Глава IV. Глава V. Глава VI. книга восьмая

Глава IV

 

30 апреля к нам пришла весть о том, что Костюшко после освобождения из петербургской тюрьмы прибыл в Гамбург. Мне было поручено написать ему письмо от имени всех соотечественников, находящихся в Париже, и поздравить славного поляка с выходом на свободу, а также выразить, как глубоко мы все тронуты великодушием российского самодержца по отношению к вчерашнему врагу. Все горели желанием вновь встретиться с Костюшко и тешили себя надеждой, что восстанавливать свои силы и здоровье он приедет во Францию. Я отмечал в письме, что освобождение Костюшко окрылило нас, и мы, как и все поляки, преисполнены к нему самых высоких чувств.

От себя лично я послал Костюшко еще одно письмо. Так же поступил и Барс. Через три недели, когда я уже находился в Брюсселе, пришел ответ от Костюшко. Барсу он тоже написал. Не желая никому лишних неприятностей, Костюшко не стал отвечать на наше коллективное послание с сорока подписями и ограничился тем, что в письме ко мне выразил свою глубокую признательность всем нам за теплые приветствия и добрые пожелания, которые растрогали его до глубины души. Он также подчеркнул, что никогда не прекратит своей деятельности на благо отечества.

Соотечественники никак не хотели отпускать меня из Парижа и уговаривали, чтобы я занялся организацией национального представительства в Милане. Уже несколько дней Барс то и делал, что собирал аргументы в пользу этого проекта. А Выбицкий почти не выходил из моей комнаты, пытаясь убедить меня в достоинствах плана о созыве сейма. И тот, и другой не сомневались, что мой отъезд не помешает им осуществить свои намерения. При этом они рассчитывали на поддержку французского правительства и генерала Домбровского, который разделял их взгляды и в то время находился со своими легионами в Италии. Барс и Выбицкий решили подготовить и разослать циркулярное письмо членам сейма, оставшимся в Польше, полагая, что моя подпись придаст дополнительную весомость документу и поможет бывшим депутатам сделать свой выбор в пользу созыва сейма в Милане.

Как мог я пытался показать им бесперспективность и нецелесообразность этого проекта. Говорил про угрозы и опасности, которые мы можем навлечь на уважаемых, добропорядочных людей, уже принесших немало жертв для своей страны. Растолковывал, что если мы – изгнанники, потерявшие свое имущество и оставшиеся без копейки, можем сами распоряжаться своей судьбой и строить как хотим свои призрачные планы, то призывать собственников оставить свои владения, отрывать отцов от детей и втягивать их в неразумное, рискованное и, как я считал, бесполезное дело – было бы опрометчиво, бесчеловечно и недостойно с нашей стороны.

В правоте своих резких возражений я не сомневался еще и потому, что текст циркулярного письма, которое предполагалось послать в Польшу, показался мне бездарным. В письме давалось неверное толкование сущности вопроса, и частное мнение нескольких поляков было представлено в виде официальных предложений, якобы принятых Директорией.

Меня внимательно слушали, потому что хотели получить мою подпись. В конце концов, я ее поставил, но только после продолжительных дискуссий и после того, как сам отредактировал этот опус. Я максимально сократил текст и ясно изложил принципы, которые легли в основу проекта о созыве представителей конституционного сейма в Милане. При этом в тексте не было никакой агитации ни в пользу, ни против этого проекта.

Мы давали понять, что правительство Франции не отвергает данную инициативу, и обращались к бывшим представителям сейма взвешенно отнестись к проекту и поступать в соответствии со своими убеждениями, опытом и патриотическими чувствами.

Письмо подписали Мневский, Ташицкий, Прозор, Выбицкий, Барс, Валихновский, Раецкий, Кохановский, Войчинский и многие другие. Содержание письма и все выражения теперь не вызывали никаких замечаний, и я без колебаний под ним подписался. Впрочем, я был уверен, что инициаторы проекта напишут личные письма своим друзьям в Польше. Но это было уже не мое дело.

