II. ВСТРЕЧА

14 сентября Александр выехал из Петербурга, напутствуемый слезами и увещаниями своей матери. При дворе и в городе говорили, что царь не вернется из Германии; что ему устроена западня; что Наполеон прикажет его увезти и поселить во Франции, так же, как испанских Бурбонов; что Эрфурт будет второй Байонной. Эти слухи дошли до Гатчины, где императрица-мать проводила лето, и не на шутку встревожили ее. Уверяют, что в минуту прощания она будто бы сказала гофмаршалу Толстому, уезжавшему с Его Величеством: “Вы ответите за это путешествие пред императором и пред Россией”. [532]

Александр ехал быстрее “всякого курьера”, без всякой пышности, в простой коляске. [533] Он не взял с собой своего придворного штата; его спутниками были только гофмаршал, флигель-адъютант и лейб-хирург. Его брат Константин и лица, которые должны были в Эрфурте состоять при его особе, уехали раньше. Между ними были прокурор Святейшего Синода князь Голицын, несколько генерал-адъютантов и среди этих родовитых вельмож Николай Сперанский, сын простого священника. Этот молодой человек, с оригинальными и глубокими взглядами, человек сильной воли и почти апостольского энтузиазма, в короткое время сделался любимцем царя и поверенным его преобразовательных стремлений. С его помощью Александр надеялся провести в администрации и правительстве упорно желаемую им реформу и осуществить свою благородную мечту. В 1808 году Сперанский был на заре своей карьеры; его только что произвели в тайные советники и в статс-секретари. Александр желал, чтобы он видел Наполеона, чтобы услышал те обаятельные речи, в которых император французов подробно излагал свой образ правления; чтобы он вступил в его великую школу, в которой вырабатывались порядок и метод. Сперанскому в Эрфурте предназначалась только роль слушателя, для помощи же в переговорах царь рассчитывал на Румянцева. Вполне естественно, что и Коленкур участвовал в путешествии. Александр милостиво пригласил его, а Наполеон считал полезным его присутствие при свидании.

Первая остановка в этом подававшем столько надежд путешествии была тягостна. Прежде чем вступить в переговоры с гением, с баловнем счастья, Александр не мог избавиться от необходимости отдать визит людям в несчастье. Проездом, через Кенигсберг, он остановился в нем на два дня. В печальной столице, где всюду чувствовалась нищета, постарались, тем не менее, достойно принять его и даже дать впечатление великой державы. Состоялся торжественный въезд, на пути государей были выстроены войска; был дан обед-гала во дворце. Вечер второго дня был проведен в тесном семейном кругу. Фридрих-Вильгельм увез своего гостя в загородный дом, купленный им для себя в окрестностях города. В этом скромном убежище прусский король находил удовлетворение своим чисто мещанским вкусам, и, созерцая природу, забывал об удручающих его думах. При всяком удобном случае Александр выказывал свою обычную рыцарскую любезность: он был внимателен к дамам, любезен со всеми. Узнав некоторых из своих сотоварищей по оружию в 1807 г., он для каждого из них нашел милостивое слово. Дело Пруссии, которое он обещал защищать в Эрфурте, по-видимому, внушало ему самое живое участие; но в общем, казалось, что его твердость не будет на высоте его добрых намерений. В своей семейной хронике о дворе графиня Фосс передает слухи о такого рода разочаровании, хотя она, подобно всем дамам, и была сторонницею Александра. Она находила его очаровательным, но таким слабохарактерным. [534] Только один министр Штейн вынес лучшие надежды. Он уловил в Александре возрастающие опасения по поводу наполеоновского честолюбия и считал, что бедствия Пруссии возбудили в нем искреннее чувство жалости. [535]

