 |
Глава I. Глава II. Глава III
|
|
|
|
Глава I
Я уже говорил о причинах неприязни, возникшей между семейством Коссаковских и российским посланником, – это было связано с «sancita», изданными Тарговицкой конфедерацией, которые посланник подверг ревизии комитета сейма, а затем – и отмене их сеймом.
Несмотря на все старания этих К…, их обвинительные донесения императрице через князя Зубова в адрес посланника не были приняты во внимание, и Сиверс продолжал выполнять свои функции вплоть до своего возвращения в Варшаву, но затем произошло событие, которого он не мог предвидеть и которым ловко воспользовались его враги, – в результате последовала его окончательная опала и отзыв.
В последние дни работы сейма особенно ощущалась поспешность в отмене всех тех «sancita» Тарговицкой конфедерации, которые комитет счел нужным аннулировать, и эта поспешность зачастую вынуждала ассамблею полагаться на мнение комитета, не обсуждая его решения в палате, особенно когда не имелось явно выраженного несогласия. Из-за этой небрежности незадолго до закрытия сейма ему было предложено для рассмотрения сразу большое количество «sancita», которые были представлены лишь названиями. Они все вместе были аннулированы и отменены.
Среди них проскользнуло и то постановление, которым отменялся военный орден, учрежденный во время последней кампании против России, в 1792 году, с надписью «Virtuti military»[25]. Сейм, отменив этот «sancitum», тем самым восстанавливал офицеров, награжденных им, в праве его носить. Это решение ассамблеи было воспринято всеми партиями с общим энтузиазмом, однако мотивы этого энтузиазма имели разный источник. С одной стороны, военные были рады вернуть себе почетные знаки отличия за службу родине, которых они были лишены. Патриоты также радовались этой временной победе, одержанной над тарговицкими конфедератами. С другой стороны, враги правого дела и личные враги посланника торжествовали по поводу этого события, которое не могло не вызвать живейшего отклика в Петербурге и должно было привести к опале Сиверса. Действительно, вскоре он получил приказ покинуть Варшаву, и его заменил Игельстром.
|
|
|
Зловещие последствия этой замены не замедлили сказаться. Новый посланник, который был в то же время генерал-аншефом[26] и командующим всеми российскими войсками в Польше, осуществлял свою власть с той же непреклонностью, что и Сиверс, но его горделивый и высокомерный тон раздражал всех, кто с ним общался. Он слишком жестко разговаривал с королем, бесцеремонно обращался со всеми, кто его окружал, презрительно третировал любого, кто осмеливался высказать свое мнение.
Первый же приказ, который он довел до сведения короля и Постоянного совета, содержал требование восстановить все без исключения «sancita» конфедерации, которые были отменены сеймом. Одного этого демарша было достаточно, чтобы понять, что новый договор об альянсе с Россией не положил конец насилию, чинимому в Польше. Такое учреждение, как Постоянный совет, должно было заниматься лишь надзором и исполнением законов, но по приказу посланника он становился суверенным законодательным органом, который мог отменить все, что было принято ассамблеей сейма.
По моем прибытии в Варшаву, дней через двенадцать после короля, я застал Сиверса за сборами к отъезду в Петербург, а Игельстрома – исполняющим обязанности посланника. Апартаменты Сиверса опустели, как это бывает с сановниками, попавшими в опалу. Приемные же комнаты того, другого, заполняла толпа придворных, привлеченных к новому сановнику долгом, страхом или корыстью.
Несмотря на жесткие действия Сиверса в Гродно, те, кто был с ним близко знаком, оправдывали его, объясняя его поведение исключительно приказами, полученными из Петербурга. Его личные качества привлекли к нему нескольких искренних друзей, которые после известия о его отзыве стали навещать его даже чаще, чем тогда, когда он был при должности и облечен неограниченной властью, исходящей от его государыни.
|
|
|
Я горжусь, вспоминая, что был из их числа. Раньше у меня случались довольно острые столкновения с Сиверсом-посланником, но теперь я видел в опальном министре лишь почтенного старца и с сожалением расставался с ним.