Я считал, что на конвертах не следует указывать фамилии получателей нашего письма, а лучше обязать курьера выучить их наизусть. Меня не послушались и специально написали фамилии таких адресатов, как Адам Чарторыйский, Игнаций Потоцкий, Малаховский, а также самых влиятельных депутатов сейма, так как решили, что без этих фамилий наше послание сочтут подозрительным и все наши старания будут напрасными.

Далее случилось то, что я и предвидел. Нарбут, которому поручили доставку корреспонденции, был задержан на границе. То же самое случилось и с Кохановским. Он вез послание жителям Галиции, в котором по неосторожности поставили фамилии многих галичан. У обоих все бумаги были изъяты пограничниками.

Провал проекта, компрометация многих уважаемых граждан, гонения и преследования по всей стране – вот что стало результатом этой необдуманной и безответственной инициативы.

Наконец, я уехал в Брюссель с твердым намерением вернуться в Париж сразу же после возвращения из Италии генерала Бонапарта.

Услуги французскому правительству, оказываемые польскими легионами, увеличение их численности за счет поляков, желающих нести службу в армии, грядущие перемены в правительстве Франции, недолговечность мира с Венским двором, возможность объявления войны со стороны России несмотря на миролюбивую риторику императора Павла – все эти факторы еще поддерживали во мне веру в благоприятный исход нашего дела. Такая перспектива обнадеживала, но она была где-то далеко-далеко… А пока… Лишенный всякой надежды на возвращение на родину, вдали от семьи, без средств к существованию, я не располагал никаким иным противоядием от всех бед, обрушившихся на меня, кроме терпения. В чем я находил утешение, так это в уверенности, что я сделал то, что мне велел долг.

В Брюсселе я получил новости, которые меня окончательно доконали. Польские военные в Валахии и Молдове нарушили данное мной указание от имени Обера дю Байе о недопущении никаких действий без получения на то соответствующего разрешения. Около сотни поляков во главе с Дениско перешли границу с Галицией и попытались совершить налет, за что и были наказаны. Они попали в окружение австрийских войск. Пятнадцать бойцов с оружием в руках погибли. Двенадцать человек были взяты в плен и тут же повешены. Остальные вместе с командиром сбежали в Молдову.

До меня дошли сведения, что не кто иной, как Обер дю Байе поручил Дениско провести эту операцию, цель которой состояла в том, чтобы проверить состояние боеготовности австрийцев в Галиции. Никаких подтверждений этому я не получил, и мне тяжело поверить в такую версию. Между тем совершенно точно известно, что посол Обер дю Байе вызывал к себе в Константинополь Дениско, который после возвращения в Бухарест и предпринял эту дерзкую, безрассудную вылазку. Никакой пользы от этого не было, зато пострадали многие жители Галиции. Сотни людей были арестованы и в оковах доставлены в венские тюрьмы, где они подвергались пыткам и долгие годы томились в неволе.

Много лет спустя я узнал, что после этой глупой выходки Дениско поехал в Константинополь и попросился на прием к послу России. Он покаялся в содеянном и пытался оправдаться за свой поступок, совершенный в состоянии крайней безнадежности и отчаяния. Получив от посла письмо в свою поддержку, Дениско отправился в Петербург, где был представлен самому императору Павлу. Монарх принял его весьма благосклонно и одарил огромным земельным участком с сотнями крестьян, дабы возместить убытки за потерянные владения в Польше.

Дамбровский, как отмечалось выше, перешел на службу к русским. Остальные военные из Валахии и Молдовы возвратились на родину либо поехали в Италию и пополнили там польские легионы.

А гражданин Барс все никак не мог забыть проект о созыве сейма в Милане. Я получил от него в Брюсселе обращение, подписанное многими офицерами польских легионов. Мне, Выбицкому и Мневскому предлагалось приехать в Ломбардию и сформировать там ядро национального представительства. Это послание было датировано 3 мессидора.