Наполеон предвидел это впечатление – это было неизбежное зло. Однако, случай доставил против него целебное средство. За несколько недель до этого французская полиция в Берлине нашла у одного обвиненного в шпионстве прусского агента письмо Штейна к князю Сайн-Витгенштейну. Это письмо доказывало, что Пруссия не только лгала, уверяя в своем раскаянии, но и старалась поддерживать смуту и разжигать возмущение в новом Вестфальском королевстве. Император с гневом и презрением прочел перехваченное письмо. “Пруссаки, – сказал он, – жалкие и дрянные людишки”. [536] неизданное письмо. Он решил потребовать отставки и изгнания Штейна, лишить его права проживать в соседних государствах, поставить его вне европейского закона; но, в то же время, умея искусно пользоваться всеми, даже внушающими ему брезгливое чувство обстоятельствами, он сумел извлечь выгоды из доставленного ему документа. Он использовал его сперва для ускорения подписи соглашения от 8 сентября, пригрозив в Париже принцу Вильгельму и прусскому посланнику, что прервет переговоры и подвергнет их страну суровому режиму, теперь более, чем когда-либо, оправдываемому, если они немедленно не согласятся исполнить его волю, а затем приказал напечатать письмо Штейна в Journal de l'Empire, сопровождая его ядовитыми комментариями. [537] Кроме того, он приказал переслать Коленкуру письмо в качестве вещественного доказательства. Посланник должен был показать его во время самого путешествия сперва Румянцеву, а затем и императору Александру, как противоядие от впечатлений их пребывания в Кенигсберге. Царь получил известие об этом случае тотчас по выезде из Кенигсберга. Он был удручен им и сразу же понял, что Пруссия сама доставила против себя страшное оружие. “Это помутнение разума, – сказал Румянцев, – и притом необъяснимое”. [538]

Как только Александр переправился через Вислу, он заметил наши флаги и мундиры. Немного далее, в Фридберге, его приветствовал маршал Ланн, которого он взял к себе в коляску и с которым завязал дружеский разговор. Когда иностранец, хотя бы то был государь, встречается с французом, он почти немедленно начинает говорить с ним о Париже. Александр не нарушил общепринятого обычая. “Он много говорил мне о Париже, – писал маршал, – он даже сказал мне, что если дела устроятся так, как он надеется, он чрезвычайно желал бы посетить нашу столицу и подольше побыть с императором Наполеоном”. [539]

Он без устали говорил о своей привязанности к императору французов и не только любовался, но и интересовался нашими войсками. На Висле он обратил особое внимание на 26-й полк легкой пехоты и 8-й гусарский полк за их “выправку”; [540] в Кюстрине он пожелал остановиться на несколько часов, чтобы видеть стоящую в нем гарнизоном кирасирскую дивизию. Впрочем, были приняты меры, чтобы наиболее выдающиеся по военной выправке или по красоте обмундирования полки были показаны ему на многих остановках его пути. Стоящие вне всякого сравнения войска были расставлены шпалерами от города до города, вдоль всего его пути через Германию.

По мере приближения к цели царь ехал быстрее. Не заехав в Берлин, промчавшись через Лейпциг, он остановился только в Веймаре, совсем возле Эрфурта: он хотел там отдохнуть несколько часов и “сделать свой туалет”, [541] прежде чем отправиться к месту свидания, где Наполеон должен был уже ждать его и принять 27-го.

Расположенный на полпути между Рейном и Эльбой, в одной из местностей Германии, где скрещиваются несколько путей, древний ганзейский город Эрфурт был некогда обязан своим значением и богатством своей торговле. Позднее, вместе со свободой исчезло и его оживление; древний город заглох под управлением духовного князя, а затем был присоединен к Пруссии. После Иены он остался в ведении императора в числе военной добычи, которую он удержал за собой для того, чтобы потом распределить по своему усмотрению. Он ожидал своей участи, не зная, будет ли он саксонским или вестфальским городом, будет ли оставлен князю-примасу[542] или отдан какому-нибудь великому герцогу, когда узнал, что земные владыки назначили себе свидание в его стенах, и что в нем будут обсуждаться дела, имеющие мировое значение. Прежде всего, известие об этом его смутило. Мирный город Эрфурт, население которого состояло из горожан и чиновников, не претендовал на столь высокое положение, да к тому же и устройство его совершенно не годилось для его новой роли. Очевидно было, что его извилистые, плохо мощеные, не освещавшиеся по вечерам улицы и неправильные площади были мало пригодны для процессий и движения войск. Его узенькие дома с остроконечными коньками, с живописными фасадами, которые искусство шестнадцатого века украсило нежной лепной работой, если до сих пор и были достаточно просторны для того, чтобы укрывать под своей кровлей роскошную семейную обстановку богатых горожан, вовсе не отвечали требованиям блестящей жизни двора. Что за дело! Хозяин так приказал. Эрфурт не принадлежал себе. Он должен был предоставить себя в распоряжение владыки и изменить весь строй своей жизни, сделаться на несколько дней столицей и приспособиться к почестям и обязанностям, связанным с его непредвиденным назначением.