Первый же визит мой к Игельстрому показал, что мы ничего не выиграли от этой замены. Он стремился произвести впечатление и внушить страх не только как представитель своей государыни, сопровождая все, что он говорил, угрожающим выражением лица и тоном, вызывавшим дрожь, – к политическим обвинениям он прибавлял зачастую личные упреки и выпады, не стесняясь в выборе выражений. Так, он излил свою желчь на гетмана Огинского, припомнив ему факты двадцатилетней давности, начиная с 1771 года, позволил себе злые шутки по поводу его нынешнего пребывания в Вене, его вкуса к удовольствиям и рассеянному образу жизни. Меня же он упрекнул в том, что я был посланником Польши в Англии и Голландии в период конституционного сейма, что я был другом Сиверса и недругом К… и тарговицких конфедератов, что иногда высказывался против него самого, о чем ему докладывало немало моих же соотечественников, что я подавал советы королю, который имел, по счастью, достаточно здравого ума, чтобы им не следовать, что я отсутствовал в течение нескольких недель на сейме в Гродно, что избегал возможностей заслужить благосклонность императрицы. Закончил Игельстром резко и гневно – заявлением, что он не какой-нибудь Сиверс, что не позволит собой вертеть и еще покажет всем, кто не признает его власть и отказывается выполнять его приказания, как именно они должны ему подчиняться.
Я сохранял хладнокровие и, не вдаваясь в объяснения, ограничился тем, что заметил ему: я пришел лишь затем, чтобы отдать ему положенный визит как представителю могущественной государыни, так как я стал ее подданным в результате последнего раздела страны. Теперь же, не в качестве министра Польши, а в качестве такого же, как он, подданного Ее Величества императрицы России, я смею спросить у него: по какому праву он позволяет себе упрекать человека, которому сама императрица не отказала в своей протекции?.. Далее я заявил, что, не будучи привычен к грубостям, я не потерплю их ни от кого; что он может разговаривать таким тоном со своими подчиненными или с теми, кто нуждается в его милостях; что же до меня самого, то я принял решение сложить с себя должность великого подскарбия литовского, покинуть немедленно Варшаву и отправиться в Петербург, что я предпочитаю быть последним из подданных императрицы, чем занимать один из первых постов в Польше.
|
|
|
Это заявление подействовало на Игельстрома как мановение волшебной палочки: морщины на лбу разгладились, гнев уступил место проявлениям вежливости и уважения. То ли он действительно пожалел о том, что дал волю своему буйному нраву, то ли испугался, как бы я и в самом деле не отправился в Петербург, но тон он сменил. Надо отдать ему должное, что после этого разговора он всегда проявлял ко мне большое уважение. Двадцать два года спустя, когда я встретил его уже в опале, удрученного годами и болезнями, он проявил ко мне внимание и предупредительность, словно пытаясь загладить передо мной ту вспышку гнева и заставить о ней забыть, хотя я с тех пор и не вспоминал о том случае.
Я использовал эту перемену в умонастроении Игельстрома, чтобы получить возможность удалиться из Варшавы. Я не хотел заседать в Постоянном совете, членом которого, к несчастью, являлся в качестве главы департамента финансов. К моему удовольствию, это мне удалось, и потому не пришлось голосовать за решения, навязанные посланником и вызывавшие во мне отвращение, – иначе неизбежно последовали бы новые столкновения с ним, которых я хотел избежать.
Через несколько дней после моего разговора с Игельстромом я получил письмо из Вены от гетмана Огинского, в котором он сообщал, что тяжело болен, и просил срочно приехать повидаться с ним. Я сообщил об этом российскому послу, и тот без всяких затруднений выдал мне паспорт. Я тут же отправился в дорогу, но некоторое недоразумение вынудило меня остановиться в Ольмюце[27]. Там меня и настиг курьер посла, к письму которого была приложена записка от короля: в ней была предупредительная, но и весьма настойчивая просьба не теряя времени вернуться в Варшаву ради государственных дел чрезвычайной важности. Я ответил в нескольких словах, что болен, что не продолжу путь в Вену и вернусь в Варшаву, как только позволит здоровье.
|
|
|
Я задержался еще на несколько дней в Ольмюце и за это время послал в Вену с верным человеком драгоценности, деньги и бумаги, принадлежавшие гетману Огинскому и бывшие у меня на сохранении. При этом я дал ему знать о причинах, по которым не мог продолжать свой путь в Вену.