К тому времени Мневский уже уехал из Парижа поближе к прусской границе. Я же не собирался покидать Брюссель до возвращения генерала Бонапарта в столицу и только после этого намеревался определиться со своим решением. Так что в Милан поехал один Выбицкий.

Из частной переписки я узнал, что генерал Зайончек недавно был назначен комендантом города Брешиа. Ему приказано сформировать шестнадцатитысячный корпус национальной гвардии и линейные войска из шести тысяч штыков. Генерал Домбровский представил Бонапарту всех польских офицеров, несущих службу в Италии. Наполеон тепло приветствовал поляков.

Я с удовольствием читал сообщения о продвижении по службе наших военных в составе польских легионов. Некоторые офицеры, как, например, Зимирский, Хамант и другие, которых я хорошо знал и интересовался их судьбой, дослужились до самых высоких воинских званий. Одним словом, все новости о наших легионах, которые приходили ко мне прямо из Милана либо из Парижа, доставляли мне радость и не давали угаснуть последним надеждам.

Во время моего пребывания в Брюсселе я узнал, что 17 октября 1797 года в Кампо-Формио подписан мирный договор между Французской республикой и Австрией. Отныне австрийский император признавал границами Франции ее естественные пределы: Рейн, Альпы, Средиземное море, Пиренеи и океан. Он давал согласие на то, чтобы Цизальпинская республика была образована из Ломбардии, герцогств Реджио, Модены, Мирандолы, из трех легатств, отнятых от Папской области – Болоньи, Феррары и Романьи, из Вальтелины и части венецианских владений на правом берегу реки Адидже. Австрийский монарх также уступил Брайсгау. Тем самым его наследственные земли удалялись от французских границ. Было условлено, что важный плацдарм Майнц будет передан французским войскам по военной конвенции, которую подпишут в Раштатте французский уполномоченный и граф фон Кобенцль.

Бонапарт доверил доставить Кампоформийский договор в Париж генералу Бертье и знаменитому Гаспару Монжу, члену комиссии наук и искусств в Италии. Подписание мирного договора в Кампо-Формио для Директории стало неожиданностью. Более того, этот документ показался ей не очень удачным, и она не торопилась его ратифицировать. Однако общественное мнение взяло верх, и вскоре все согласились, что условия мирного договора с Австрией весьма выгодны французскому правительству, и было решено утвердить все подписанное генералом Бонапартом.

В Брюсселе я узнал и о смерти короля Пруссии Фридриха Вильгельма II. Он скончался 16 ноября 1797 года.

После подписания договора в Кампо-Формио у меня уже не оставалось сомнений, что либо по собственной инициативе, либо по решению Директории генерал Бонапарт появится во французской столице. И я стал собираться в Париж, но непредвиденный случай задержал мой отъезд из Брюсселя.

Я обратился к мэру с просьбой о выдаче паспорта. Однако он предупредил меня, что без разрешения парижской полиции никто не сможет выдать мне такой документ. Через две недели мэр сообщил, что в Брюсселе я могу оставаться столько, сколько пожелаю, а получить разрешение на въезд в Париж можно лишь при наличии справки от одного из членов Директории либо от министра Французской республики, который знает меня лично. Я был в полном замешательстве. Польской депутации в Париже уже не было. Неразбериха, царившая в столице между членами правительства, а также перемены в министерствах не позволяли остановить свой выбор на чиновнике, к которому можно было бы обратиться. К счастью, в Париже теперь находился бывший посол Французской республики в Константинополе Вернинак[75]. Ему я и послал свое письмо, и вскоре получил справку следующего содержания:

 

«Я, нижеподписавшийся, довожу до сведения гражданина Сотена, министра полиции Французской республики, что познакомился с польским патриотом Михалом Огинским в Константинополе во время исполнения дипломатической миссии в Оттоманской империи. Гражданин Михал Огинский представлял в этой стране интересы своих соотечественников, которые являются друзьями Французской республики и врагами угнетателей своей страны. Вышеупомянутый гражданин пожертвовал свое огромное состояние на алтарь свободы и независимости отечества. Россия объявила его вне закона. Мне представляется, что всеми своими деяниями гражданин Михал Огинский заслужил право на благорасположенность и сочувствие французских властей. Париж, 10 фримера VI года республики.

