге глубокое впечатление – и целиком в нашу пользу. В первый раз значение союза с Францией проявлялось вещественным доказательством, осязаемым для всех. Александр, видевший в завоевании Финляндии личное торжество, первое оправдание своей политики, не преминул указать на эту сторону вопроса: “Будете ли вы еще жаловаться на мой союз с Францией? – сказал он недовольным; – что дали союзы с вашей милой Англией? ”. [405] Довод был неопровержим и оказал свое действие на светские круги. Конечно, неисправимые не складывали оружия. В гостиных политика по-прежнему продолжала вызывать язвительные споры, но число наших противников уменьшилось. Даже вожди оппозиции – Чарторижский, Новосильцев, Строганов – показались впервые у нашего посланника и сочли долгом присутствовать на его вечерах, а это было характерным симптомом. Эти единичные, может быть, не всегда искренние, но вызвавшие горячие разговоры поступки были, очевидно, началом массового перехода из одного лагеря в другой. [406] Коленкур доводил иногда свою аккуратность в наблюдениях до того, что в своих донесениях передавал слово в слово разговоры, которые велись в петербургских салонах. Мы приводим один из таких разговоров, взятых из жизни. Его можно сравнить с некоторыми сценами из Войны и мира, в которых автор, благодаря поразительной силе своего таланта и искусству вызывать образы прошлого, заставляет говорить русское общество того времени.

“У обер-камергера Нарышкина был крупный спор по поводу Финляндии. “Я русский, – сказал муж, – когда я вижу, что император навсегда ограждает Петербург от нападения и присоединяет к своей империи то, на что даже наша великая Екатерина не смела надеяться, я доволен. Это должно дать нам надежду на другие выгоды”. Жена его, большая болтушка, подхватила: “Вот и отомстили за нашу дорогую великую княжну маленькому Шведскому королю (Густав IV некогда грубо порвал с проектом о браке с дочерью Павла I). Только бы Франция дала нам эти турецкие провинции, да наша молодежь вернулась из армии, да был бы у нас мир! Тогда, если кто-нибудь будет жаловаться на императора, он должен будет удалить его от двора. А англичане! Они никогда ничего для нас не сделали, они только думают о себе”. Некоторые выразили сожаление о Швеции, говоря втихомолку, что Франция позволила России взять только то, в чем не могла ей помешать, но вот увидят, что она не даст ей турецких провинций. Вот последний аргумент недовольных, но их число весьма уменьшилось.

“Княгиня Голицына, жена Сергея (молодая и хорошенькая женщина, которая была в Париже и видела только артистов и ученых), сказала датскому посланнику: “Вот вы и французская провинция! Вы увидите, чего вам это будет стоить. Испания может служить для вас примером”. – “Лучше было бы принять англичан, не правда ли? ” – возразил посланник Дании; ведь они так хорошо помогли своим союзникам…”

Госпожа Головина, у которой это происходило, также вмешалась в разговор, поддерживая княгиню. Обе стороны обменялись резкими словами. “Вы постоянно говорите о вашем обожании к императору, даже о вашей преданности ему”, – сказал наконец, княгине посланник, – “неужели вы думаете, что такой образ мыслей соответствует вашим чувствам? Англомания вскружила вам голову, вы более не русская”. – “Я ставлю императора вне всего, что происходит, – ответила она. – Император французов и его посланник, который управляет нами, обманывают его. Ему, как и вам, пускают пыль в глаза. Нас ослепляют Финляндией, но вскоре увидят, что это и все, что хотят нам дать. Только там и можно будет встретить всех наших охотников до новенького…”[407]

Первое разочарование прекратило это движение. Основываясь на повторных обещаниях императора, Александр и его министры были твердо уверены, что вскоре состоится вступление французских войск в Сканию, что эта операция облегчит полное покорение Финляндии и допустит возможность самых смелых предприятий, и дали понять это своим окружающим. К этому нужно прибавить, что Бернадот дошел уже со своим корпусом в Голштинии до места, наиболее близкого к датскому архипелагу; отсюда он должен был броситься на южные провинции Швеции. Однако, хотя Наполеон, согласно своим обещаниям, и послал маршалу полный план наступления, он только при известных обстоятельствах позволил ему привести его в исполнение. Рассматривая вступление в Сканию как простую диверсию, предназначенную только способствовать другой диверсии, той, которую должны были сделать русские против Стокгольма и центральных частей королевства, он не хотел необдуманно отправлять свои войска по ту сторону Балтийского моря и рисковать несколькими своими полками ради дела, которое не имело для него непосредственного значения, не уяснив себе предварительно, что там происходит. Поэтому он приказал Бернадоту действовать только наверняка и с большой осторожностью. Маршал должен был переплыть проливы и вступить в Швецию только в том случае, если датчане дадут ему столько войск, чтобы успех операции был обеспечен. [408] Будучи от природы осторожным, Бернадот истолковал подобные приказания в смысле, наиболее ограничивающем его инициативу. Он переправил на острова только авангард; затем, встретив у датчан мало сочувствия и узнав о прибытии в Балтийское море нескольких английских фрегатов, авангарда эскадры, он совершенно остановил свое движение и не трогался со своей континентальной позиции.