Поскольку гонец, посланный мною, был человеком надежным, на которого можно было вполне рассчитывать, ему в Вене передали для меня письма, в которых сообщалось, что готовится заговор против поработителей Польши; что ядро этого заговора находится в зарубежной стране, которая не называлась; что тайные связи соединяют все провинции Польши и что они тянутся в самый центр Варшавы. Ранее или позднее разразится восстание, гибельное для русских и их сторонников, однако при этом трудно надеяться на благотворность его результатов для нашей несчастной страны.
В соответствии с различными характерами лиц, пославших мне эти письма, я находил в них больше или меньше подробностей, а также излияния чувств, страхи или надежды по поводу предстоящих событий, но все сходились в одном: идет скрытая, но активная работа как в самой стране, так и за ее пределами ради избавления от российского ига; готовятся силы для освобождения Польши и восстановления конституции 3 мая.
На деле я не имел никакого прямого сообщения с теми, кто оказывался во главе восстания, да и не мог иметь, так как, состоя в правительстве в период захвата Польши русскими, я вынужден был прекратить всякую переписку со своими давними друзьями. Хотя никто из них не подозревал меня в том, что я могу переменить свои взгляды, они все понимали, что не должны со мной общаться, что я не могу к ним присоединиться и что, поскольку я оставался в Варшаве, занимаемый мною пост не может внушать доверия обществу.
Я вернулся из путешествия в начале февраля 1794 года. Больше не было разговора о срочных делах, по поводу которых Игельстром и король считали необходимым мое присутствие в Варшаве[28].
Я заметил также, что Игельстром был вежлив, но сдержан со мной и даже не настаивал, чтобы я обязательно присутствовал на всех заседаниях Совета, от которых я уклонялся под предлогом состояния здоровья, которое еще не совсем восстановилось. Было очевидно, что посол не доверял мне и боялся моего влияния на короля и на то малое число членов Совета, которые были искренне преданы интересам родины.
|
|
|
Я еще раз воспользовался снисходительностью Игельстрома, чтобы заявить ему, что, прежде чем отправиться в Петербург, как я ему уже говорил, мне необходимо привести в порядок и завершить мои семейные дела в Литве по поводу контрактов в Минске и Новогрудке на месяц март.
Игельстром нашел мою просьбу уважительной, а поскольку вопрос о моей поездке в Петербург стоял по-прежнему и он побаивался, что я могу причинить ему вред, то без всяких затруднений согласился на мой отъезд. Однако, под предлогом облегчения моего проезда через расположение российских войск, он приставил ко мне сопровождающим унтер-офицера, очень сообразительного, которому было поручено, как я догадался вскоре, наблюдать за мной и следить за всеми моими действиями.
Это был последний раз, когда я виделся с Игельстромом в Варшаве. Я спешно покинул столицу и увидел ее вновь только после трагических событий, ареной которых она стала. Застал я этот город в состоянии, весьма отличном от того, в каком он был к концу февраля.
Чтобы изложить по порядку мои записи о восстании 1794 года, я решил, что должен отделить события, происходившие в Варшаве и польских провинциях, от тех, которые имели место в Вильне и вообще в Литве, хотя между ними была непосредственная связь и происходили они в одно и то же время.
Тому есть причины. Я узнал о восстании в Кракове и о том, что происходило в первые месяцы восстания в Польше, по устным пересказам, приказам по армии, прокламациям Костюшко и Верховного совета, а также из национальных газет.
Иначе обстояло дело с восстанием в Литве, многие события которого проходили перед моими глазами. Я находился в семи верстах от Вильны, когда там разразилось восстание. Через несколько дней я прибыл в этот город и был там избран членом Временного совета Литвы, позднее принял активное участие в военной службе, из которой выбыл только после захвата Вильны российскими войсками и отступления армии Литвы.
Чтобы дополнить записи о восстании в польских провинциях, которые я с течением времени собрал воедино, пришлось воспользоваться сведениями, полученными из малочисленных дошедших до меня источников, а именно: «Истории восстания в Польше в 1794 году, глазами очевидца», немецкого источника, опубликованного в Галиции, под названием «Versuch einer Geschichte, der letzen Polnischen Revolution», и наконец, «Мемуаров, найденных в Берлине, о восстании в Польше», написанных Пистором, главным квартирмейстером при генерале Игельстроме.