Р. Вернинак».

 

Я передал эту справку мэру Брюсселя, через несколько дней получил паспорт и 2 декабря 1797 года уехал в Париж.

 

Глава V

 

6 декабря, завершив одну из самых блестящих кампаний в Италии, генерал Бонапарт возвратился в Париж. Теперь вся Италия оказалась под властью Франции. По французской политической модели в Италии недавно были созданы две новые республики. Император и князья Империи признали Французскую республику. Только в виде контрибуции Франция получила от Италии более ста двадцати миллионов. Национальный музей обогатил свои фонды за счет шедевров искусства, доставленных из Пармы, Флоренции и Рима. Их стоимость оценивали более чем в двести миллионов. Корабли, захваченные в Генуе, Ливорно и Венеции, укрепили мощь военно-морского флота Франции. Тулонские эскадры держали под контролем водные просторы Средиземного моря, Адриатики и Ближнего Востока. Новый торговый путь открылся через Альпы для товаров из Лиона, Прованса и Дофине. Эти удивительные результаты одной-единственной военной кампании, которая продолжалась всего лишь два года и принесла столько ярких побед, вызывали восхищение и уважение всей Франции к тому, кому она была обязана таким успехом.

Между тем Бонапарт появился в столице очень скромно и остановился в своем маленьком домике на улице Шантрен, которую муниципалитет спонтанно переименовал в улицу Победы.

Я прибыл в Париж накануне приезда Бонапарта и поставил перед собой цель чаще бывать в высшем свете, чем в предыдущий раз. Я решил как можно больше общаться с членами правительства и с самыми известными людьми того времени. Мне хотелось, чтобы все во мне видели не представителя польских патриотов, а самого обыкновенного гражданина Польши, живущего в изгнании. В таком случае мне не придется никого утомлять бесконечными жалобами о состоянии моей страны, за мной не будут следить иностранные агенты, я без всякой предвзятости буду относиться к своим собеседникам, из какой бы страны они не были. А самое главное – никто не подумает, что я пытаюсь выудить какую-то информацию. Ни у кого не возникнет ко мне никаких подозрений, и я смогу войти в любое общество, чтобы услышать различные мнения от всех, с кем сведет меня судьба.

Я обнаружил, что практически все французы любят поляков и находят у них немало общего со своим характером. Они хвалят поляков за их обходительность в общении, за их достоинство и любовь к родине. Французские военные не перестают восхвалять польские легионы. Однако эти приятные и лестные оценки никоим образом не проясняли подлинные намерения французского правительства, которое в тот период вело себя крайне нерешительно и было слишком озабочено внутренними проблемами собственной страны, чтобы заниматься еще и Польшей.

Меня представили новому министру иностранных дел Франции Талейрану. Я познакомился с такими важными лицами как Баррас, Бартелеми, Пишегрю, Тальен, Сийес и большинством французских генералов, принимавших участие в итальянской кампании.

Всех этих людей чаще всего я встречал в доме графа Лекутле де Кантеле. Они заходили сюда отобедать либо провести вечер. Именно здесь я узнал много подробностей о важнейших периодах французской революции и о главных событиях военных операций в Италии и Германии. В этом доме я также познакомился с генералом Бонапартом. Нас представил друг другу хозяин дома, и сразу после этого Наполеон поинтересовался, давно ли я уехал из Константинополя, как там поживает Обер дю Байе, кто из военнослужащих остался с ним, какие впечатления на меня произвела Турция?.. Мои ответы были столь же краткими, как и вопросы.