Сперва им завладел военный элемент; всюду появились войска. В крепости – артиллерия с генералом графом Удино, комендантом крепости; в городе отборные войска, в окрестных деревнях – расставленные по квартирам пехотные полки. Сперва горожане с восхищением смотрели, как проходили наши великолепные войска, но потом сообразили, что им, пожалуй, придется снабжать их съестными припасами и отводить им квартиры; это соображение умерило их восторг. За нашествием солдат последовало нашествие чиновников, агентов и рабочих. Они являлись длинными вереницами, приводя с собой обозы с дорогими вещами. Их руками все было исправлено и украшено. В княжеском дворце прежняя мебель была заменена обстановкой в современном стиле; античные вещи были подновлены, появились бронза, вазы, статуи. Стены зал, украшенные легкой лепной работой, скрылись под тяжелыми материями и гобеленами. Портреты прежних князей, герцогов в фалборках, с улыбками на напудренных лицах, уступили место эмблемам империи; орлы и золоченые пчелы были всюду рассыпаны по пурпурным обоям. Старый, заброшенный и превращенный уже в сарай, придворный театр снова засверкал свей подновленной позолотой; некоторые дома горожан, отведенные под квартиры гостям императора, украшались роскошно и принимали вид дворцов. [543]

К этим нескрываемым приготовлениям присоединились тайные меры предосторожности. В Эрфурте, как и везде в Германии, были недовольные; их число увеличивалось с каждым днем. Их называли их родовым именем – пруссаками, ибо взоры и надежды; их инстинктивно устремлялись к Пруссии. Важно было учредить над ними надзор. Во время свидания желательно будет следить за состоянием умов и направлять их надлежащим образом, и с этой целью императорская полиция, роль которой в правительстве усиливалась с каждым днем, поставила на ноги все свои резервы. Париж прислал полный комплект служащих, другой был организован на месте, набран в стране. [544] Его составили из разного рода агентов, тайных и явных, состоящих на службе и из добровольцев. Блюстители замечали злонамеренных, следили за их поступками, проникали во все собрания, подслушивали, что говорилось в частных кружках, в кофейнях и “казино”. Каждый день их задача становилась тяжелее, ибо население Эрфурта на глазах у всех удваивалось и утраивалось. Двадцать городских гостиниц брались с боя, частные дома были переполнены. Каждый час прибывали новые лица; вчера – группа дипломатов, приехавшая до своих государей; сегодня – Comé die franç ais, приглашенная в усиленном составе, в числе тридцати двух человек; затем любопытные, чиновники в отпуску, профессиональные игроки, люди ничем не занятые, приехавшие с германских вод, из Карлсбада и Теплица, из всех увеселительных и общественных мест которые Меттерних называл “кафе Европы”; [545] наконец, среди этой жужжащей и разношерстной толпы появились люди, обращающие на себя внимание: важные особы всякого рода, маршалы империи, владетельные принцы и короли.

Первые слухи о свидании вызвали при германских дворах большое волнение. Наиболее значительные из них оказались в наиболее затруднительном положении. Короли Баварии, Саксонии, Вюртемберга, – короли милостью Наполеона, – желали выразить свое уважение и преданность их вождю и государю, покровителю Конфедерации. Но, может быть, императоры предпочтут быть только вдвоем, и присутствие королей может вызвать их неудовольствие, помешать их дружеским беседам, так как, по своему официальному званию, короли имели право на приличествующие им почет и место рядом с Наполеоном и Александром? Короли оставались в нерешительности, колеблясь между желанием угодить императору и боязнью его стеснить. В конце концов, они решили написать императору и представить вопрос на его усмотрение. Они сообщили ему о своем желании и о своих сомнениях, и почтительно просили допустить их в Эрфурт. Великий герцог Баденский, который по своему преклонному возрасту не мог приехать, старался извиниться письмом, написанным в особенно униженной форме, в котором он выражал повелителю “чувства глубокого благоговения” и “свои неизменные пожелания ему славы и сохранения его драгоценного здоровья”. [546] Таков был тон, который царил между императором и его крупными германскими вассалами.