Что касается восстания в Литве, то о нем почти не идет речь в указанных источниках и некоторые сведения можно было найти в газетах, выходивших в это время в Вильне и в Варшаве. И я первый, кто может сообщить об этом восстании самые точные подробности: я черпаю их из своих записей, достоверность которых может быть подтверждена многими свидетелями, дожившими до того времени, когда я эти записи публикую.
Пусть не покажется удивительным, что я опускаю описание кровавых событий, имевших место в Варшаве и Вильне, – считаю нужным сосредоточиться на основных причинах самого восстания и его быстрого распространения. Здесь приведены различные прокламации и публичные акты, сопутствовавшие восстанию; основные военные события; воздействие, оказанное восстанием на характер нации в целом; порожденные восстанием страхи и надежды; достоинство, мудрость и скромность его выдающегося вождя, а также военные способности и гражданские добродетели тех, кто поддержал его порыв.
Глава II
Я возвращаюсь пока в Варшаву того времени, в которое я ее покинул, – в последние дни февраля. Несмотря на многочисленный гарнизон российских войск, стоявший в этом городе, несмотря на суровость Игельстрома и активную бдительность полиции, население Варшавы находилось в постоянном возбуждении, которое с трудом сдерживали люди благоразумные и осторожные. Это возбуждение часто проглядывало из-под личины кажущегося спокойствия, и Игельстрому было об этом известно.
Начиная с 1792 года, когда генерал Каховский вошел со своим войском в Варшаву, недовольство ее жителей проявлялось открыто. Создавались тайные общества, развешивавшие на углах улиц революционные воззвания, которые беспокоили и тревожили представителей российской власти. Это положение еще более усугубилось с прибытием Игельстрома и особенно во время Гродненского сейма, а затем – после известия о разделе Польши. Волнение нарастало вместе со всеобщим отчаянием, вызванным последними катастрофическими событиями. Оно быстро распространялось на области, оставленные Польше, и ощущалось даже в тех областях, которые были захвачены неприятелем и отделены от нее. Впрочем, патриоты действовали с такой предусмотрительностью и скрытностью, что им удавалось утаить от бдительной полиции Игельстрома свои прямые связи с польскими эмигрантами. Те же имели самые точные сведения о том, что происходило в Польше.
Помимо тайных собраний, на которых все их члены высказывали открыто свои мнения и взгляды, люди без опасения разговаривали в семьях и даже в обществе – если там не присутствовали русские. Вслух жаловались на то, что враги Польши отождествляют поляков с французами, что с французами воюют за то, что они уничтожают монархию, тогда как с поляками – за то, что они ее укрепляют. В головах не укладывалось, как можно именовать «якобинцами» равно и тех, кто убил короля, и тех, кто гарантировал права монарха, стремился поднять его авторитет и укрепить его власть.
Обвиняли посланника Сиверса в том, что он употреблял свое влияние в дворянских собраниях на то, чтобы нунциями были избраны люди, преданные России; что он применял жесткие меры, чтобы заставить молчать тех членов сейма, которые осмеливались не разделять его мнений: наказывал их секвестром их земель или арестом и депортацией под конвоем казаков.
Как можно, говорилось, третировать ассамблею представителей свободной нации как сборище рабов! В конечном счете, почему бы просто не воспользоваться правом сильнейшего и опорой на армию, чтобы осуществить раздел Польши?.. Тогда мы были бы покорены, потому что не имели достаточно силы сопротивляться, но мы не были бы унижены, опозорены и доведены до отчаяния! Не думают же, что раздел Польши стал более законным от того, что он был утвержден сеймом, который состоял из представителей нескольких воеводств и областей, исключенных из раздела?.. Почему не позволили жителям областей и воеводств, захваченных российскими и прусскими войсками, избрать своих представителей на сейм, чтобы решить там самим свою судьбу? Если бы они проголосовали за отторжение тех областей, от которых они были посланы на сейм, то были бы, по крайней мере, соблюдены формальности и этому вынужденному согласию была бы придана хотя бы видимость законности и права. По какому праву могли представители трети нации, в отсутствие двух ее третей, обсуждать предложения о разделе Польши?.. Как меньшинство свободной нации могло решать судьбу большинства – тем более когда речь шла о его покорении и переходе под чужеземную власть?..