Эта остановка в движении Бернадота сделалась: очень скоро известной в Петербурге и произвела удручающее впечатление. Императора французов несправедливо заподозрили в том, что он отменил свои приказания, и увидели в этом первый симптом его двуличия. До крайности нервное и непостоянное общественное мнение тотчас же спохватилось. Те, которые были уже на пути к нам, остановились, и в обществе обнаружились некоторые симптомы обратного движения. Александр был, видимо, озадачен; и вот в самый разгар волнения, вызванного этими событиями, разнеслась весть об отъезде императора в Байонну. Франция решительно отвлекалась на Юго-запад, тогда как в Петербурге ожидали, что она пойдет, во-первых, на Север, а во-вторых, что она поможет России расширить ее границы на Востоке.

“Вот Император и уехал, – сказал Александр Коленкуру. – Время, когда я мог бы с наименьшими неудобствами отлучиться из Петербурга, пройдет, и ничего не будет сделано. Но ведь я брал на себя не половину расстояния; а сделал бы три четверти дороги, чтобы Император выгадал несколько дней и мог скорее заняться другими своими делами. Турецкие дела важны ничуть не менее других. Кто знает, что станут делать турки? В угоду Императору я ни разу не воспользовался по отношению к ним ни одним из преимуществ, которые я имел. Теперь, ничего не решив, он все откладывает. Что будет дальше?.. ”. [409] Он отказался поставить возобновление враждебных действий в зависимость от нашего согласия. Он говорил, что пока не начнет враждебных действий и, если турки не нападут, будет сдерживать свои войска, как можно долее; но что он вовсе не желает связывать себе руки и оставит за собой право определить границы своего долготерпения.

Сообщение писем Себастиани произвело на него впечатление как раз обратное тому, на которое рассчитывали. Он нашел в их содержании дух недоверия к России и спросил, не намерена ли Франция, заставляя его читать эти депеши, подготовить его к перемене политики. [410] Особенно он был удивлен тем, что ему не дают знать, согласен ли император с запиской Румянцева, допускает ли он долю, которую назначила себе Россия. Неизвестность удручала его. Как всегда, Румянцев был более откровенен и настойчив, чем его государь. Он резко жаловался, подчеркивал свои упреки, требовал категорического ответа. “Ведь не может же Император между Парижем и Мадридом совсем забыть о нас”, [411] – говорил он. Что же касается высшего общества, то его возврат к прошлому был полный; оно снова сделалось враждебным и возобновило борьбу.

Впрочем, все способствовало тому, чтобы расстроить и опечалить Россию и показать ей обратную сторону союза, который за несколько недель до этого выступил перед ней в таком блестящем и благоприятном свете. Положение, которое на Юге было очень непрочно, внезапно изменилось к худшему и на Севере, а затем сделалось и совсем плохим. Оправившись от первых неудач, шведы начали защищаться; к ним вернулись их прежние качества отличных вояк. В нескольких сражениях они взяли верх и нанесли самолюбию врага жгучие раны. Они только что взяли остров Готланд со всем гарнизоном. Этот пост, расположенный вблизи финляндского побережья, дал им возможность снова прочно на нем утвердиться и поставил под вопросом судьбу провинции. За спиной Швеции начинает показываться Англия и несется на помощь своим союзникам. Оказывается, что взятые из Сицилии десять тысяч солдат генерала Мура только что высадились в Готенбурге. В Петербурге не секрет, что британский флот крейсирует в датских водах; люди с пылким воображением говорят, что его уже видели в Балтийском море, они боятся, чтобы шведы и англичане, соединившись, не перенесли войны к вратам столицы. Известно и то, что на берегах империи не осталось войск, что финляндская армия, управляемая плохим начальством, плохо снабженная и разбросанная на слишком большом пространстве, только с трудом может защищаться против врага, взявшего на себя инициативу нападения. Петербург не чувствует себя в безопасности.

В то же время прекращение торговых сношений с Лондоном дает себя знать. Торговые сделки прекращаются, банкротства следует одно за другим; курс ассигнаций страшно падает; всеобщий застой в торговле и безденежье присоединяются к затруднениям правительства и усиливают в нем горечь от сознания несбывшихся надежд. Александр чувствует, что в нем снова воскресают его подозрения, что его сомнения крепнут, и Коленекуру приходится бороться с вновь вернувшимися тревогами и недоверием царя. С этих пор роль нашего посланника изменяется. Дело идет уже не о том, чтобы, сверкая дипломатическим оружием, делать на почве Востока блестящие выпады, которым было предназначено подготовить более серьезную дипломатическую дуэль между императорами. Его позиция становится оборонительной и приобретает в этом отношении капитальную важность. В то время, когда наполеоновские силы временно отвлекаются в Испанию, Коленкур должен прикрыть их движение, сдержать Север и, – препятствуя России, соединиться с восставшей Германией для нападения на нас врасплох в тот момент, когда мы меняем фронт – обеспечить безопасность нашему делу.