Наполеон позволил королям приехать в Эрфурт. Первыми получившими ответ были короли Саксонский и Вюртембергский; они отправились тотчас же. Так как ответ королю Баварскому немного запоздал, то он испытывал страшное беспокойство. Он собственноручно написал нашему посланнику, аккредитованному при его дворе, следующую записку: “Король Саксонский со вчерашнего дня в Эрфурте. Мой зять герцог Баварский сообщает мне, что он тоже едет туда. Неужели я один буду исключен? Я знаю, что Император относится ко мне дружелюбно; смею льстить себя надеждой, что он считает меня среди самых верных его союзников. Несмотря на все это, если он не пригласит меня к себе, хотя бы на двадцать четыре часа, он до некоторой степени, умалит мое политическое значение и огорчит меня лично. Если вы найдете, что эти соображения не прогневают Его Величество, я уполномочиваю вас, господин Отто, довести их до его сведения”. [547] Когда Максимилиан Иосиф, узнал, наконец, что император позволяет ему явиться, он был вне себя от радости. “Никогда Его Величество, – писал Отто, – не казался мне более довольным и более веселым”. [548]

Что же касается князьков, которых имелось в Германии в изобилии, их ничтожество избавляло их от всякого затруднения. Они явились без предварительного извещения, зная, что их присутствие никого ни к чему не обязывает, и в надежде, что и на них падет взор повелителя. Они понаехали со всех концов, с севера и юга; они приезжали или в одиночку, или с семействами, и их имена стояли вперемежку в списке иностранцев, добивавшихся милости быть представленными Его Величеству, наряду с польскими полковниками и немецкими графинями. Каждый из них был одновременно и льстецом, и просителем. У каждого свое прошение, своя просьба. Кто хочет город, кто денег, кто титула или какой-либо милости. Никто не желал сделать бескорыстного путешествия и вернуться с пустыми руками. Герцог Ольденбургский просит вернуть ему несколько клочков земли за счет Голландии; герцог Веймарский просит Эрфурт; герцог Кобургский – Байрейт и Кульмбах, “с таким округлением, чтобы привести их в непосредственное соприкосновение с Кобургским герцогством”. Герцог Мекленбург-Шверинский просит титула великого герцога, герцог Мекленбург-Стрелицкий желает, “чтобы соблюдалось полное равенство между его домом и Шверинским. Принц де-ла-Тур-и-Таксис желает вознаграждения за потерянные им, благодаря новому устройству имперских почт, доходы. Герцог Александр Вюртмбергский желает аббатства в вознаграждение за потерю своих уделов”[549]

Тем не менее эти затерянные в толпе посетителей принцы старались отличаться от нее роскошью своих уже вышедших из моды ливрей и экипажей и обилием придворного штата. Вместе с ними снова появились придворные чины и титулы феодальной Германии. Собравшихся в Эрфурте, насквозь пропитанных чванством камергеров, тайных советников, обер-шталмейстеров было несчетное число. Но, как только появлялся француз, более или менее близкий к императорской свите, каждый из них старался почтительно держаться в сторонке, – до такой степени было развито у немцев поклонение силе. Старый режим преклонялся перед новым; принципы царствующего дома давали дорогу герцогам, созданным Наполеоном. Чтобы на чем-нибудь сорвать злобу за такое общее унижение, они соперничали между собой, воскрешали старые претензии и старые ссоры. Эти статисты шумно толкались на сцене в ожидании, когда появление главных актеров заставит их замолчать.

Наполеон приехал 27-го утром, неожиданно, как простой путешественник, сопровождаемый только князем Невшательским. Красивые эскадроны его гвардии скакали вокруг его кареты. Вид этих воинов, героев сказочных подвигов, этой живой легенды, произвел на народ свое обычное, захватывающее впечатление. Наполеон не пожелал, чтобы ему был сделан официальный прием. Были приготовлены триумфальные арки, – он приказал их отменить. Он хотел, чтобы все почести, все знаки внимания были общими для обоих императоров, и отказался преждевременно принять на свой счет хотя бы ничтожную их часть. Он поместился во дворце, отправил некоторые приказания, написал Камбасересу, отдал визит королю Саксонскому; затем сел на коня и со всем своим придворным штатом поехал навстречу русскому императору.