Подобные речи передавались из уст в уста и ни у кого не встречали возражений. Со временем они распространились настолько, что люди стали меньше сдерживаться даже в присутствии русских. Количество уличных воззваний возрастало день ото дня – и с ними росло общее воодушевление и взаимное побуждение к действиям.
Пьесы, шедшие в театрах, содержали под видом фарса, смешившего самих русских, намеки на определенные обстоятельства и пикантные выпады, которые были хорошо понятны патриотам и еще более возбуждали их воображение.
Шел тайный обмен брошюрами о конституции 3 мая, о нынешнем состоянии Польши и о надеждах на будущие перемены. Доходили известия из Франции, несмотря на всяческие предосторожности, которые должны были такие известия исключить. Наконец, хотя и существовала суровая цензура для газет, издатели которых подчинялись приказам посланника, но сторонники правого дела находили возможности поместить в них статьи, не имевшие по видимости ничего подозрительного, но содержавшие важные сведения для тех, кто имел к ним ключ.
Тем временем сторонники российских властей, со своей стороны, докладывали Игельстрому обо всем, что им удавалось узнать, и зачастую даже прибавляли клевету к действительным фактам – чтобы преувеличить свои заслуги перед ним и получить за это вознаграждение. Министр с каждым днем все более мрачнел, его подозрения усиливались, участились аресты. Внезапно произошло событие, все обстоятельства которого были известны лишь немногим, но оно довело его до такого отчаяния, что он едва не потерял голову.
Некий молодой поляк непредусмотрительно уронил на улице брошюру в сорок страниц под названием «Nil dеsperandum»[29]. Агент полиции поднял ее и отнес Игельстрому.
Автор этой брошюры, одержимый демагогической экзальтацией, сначала распространялся в нападках на русских, затем обвинял короля Польши в трусости и наконец заявлял: он считает предателями родины и недостойными имени поляка тех, кто не поклянется перерезать всех русских в Варшаве, а также их сторонников, не исключая самого короля и всех, кто его поддерживает.
Эта брошюра на французском языке, сам стиль которой указывал, что этот текст вышел из-под чужеземного пера, была напечатана во Франции, но место издания в ней было заменено на «Варшаву». Все поляки, даже самые рьяные свободолюбы, ужаснулись этой писанине и были возмущены теми идеями, которые в ней проповедовались. Они не сомневались в том, что только враг правого дела мог намеренно пустить ее по рукам, чтобы дать угнетателям Польши новый предлог для ужесточения ее участи.
Игельстром заставил подробно рассказать ему, как была найдена эта брошюра, и затем отнес ее королю. Тот прочел ее, дрожа и бледнея, и с беспокойством спросил, что же теперь делать. Игельстром, видя его слезы и тревогу, не дал воли своему резкому нраву, но сказал решительным и твердым тоном, что пора положить конец подобным проявлениям и что начинать надо немедленно с реформирования польской армии, которая не должна превышать пятнадцати тысяч человек. Покидая короля, он поклялся, что в двадцать четыре часа найдет автора этой подстрекательской брошюрки, арестует и сурово накажет тех, в чьих домах найдет ее копии. Однако ни того, ни другого он сделать не сумел, так как слух об этом происшествии и об угрозах Игельстрома быстро дошел до людей, и у них было время сжечь и уничтожить все разошедшиеся экземпляры. Издателя также не нашли, так как было установлено, что во всем городе не имелось шрифта, подобного тому, которым была набрана эта брошюра. И сам автор, который явно являлся агентом французских якобинцев, нашел способ, переодевшись, поспешно скрыться из Варшавы под покровом ночи.
Обо всем этом я узнал от самого короля, когда шесть месяцев спустя прибыл туда в разгар восстания: он поведал мне все подробности и показал эту брошюру – он ее сохранил. Король сказал мне, что ее автором был некий Шарль Роке: это он сбежал из Варшавы, переодевшись иудеем, а затем был арестован как шпион польским корпусом Мадалинского; что с ним стало потом – неизвестно. Король дал мне понять, что некоторое время даже подозревал, что этот текст мог выйти из-под пера какого-нибудь поляка, так как уже тогда среди них, как он полагал, было немало таких, кто уподоблялся французским демагогам. Однако затем он увидел, что, даже когда восстание уже началось, отношение к нему оставалось уважительным, и он еще и еще раз имел возможность убедиться в лояльности и благородстве польского характера.