Однажды, когда я обедал у графа Лекутле де Кантеле, явился адъютант Бонапарта и подтвердил заказ генерала, который задерживался и не смог своевременно приехать.

После обеда находящиеся в зале дамы стали расспрашивать Наполеона о последних новостях из Рима, так как уже все знали, что дворец посла Франции Жозефа Бонапарта окружили, а генерал-адъютант Дюфо убит. Наполен очень любезно и доброжелательно пообщался с любопытными дамами и даже рассказал кое-какие подробности об этом происшествии. Говорил он хриплым голосом, и мне показалось, что в ту пору он должным образом еще не овладел навыками самовыражения. Я утверждаю это, вспоминая тот разговор, свидетелем которого стал сам. Бонапарт что-то говорил о видении, которое у него было за несколько дней до убийства генерала Дюфо, но я не смог расслышать подробностей о связи этого видения с реальностью. Слушали его, затаив дыхание, хотя всех удивило не столько само видение, сколько то, что такие вещи звучат из уст героя дня.

Затем многие дамы собрались у пианино и попросили меня сыграть марш, который я написал для польских легионов. Наполеон тоже подошел к инструменту и сказал: «А давайте послушаем! Ведь это о польских легионах. Только всегда следует добавлять: об отважных польских легионах, потому что поляки дерутся как дьяволы».

После этого заговорили о музыке, о выдающихся итальянских композиторах… Бонапарт также поддержал этот разговор, с похвалой отозвавшись о Паизиелло.

Через два дня министр иностранных дел Талейран дал великолепный бал в честь возвращения генерала Бонапарта из Италии. Собрались высокие зарубежные гости и лучшие люди Франции[76].

Сам генерал Бонапарт явился на бал с большим опозданием. Взгляды всех гостей уже давно были устремлены на дверь, через которую он только что вошел в зал. Люди, не встречавшие его раньше, были немало удивлены. Перед ними стоял мужчина невысокого роста, худощавый, смуглое от усталости и от избытка солнечных лучей лицо, гладкие блестящие волосы, ниспадающие до самых глаз, простой серый сюртук, на вид человек серьезный и не очень располагающий к себе.

Казалось, Бонапарт совсем не замечал ни праздничной суеты, ни заискивающих взглядов гостей и чувствовал себя чужим на этой пышной церемонии, где главным лицом был все-таки он сам. Кое с кем из ближайшего окружения он все же обменивался короткими репликами, но как только замечал, что вокруг него растет толпа желающих приблизиться к нему, разглядеть, услышать его, Бонапарт хладнокровно переходил в другое место, а то и в соседние залы, где все повторялось сначала. Вскоре Наполеон уехал: то ли от усталости, то ли от скуки, то ли от желания заняться более полезными делами. Бонапарта совершенно не волновало, какое впечатление на публику произвело его появление на балу[77].

Сразу же после возвращения Бонапарта в Париж к нему явились руководители всех политических партий. Принимать их Наполеон отказался.

Парижане жаждали увидеть его. Толпы народа стояли на улицах и площадях, по которым предположительно он мог проехать. Однако никому так и не удалось встретиться с генералом. Правительство проявляло к нему огромное уважение. И когда у членов Директории возникала необходимость проконсультироваться с Бонапартом, к нему присылали кого-нибудь из министров с любезным приглашением принять участие в заседании. После изгнания Карно вакантное место в Институте было предложено Бонапарту. Желая засвидетельствовать признательность республики генералу Итальянской армии, правительство устроило грандиозное празднество, формальным поводом которому стала доставка в Париж мирного договора, подписанного в Кампо-Формио. Перед Люксембургским дворцом были воздвигнуты огромные декоративные сооружения, на которых над пятью членами Директории развивались знамена, завоеванные в Италии. С речью выступил сам Бонапарт. Из его уст, между прочим, прозвучали и такие слова:

«Чтобы обрести свободу, французский народ вынужден был воевать с королями. Чтобы получить конституцию, основанную на разуме, ему довелось восемнадцать столетий бороться с предрассудками: религия, феодализм, деспотизм приходили на смену друг другу и управляли Европой. А с момента подписания мира, который вы заключили недавно, начинается эпоха представительной формы правления. Я вручаю вам Кампоформийский мирный договор, ратифицированный императором. Этот мир обеспечит свободу, процветание и славу республике. Когда благополучие французского народа будет основано на лучших конституционных законах, станет свободной и вся Европа и т. д. ».

Я часто виделся с Сулковским, который был одним из адъютантов Наполеона и почти никогда с ним не расставался. Как-то он рассказал мне, что Бонапарт – человек довольно молчаливый, хмурый, задумчивый, как правило, чем-то озабоченный. На публике никогда не улыбается, а вот в узком кругу, среди своих, как это бывало в доме графа Лекутле де Кантеле и везде, где не было людей, чье присутствие стесняло его, генерал охотно включался в разговор и поддерживал беседу. В общении с глазу на глаз с Сулковским он откровенно и доверительно делился своими планами, а порой до слез смеялся, услышав какую-нибудь пикантную историю о дамах, которых знал лично. Как уверял меня Сулковский, вернувшись в Париж, Бонапарт поселился в маленькой, очень скромно обставленной квартире, и большую часть дня проводил над географическими картами. Он расстилал их на ковре в своем кабинете и с компасом и карандашом в руках переходил от одной карты к другой, намечая маршруты предстоящих кампаний и планируя то вторжение в Англию, то поход в Египет. В свет выезжал редко. Иногда посещал театр, где всегда предпочитал место в задрапированной ложе. Чаще всего домой возвращался часам к девяти, а затем при лампе читал до двух-трех часов ночи.

Несмотря на все знаки уважения, которые Директория оказывала Бонапарту, ни для кого не было секретом, что ее руководители завидуют генералу. Завидуют его славе, его весу и влиянию, его популярности. А вот солдаты и офицеры, возвращающиеся во Францию, с восторгом рассказывали о боевых способностях своего генерала.

Тем временем разногласия между членами правительства создавали все больше и больше препятствий для нормального развития страны. Работа центральных органов управления Франции не оправдывала ожиданий людей. Со всех сторон сыпались жалобы и нарекания. Многие стали с надеждой обращать свои взоры на триумфатора итальянской кампании.

Прошло несколько месяцев, как я приехал в Париж. На моих глазах Франция разрывалась на части от волнений и действий заговорщиков. К чему это могло привести, предугадать было сложно. Мне же представлялось, что близится правительственный переворот и грядут новые перемены. И это уже было вопросом времени. Такая перспектива ничего хорошего для поляков не сулила, и нам ничего не оставалось, как запастись терпением и ждать.

Ход моих мыслей подтвердил и министр иностранных дел Талейран, с которым я встретился перед отъездом из Парижа. Хочу воздать должное этому политику. Он был первым, кто не стал услаждать наши химерические надежды и открыто сказал, что теперь полякам было бесполезно обращаться в правительство Франции со своими просьбами и ходатайствами. При этом признавал, что все его соотечественники озабочены судьбой польского народа, и охотно допускал, что придет день, когда французы захотят и смогут помочь нам возродить Польшу. Однако в данный момент, повторил министр, думать и мечтать об этом не следовало. Говоря обо мне, Талейран заметил, что человеку, имеющему семью, едва ли стоит приносить в жертву свое состояние и противиться искушению вернуться на родину. Он знал, что в России я попал в списки лиц, объявленных вне закона, лишенных состояния и подлежащих преследованию, но не учитывал, что и в Пруссии приняты самые суровые меры в отношении польских эмигрантов. Министр советовал мне ехать прямо в Берлин и обратиться к королю Пруссии, нынешнему союзнику Французской республики, который всячески демонстрирует свою приверженность этому альянсу. Он заверил меня, что я вполне мог рассчитывать на лояльность правительства Берлина, где в случае необходимости меня возьмет под свое покровительство официальный представитель Франции.