На некотором расстоянии от города показалась ехавшая с противоположной стороны коляска Александра, окруженная группой блестящих офицеров. Александр вышел из коляски, Наполеон сошел с коня. Оба императора пошли друг другу навстречу, обнялись, затем, в продолжение нескольких минут обменивались сердечными приветствиями, как друзья при радостной, давно желанной встрече. По знаку Наполеона, Александру подвели коня с седлом, на каком обыкновенно ездил царь, убранного по-русски чепраком из горностаевого меха. Александр сел на него, Наполеон на своего коня; их свиты смешались, и, составив одну колонну, все направились в город, готический силуэт которого обрисовывался вдали.

Войска в парадных мундирах были собраны у въезда в Эрфурт. Артиллерия гремела непрерывными залпами, старые крепостные орудия отвечали французским батареям, а в промежутках между оглушительной пальбой в воздухе разносился со всех церквей, со всех башен торжественный и ясный звон колоколов. С высот, окружающих Эрфурт и представлявших природные трибуны, несметная толпа любопытных любовалась величественным зрелищем, приближавшимся к городу. Позади стальных рядов кавалерии авангарда виднелись блестящие чины свиты, – снежная белизна султанов, блестящие мундиры, золотое шитье и цвета лент больших орденов, начиная с красной ленты Почетного Легиона до голубой ленты ордена Андрея Первозванного; мало-помалу впереди группы начали выделяться оба императора. Они ехали рядом. Александр, изящный в темно-зеленом общегенеральском мундире, ловко управляя своим конем, ехал по правую руку; его высокая и стройная фигура была выше фигуры его союзников. Однако, все взоры привлекал и приковывал к себе небрежный всадник, казавшийся сгорбленным, благодаря своей короткой и коренастой фигуре, в простом мундире стрелков французской гвардии, – то был Наполеон. Рядом с ним меркло всякое величие, всякое великолепие, ибо его бессмертные дела, окружая его своим блеском, указывали на него народам и были его волшебными спутниками. [550]

Въезд в город был торжественный. Барабаны били поход, знамена склонялись, и, по мере того, как перед войсками проезжали свиты обоих императоров, в рядах поднимались возгласы: “Да здравствуют Императоры! ” В продолжение дня Наполеон и Александр показывались несколько раз с многочисленной свитой, и народное любопытство было удовлетворено в избытке. Возле императора отыскивали и старались разглядеть знаменитых высоко титулованных людей, тех генералов, которые носили прозвища по их победам, сынов народа и победителей королей, тех преданных слуг, которых народное воображение никогда не отделяло от Наполеона и всегда ставило рядом с ним: Ланна, Бертье, командира стрелков Дюрока, Коленкура, снова принявшего на себя обязанности обер-шталмейстера. Министров, государственных людей было труднее найти в глубине их карет; называли Талейрана, Шампаньи, Румянцева. Формы французских сановников и русские мундиры поражали своей новизной. В ход пошли анекдоты. Манера держать себя, малейший жест обоих государей находили своих истолкователей; передавали, что они все время дружески разговаривали, что на их лицах были написаны сердечность и доверие, и что они под руку вошли в дом, предназначенный императору Александру. Эти обстоятельства принимались за счастливые предзнаменования и уменьшали опасения за будущее. Но после того, как стало известно, что император, по случаю радостного прибытия, освобождает жителей от обязанности давать квартиру и провиант войскам, ничто более не мешало полному удовлетворению: вид города, по донесению одного полицейского с претензиями на красноречие, “давал сладостное удовлетворение наблюдателю”. [551] Вечером в иллюминованном городе гарнизон и народ общими группами ходили свободно по улицам, и ничто не нарушало порядка. Спокойствие было полное, восторг казался единодушным; каждый оставался под впечатлением событий дня и незабвенного величественного зрелища. [552]

На другой день оба императора установили порядок дня на время своего пребывания вместе. Они условились, что каждый из них предоставит себе утро для личных дел; время после полудня будет посвящено вопросам политики, приемам монархов и высокопоставленных лиц и прогулкам; вечер – свету и развлечениям. Этот же день был отмечен замечательными событиями. Прибыл чрезвычайный австрийский посол, генерал барон Винцент, с сердечными, но бессодержательными письмами своего государя к Наполеону и Александру. Очевидно, что, под видом этого дружеского шага, Франц I, отчасти по совету Талейрана, хотел обратить на себя внимание императора и косвенно вмешаться в их переговоры. Наполеон немедленно дал аудиенцию барону Винценту и при торжественной обстановке принял его послание.