Я обязательно вернусь вскоре к рассказу о последствиях беседы короля с Игельстромом, к ноте, переданной им Постоянному совету, в которой он требовал сократить польскую армию к 15 марта, расскажу о дебатах, вызванных этой нотой, и о результатах, которые неизбежно должны были последовать за этим требованием Игельстрома и принятием его большинством сейма. Но, поскольку я приближаюсь в своем повествовании ко времени начала восстания в Польше, мне необходимо прежде рассказать, как оно готовилось за пределами страны, каковы были его движущие мотивы и на чем основывались связанные с ним надежды.
Среди главных эмигрантов, покинувших Польшу после вхождения в нее российской армии в 1792 году и отправившихся в Дрезден и Лейпциг, были Игнаций Потоцкий, Коллонтай, Малаховский, Тадеуш Мостовский и Костюшко. Это были люди, исключительно преданные интересам родины, неизменно приверженные принципам конституции 3 мая, исполненные решимости любой ценой освободить соотечественников от иноземного порабощения. Их сердца разрывались от боли, когда они узнали, что Тарговицкая конфедерация ниспровергла все решения конституционного сейма, но их отчаяние достигло предела, когда они получили известие о новом разделе Польши.
Они были убеждены, что Польша не может самостоятельно выйти из состояния подавленности без помощи какого-либо иностранного государства, и потому ими были употреблены все возможные средства, чтобы в Европе узнали о печальном положении их родины и о том перевесе в силе, который получили Россия и Пруссия в результате недавнего раздела Польши.
Они доказывали, что этот раздел является попранием самых священных прав, что существование Польши совершенно необходимо для поддержания политического равновесия в Европе, но все их попытки убеждения были бесплодны.
Австрия занимала пассивную позицию с самого начала Гродненского сейма: все ее силы были обращены в сторону Франции, но она, вне всякого сомнения, рассчитывала получить свою долю в разделе Польши, когда таковой произойдет. При этом она не несла никаких расходов по организации военных действий и не портила отношений с государствами, вместе с которыми выступала против революционной системы в Европе.
Турция, истощенная последними кровавыми войнами против Австрии и России, была не в состоянии оказать военную помощь Польше, даже если бы того захотела. Впрочем, посланник России в Константинополе, который приобрел большое влияние в Диване, распространял там неблагоприятные представления о поляках и с успехом перевешивал те усилия, которые употреблял там же в пользу поляков французский посланник Декорш[30].
Франция всегда была естественным союзником Польши. Между этими государствами всегда существовали близкие отношения. С самого начала конституционного сейма высказывания версальского двора свидетельствовали о явном его интересе к судьбе Польши. К несчастью, французская революция, призванная изменить всю политическую систему Европы и имевшая целью обеспечить народам свободу и независимость, на самом деле более какого бы то ни было другого исторического события повредила намерениям Польши избавиться от иноземного владычества. Эта революция повлекла за собой целую череду преследований, катастроф и несчастий и тем самым доставила соседям Польши удобный предлог для ее раздела.
В этом легко убедиться, если всмотреться в то, насколько французская революция изменила образ мыслей и политическую деятельность короля Пруссии – заставила его отказаться от альянса с поляками и сблизиться с Россией. Она же заставила короля Швеции отказаться от его враждебных намерений по отношению к России. Польша была предоставлена ее несчастной судьбе, так как шло всеобщее вооружение против революционной Франции. Из-за этой революции послы Франции утратили прежнее влияние в Константинополе и, наоборот, повысилось доверие к России и укрепилось ее влияние в Турции. Наконец, из-за нее Польшу оставили прежние и новые союзники, предоставили ее самой себе и покинули на произвол ее соседей.
Таковы, конечно, не были намерения французов, так как эта нация всегда была заинтересована в том, чтобы иметь Польшу своим барьером с севера. Дальнейшие события показали, насколько важна Польша для спокойствия и благополучия всей Европы. Нельзя, конечно, обвинять французов в том, что они вызвали катастрофу Польши, и еще менее – в том, что они сделали это сознательно, но нельзя оправдать и их нежелание помочь польским патриотам, когда они в 1794 году подняли восстание в своей стране.