Этот момент и выбрал придворный художник для того, чтобы в сцене, воспроизводимой его воображением на картине, сохраняемой в музее нашей славы, искусно сгруппировать главные лица, собравшиеся в Эрфурте, в тех позах, которые им приписываются рассказами современников и легендами. Прием происходит в кабинете императора. Возле массивного стола стоит император. Его озаренное славой чело с печатью думы слегка наклонено; рука величественно протянута за письмом, которое подает ему с глубочайшим поклоном барон Винцент. В нескольких шагах император Александр с довольным взором созерцает эту подающую надежду на мирный исход сцену; его поза дает полную возможность любоваться тонким очертанием его профиля, его благородной и изящной осанкой. На втором плане между обоими императорами виден Талейран; его темный с голубым шитьем костюм вносит скромную нотку в среду блестящих мундиров; напудренные волосы смягчают жесткое выражение его лица и напоминают былую красоту; помещенный позади стола, он, по-видимому, ограничивается ролью беспристрастного секретаря. Он как бы готовится писать под диктовку обоих императоров и составит акт принятых ими решений. В глубине зала виднеются короли, немецкие принцы и министры; затем Дюрок, Бертье, Маре, Коленкур, другие слуги императора; наконец, граф Румянцев и великий князь Константин, татарское лицо которого выступает в полумраке. Все эти лица сгруппированы в разных позах, но таким образом, чтобы составить круг царедворцев около императора, который занимает середину сцены и привлекает и сосредоточивает на себя всеобщее внимание. Лица, так же, как и костюмы и аксессуары, воспроизведены с исторической верностью: каждая фигура – портрет. Что же касается выражения лиц, художник – сознательно или бессознательно – изображает их нам с тем выражением, которое они принимали для парадных сцен, следовавших одна за другой в Эрфурте, т. е. холодными, бесстрастными и торжественными. На лицах всех присутствующих выражение казенной приятности, то выражение удовольствия по обязательствам службы, при котором неуловимы внутренние чувства, которые волнуют их и заставляют биться их сердца. Попытаемся же разглядеть скрытое под этими масками душевное состояние. Попробуем у этих лиц, большинство которых будет в Эрфурте играть роль и оказывать свое влияние, выделить пылкую игру их страстей, их ненависти, их вожделений, готовых слиться воедино или бороться, соединиться на общей почве интриг или с любезностью царедворцев начать упорную борьбу.

Австрийский посол, согнувшись в робкой почтительной позе, выражает только притворную покорность, принятую императором с недоверием. Наполеон хочет судить об Австрии по ее поведению, а не по словам; он не получил еще никакого убедительного доказательства ее добрых намерений. Сам барон Винцент – враг; наш посланник в Вене, оповещая об этом, указывает на него, как на наперсника и креатуру Стадиона, этого неисправимого нашего противника. [553] В Эрфурте барон Винцент будет, главным образом, в качестве соглядатая. Ему поручено разузнать секрет обоих императоров, проникнуть в тайну их совещаний и, если возможно, вырвать Александра из-под влияния Наполеона. Он уже позондировал почву, и почуял поддержку для достижения своей задачи, обнаружив среди самих же французов помощников и такого союзника, лучше которого не мог желать.

Точно так же князь Талейран, который только старается делать вид, что держится в стороне и отходит в глубину сцены, намерен, оставаясь в тени, играть выдающуюся роль и вести свою собственную линию. Эрфурт – та почва, на которой завяжется решительная игра, в которой он принимает участие уже несколько месяцев. С этого времени он находится в рядах скрытых, но бесспорных врагов своего повелителя, и является сюда не с целью служить его воле, а с целью составить заговор против его планов. У него на первом плане – вести переговоры о своем обособленном личном мире с Европой, скрепить свои добрые отношения с Веной и заручиться доверием царя для того, чтобы застраховать себя от опасностей в будущем. В Эрфурте он вступает с Александром в отношения, которые шесть лет спустя позволят ему воздать русскому монарху почести от имени взятого Парижа.