Польский гражданин Барсс, бывший адвокат, принимавший активное участие в составлении конституции 3 мая, чья верность и честность были общепризнанными, был уполномочен своими соотечественниками-эмигрантами, собравшимися в Дрездене, отправиться с поручением в Париж. Там он представил республиканскому правительству план революции в Польше, – этот план был встречен общим одобрением и энтузиазмом. Посланец дал понять, насколько необходима Польше любая помощь в этом важном и смелом предприятии… Комитет общественного спасения нашел эту просьбу справедливой и обещал сделать все, что возможно. Этим, однако, переговоры и ограничились.
Швеция была единственным государством, которое, когда началось восстание 1794 года, открыто заявило о своем возмущении последним разделом Польши. Ее посланник, барон Де Толль, присутствовавший в Варшаве, не только поддерживал храбрость поляков и побуждал их к тому, чтобы сбросить российское иго, но даже давал понять, что в случае необходимости Швеция не откажется поддержать усилия поляков.
Польские эмигранты, объединившиеся в Саксонии, тоже не питали больших надежд на воззвания, посылаемые с эмиссарами в разные концы Европы. Они были вынуждены ускорить принятие мер, которые считали необходимыми: так, полагаясь на сообщения, получаемые от организации заговорщиков в Варшаве, они предоставили воле Провидения исход самого дерзкого предприятия, которое только можно было вообразить[31].
Не возникло никакого затруднения с выбором того, кто должен был возглавить армию и кому следовало предоставить неограниченную власть. Общее мнение возвело на эту должность генерала Костюшко. Его боготворили польские военные, уважали и почитали все честные люди, обожала вся нация. Достойный ученик Вашингтона, под началом которого он сражался за свободу и независимость Америки, он вкладывал все силы души в любовь к родине и в исполнение своего долга перед ней. Его честолюбие служило только родине, его слава – пользе родины, счастьем для него была возможность пролить свою кровь ради ее спасения.
Именно такой вождь был нужен польской нации – и Актом Краковского восстания он был провозглашен генералиссимусом. Вся нация считала его благодетелем и спасителем Польши.
Глава III
Мы уже видели, что генерал Игельстром самым настойчивым образом требовал, чтобы Постоянный совет безотлагательно занялся сокращением польской армии, от которой должно было остаться лишь пятнадцать тысяч человек. Этот приказ, сопровождаемый угрозами, должен был быть выполнен к 15 марта. К тому времени армия Польши состояла примерно из тридцати тысяч человек: как было сказано выше, часть ее была сокращена сразу же после кампании 1792 года, и еще около двадцати тысяч, окруженные неприятельскими войсками и расположенные в разных частях Польши, которые недавно были отделены от нее в результате раздела, входили теперь в состав российской армии.
Постоянный совет не имел ни силы, ни власти противиться воле Игельстрома. Лишь два-три его члена осмелились высказать какие-то возражения, но затем большинством было принято решение обратиться к начальнику военного департамента с распоряжением произвести сокращение армии в соответствии с планом, переданным посланником, и затем разослать приказы на этот счет командирам тех корпусов, которые должны были подвергнуться расформированию.
Мадалинский был первым, кто поднял флаг восстания. Он со своей бригадой стоял в Пултуске, в восьми лье[32] от Варшавы, и получил приказ распустить корпус, которым командовал. Вместо того чтобы выполнить этот приказ, он объявил, что его корпус уже два месяца не получает жалования и что он не рискует приступить к его сокращению, пока его солдаты не получат жалования. После такого ответа, который был лишь предлогом, чтобы выиграть время, он отправился маршем на Краков с намерением соединиться с Костюшко.
Проходя через Млаву, он послал отряд в Зольдау, чтобы захватить казну, принадлежавшую прусскому командованию, и там оставил расписку от имени казны Речи Посполитой. Оттуда он направился в Серпск – это было 15 марта – и там взял в плен нескольких прусских офицеров. Затем он пересек Вислу в районе Вышгорода, прошел вдоль границ южной Пруссии и перешел их, чтобы пройти через Сохачев и Раву до Ново-Място, – он дошел туда, не встретив никакого сопротивления.
Генерал Игельстром при первом же известии об отважном предприятии Мадалинского обратился к Постоянному совету с требованием, чтобы тот отправил в преследование за ним польский корпус: следовало заковать в цепи и привезти в Варшаву этого офицера-бунтовщика, который воспротивился приказам командования. В ответ ему возразили, что этот польский корпус первым же и присоединится к так называемому бунтовщику. В результате Игельстром отправил русского бригадного генерала Багреева и майора Нечаева с несколькими эскадронами кавалерии и батальоном инфантерии, чтобы пресечь и остановить марш бригады Мадалинского, которая угодила бы между двух огней, если бы приказ Игельстрома был выполнен быстрее, чем Мадалинский успел проложить себе путь.
Мадалинского потом упрекали в том, что он не воспользовался отсутствием прусских войск на границе, чтобы продвинуться дальше в недавно занятые области Польши. Возможно, если бы он воспользовался тем страхом, который он навел на пограничников и новоназначенных прусских чиновников, бежавших при его приближении, он мог бы произвести серьезное вторжение в эти недавно захваченные области, где население дышало ненавистью и местью против пруссаков и хранило бесконечную преданность родине, от которой их отторгли.
Можно предположить, что его ресурсы и силы могли бы быть значительно увеличены, прежде чем прусские войска, размещенные в Силезии и маркграфстве Бранденбург, успели продвинуться и вынудили его отступить. Я не знаю, каким мог бы быть результат в данном случае, но достоверно то, что несколько месяцев спустя те же «новые» прусские подданные, без всякой помощи со стороны регулярной армии, дали самые убедительные доказательства своей храбрости и патриотизма: поддержали восстание согласованными действиями в тылу прусской армии и тем вынудили короля, командовавшего ею, снять осаду Варшавы.
Возможно, Мадалинский действовал так по полученному им приказу соединиться с Костюшко, потому что он не воспользовался своим преимуществом и отправился на Краков. Как бы то ни было, он благополучно прибыл со своей бригадой, усиленной многими новыми рекрутами, в Сандомирское воеводство и там 25 марта встретился около Пинхова с генерал-лейтенантом Лыкошиным, который покидал Краков с российским корпусом в пятьсот человек. Мадалинский уклонился от битвы, а на марше этого российского корпуса к Опатову с ним столкнулась бригада Валевского. Сам же Мадалинский постарался пробиться через другие российские корпуса, загораживавшие ему путь, и двинулся к Кракову.
Костюшко, по возвращении из Италии в Дрезден, получил известия о первых передвижениях Мадалинского и без колебаний немедленно отправился в Краков. Российский корпус в пятьсот человек только что покинул город. Четыре сотни поляков по главе с Водзицким встретили Костюшко с беспримерным энтузиазмом, который был разделен всеми жителями окрестностей, сбежавшимися приветствовать своего освободителя.
24 марта 1794 года он был провозглашен генералиссимусом армии, и все, кто был в Кракове, принесли ему присягу. Со своей стороны, Костюшко принес клятву верности нации и приступил к выполнению своего долга.
Специальный Акт Краковского восстания доверил Костюшко осуществление диктатуры, действие которой должно было прекратиться лишь с освобождением Польши. Одновременно был учрежден Национальный совет, выбор членов которого был доверен верховному руководителю.
Генералиссимус направил обращения к армии и населению, издал универсалы, чтобы объединить дворян и буржуа, учредил комитет воеводства, восстановил буржуазию в правах гражданства, назначил коменданта Кракова и через шесть дней покинул город, чтобы соединиться с корпусом Мадалинского, которого преследовали семь сотен русских под командованием Денисова и Тормасова.
За Актом восстания немедленно последовал указ, единодушно воспринятый всеми жителями Краковского воеводства, в соответствии с которым все молодые люди от восемнадцати до двадцати семи лет обязаны были по первому же призыву присоединиться к армии генералиссимуса. Кроме этого, все жители городов и сел должны были вооружиться и быть готовы действовать в соответствии с распоряжениями, которые они получат.
Для пополнения фондов было решено, что каждый гражданин должен сделать денежное вложение, пропорциональное своим доходам, в соответствии с принятым общим указанием. Эти вложения существенно увеличили прежние повинности граждан.
Сверх того, было объявлено, что население обязано доставлять зерно из имевшихся в амбарах запасов и все необходимое для содержания армии, так же как сменных лошадей, подводы для перевозок разного рода снаряжения и людей для восстановления дорог – все это в соответствии с приказами генералиссимуса в обмен на расписки, выдаваемые им самим или подчиненными ему офицерами, которых он уполномочит его заменить.
Кос
|
|
|