Его изменой руководили и другие, более возвышенные побуждения. Видя со справедливым ужасом, как Наполеон все более стремится к невозможному и идет к верной гибели, но неправильно оценивая роковые потребности, управляющие политикой императора, он считал, что существовало только одно средство остановить его и умерить его пыл, и что таким средством было – поддержать мужество других государей и убедить их стойко сопротивляться ему. Он становится на сторону иностранцев, и изменяет его делу, обольщая себя мыслью, что служит его интересам. Беря противоположное направление во всем, чего желает и чего добивается император, он постарается сделать так, чтобы Австрия не слишком склонялась перед ним, чтобы император Александр не вполне доверялся ему. Он предупредит Александра, посоветует ему не поддаваться соблазну, попытается уронить в его глазах обаяние Наполеона и будет умолять его не приносить независимости Европы в жертву своим собственным честолюбивым стремлениям. Хотя он и желает, чтобы переговоры дали результаты, и чтобы состоялось соглашение между обоими государями, но он хочет, чтобы это соглашение было неполным, было окружено предосторожностями и обставлено ограничительными условиями. По его мнению, союз с Россией должен сделаться для Наполеона не рычагом, а тормозом. Идея, которая была бы верна и глубока, если бы Англия была расположена вести переговоры, и если бы всеобщий мир зависел только от умеренности завоевателя. При существующих же условиях его идея – ложная, игра – преступная и роковая, так как Англия – она вскоре докажет это – непоколебимо решила не уступать до тех пор, пока у нее будет еще надежда на возможность разъединить континент, или пока Наполеон не соединит в своих руках для борьбы с нею всю Европу.

Тотчас же по приезде Александра Талейран испросил себе у него тайную аудиенцию, о чем мы знаем со слов Меттерниха, которому было сообщено об этом под строжайшим секретом. Чтобы приобрести доверие царя, он сделал безрассудно смелый, но крайне искусный ход – он с первых же слов отдал свою судьбу в его руки. Он сказал ему следующие смелые слова: “Государь, зачем приехали вы сюда? Вам надлежит спасти Европу, а вы достигнете этого, только ни в чем не уступая Наполеону. Французский народ цивилизован, его государь не цивилизован. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Следовательно, русскому государю надлежит быть союзником французского народа”. [554]

И в следующих беседах Талейран продолжает развивать ту же мысль. Он указывает, что просвещенная славой, утомленная победами, жаждущая покоя Франция, чтобы избавиться от новых испытаний, вверяется мудрости и стойкости Александра, и прибегает к нему, как к посреднику между нею и ненасытным гением, который ее изнуряет. Он развивает эту тему перед царем и при содействии посредников; он влагает ее в уста других лиц. Пуская в ход все средства, которые подсказывает ему его изощренный ум, свое обаятельное обращение и превосходное знание людей и дел, он умело вербует в свою партию самых разнородных лиц. В каждом собеседнике он находит его слабую струнку, разжигает господствующую в нем страсть, и, овладевая им, пользуется им для достижения своих целей. Ему удается сойтись с Толстым, который долго уклонялся от сближения; он поддерживает его страхи, заставляет его в пылу горячих разговоров повторить своему государю все, что заключается в его депешах. Он ухаживает за Румянцевым, очаровывает его, внушает ему свои идеи, льстя тщеславию, которое составляет преобладающую слабость престарелого государственного человека, и ослепляет его мечтой о великой роли, которую ему предназначено сыграть. Он умеет привлечь на сторону своих взглядов и превратить в бессознательных соучастников даже самых усердных слуг Наполеона. Оправдывая в маршалах, в сановниках начинающую проглядывать в них усталость и желание мирно наслаждаться приобретенным положением, он доводит до Александра отголоски их жалоб. Он приучил их чтить в нем олицетворенного гения политики, и каждый из них думает, что, следуя направлению, данному князем, он тем самым доказывает свою просвещенную преданность императору. Одним словом, с поразительным искусством и осторожностью Талейран работает над тем, чтобы соткать вокруг царя сеть интриг и незаметно завлечь его в свои сети. В Тильзите Наполеон победил Александра. Отчего же Талейран не может взять его в плен в Эрфурте. [555]

Несмотря на знаки привязанности и дружбы Наполеона к царю, которые царь и сам расточает ему, царь взволнован и поражен доходящими до него с той стороны речами. Он сам говорит, что они кажутся ему выражением мнения “всего мыслящего о Франции”; [556] он видит в них подтверждение осаждающих его столько месяцев сомнений, непреложное доказательство его личного недоверия. Так как “даже самые просвещенные и наиболее мудрые люди Франции”[557] сами не доверяют императорской политике и не одобряют ее, его ли дело сглаживать пути не знающего границ честолюбца и помогать ему сокрушать все препятствия? Безрассудство такого попустительства представляется ему теперь доказанным. Но он не хочет отказаться от союза с Францией до получения от него выгод. Он согласится продолжить опыт, но при условии, что Наполеон даст ему удовлетворение, требовать которого дают ему право оказанные им услуги и его долготерпение. Но он ждет теперь этих, столь горячо желанных выгод уже не от дружбы своего союзника, а в силу его затруднительного положения. Он надеется, что Франция, занятая в Испании, находясь под угрозой со стороны Австрии, предоставит ему за незначительные услуги свободу действий на Дунае, позволит ему преследовать там свое честное дело и со славой окончить текущие предприятия. По достижении этого результата, он вполне избавится от зависимости и подумает о принятии окончательного решения. Итак, его желание состоит в том, чтобы Россия получила полную свободу действий для того, чтобы теперь же посвятить себя своим собственным интересам и, затем, чтобы в течение этого времени не было нанесено европейской независимости непоправимого удара. Увлекшись желанием добиться этой двоякой цели, он считает за счастье, что непредвиденные затруднения тормозят действия Наполеона, и у него все более теряется желание устранять их с его пути. Он не поддается уже тем мимолетным восторженным порывам, которые недавно заставляли его связывать свое дело с делом великого императора, и не желает входить с ним в тесное общение во взглядах и поступках. Хотя он и продолжает наружно высказывать доверие, искренность, сердечную дружбу, хотя ничто не изменилось во внешнем, воздаваемом им императору Наполеону поклонении, его вера в него близка к тому, чтобы погибнуть безвозвратно. Он еще поклоняется, но уже не верует.

Хотя в отношениях с союзником Наполеон и высказывает невозмутимое спокойствие и непринужденность, тем не менее он чувствует, что враждебные ему влияния оспаривают у него Александра; он замечает в нем недоверие, задние мысли; находит его “не тем, каким он был в Тильзите”. Как только он свиделся с Коленкуром, он пожаловался ему и спросил у него о причине такой перемены. Коленкур смело объявил ему, что каждый считает себя под угрозой и что Россия начинает разделять общие опасения. “Какое же предполагают у меня намерение? ” – спросил Наполеон. “Властвовать одному”, – ответил Коленкур. – “Меня считают властолюбивым? ” – улыбаясь, сказал император; но Франция достаточно велика, чего же еще могу я желать?.. Без сомнения, это все те же испанские дела”. И, чувствуя в них непоправимую ошибку, и как бы испытывая необходимость оправдать себя перед другими и перед самим собою, он повторяет Коленкуру рассказ о событиях в Байонне. Он утверждает, что его принудила к этому сила обстоятельств; что довериться Фердинанду значило бы предать Испанию нашим врагам, открыть в нее доступ англичанам, лишить Францию ее естественной союзницы: “Разве я был не прав? Время докажет это; поступать иначе, значило бы вновь воздвигнуть Пиренеи. И Франция, и история поставили бы мне это в упрек. Впрочем, – прибавил он, – России не к лицу ставить ему в преступление, что он распорядился по-своему одним народом. Разве в ее истории нет раздела Польши? ”

Однако, несмотря на этот высокомерный тон и желание придать своим действиям непогрешимый характер, он отдает себе отчет в том, что испанские события, выставляя его ненасытным властолюбцем и доказывая, что он уже не непобедим, подают надежду на успех всем нашим врагам. В окружающей его низкопоклонной толпе он уже улавливает симптомы возмущения; он чувствует, что правительства и народы зашевелились под его рукой, и сознает, что великолепие Эрфурта только вуаль, наброшенная на критическое и угрожающее положение. Привыкши к победам, он надеется и теперь восторжествовать над всеми препятствиями, надеется снова овладеть Александром и сковать Европу рукою России; но он не скрывает от себя, что борьба будет горячая, в упор; что она потребует всех его сил и ловкости. Видя, с каким невозмутимым спокойствием царит он над своим собственным двором, состоящим из коронованных особ, можно подумать, что он занимается только представительством; между тем, он подготавливается к борьбе, готовит средства, напрягает все силы своего гения и собирается дать в Эрфурте великое дипломатическое сражение.