Я поблагодарил Талейрана за внимание и заботу обо мне и сказал, что прежде чем решусь отправиться в Берлин, должен внимательно изучить тамошнюю обстановку, а пока что остановлюсь в Гамбурге. Как-никак, оттуда уже ближе к Берлину. Я попросил о рекомендательных письмах для гражданина Робержота, полномочного представителя Франции в Ганзейских городах. Уже на следующий день эти письма доставил мне гражданин Дюран, руководитель секретариата министерства иностранных дел Франции.

 

Глава VI

 

Уехал я из Парижа в конце апреля 1798 года, позаботившись о том, чтобы при мне не было никаких документов, писем и записок, которые могли бы вызвать хотя бы малейшие подозрения. Именно в ту пору в душе моей появилась уверенность, и с ней я уже не расставался никогда, что Польша возродится. Но ни я, ни патриоты, которые всегда были рядом со мной, к этому уже причастны не будем. Спасения я ожидал исключительно от Провидения, от счастливого стечения обстоятельств, от польских легионов, которые действительно становились ядром национального представительства.

В Гамбурге мне пришлось вести себя крайне осторожно: я попал в поле зрения российских и английских агентов, которые постоянно следили за мной. Я не общался с экзальтированными типами, избегал встреч с подозрительными личностями, не поддерживал никакой переписки с соотечественниками, проживающими в Дрездене, Венеции и Париже. В конце концов, мне удалось не подставить себя под удар. Несколько раз я встречался с генералом Дюмурье, герцогом де Лианкуром и Александром Ламетом. Гораздо чаще виделся с генералом Валансом. Мне показалось, что он старался познакомиться со мной поближе. А вот к Риваролю я заходил каждый день. Беседовать с ним было одно удовольствие. Всякий раз я обязательно слышал от него что-нибудь поучительное, разумное и интересное. Больше всего мне нравилось, когда Ривароль читал статьи из своего словаря французского языка. Жаль, что природная лень не позволила ему завершить эту оригинальную работу. Запомнились также его любопытные разъяснения и комментарии к текстам Горация, которые мы вместе читали.

В Гамбурге я узнал из газет о новом походе французов в Египет. План этой военной экспедиции недавно разработал сам Бонапарт. Генерал понял, что не наступило еще время, чтобы воспользоваться раздором и смутой во французском обществе и возглавить правительство, а потому решил дистанцироваться от Директории и отправился в экспедицию в далекие края, где никто не будет мешать ему вести военные операции. И там, в Египте, вдали от Франции, от мятежных группировок и политических партий, он сможет стяжать себе новые лавры.

Египетскому походу предшествовали интересные события. По всей стране поползли слухи о высадке французов в Англии. В Нормандии, Пикардии и Бельгии начали сосредоточиваться французские войска, и это на самом деле не могло не беспокоить английское правительство. Наполеон лично следил за передвижением войск и неоднократно выезжал с инспекторскими проверками в указанные районы, тем самым великолепно подтверждая слухи. А в это время в Тулоне и других средиземноморских портах шла реальная концентрация французских вооруженных сил. Там уже дислоцировались отборные части сорокатысячной армии. Тринадцать линейных кораблей, четырнадцать фрегатов, четыреста транспортных судов в любую минуту были готовы взять на борт и эскортировать это войско под командованием генералов Бертье, Кафарелли, Клебера, Дезе, Ренье, Ланна, Дюма, Мюрата, Андреосси, Бельяра, Мену и Зайончека. Уже был сформирован штаб Бонапарта. В числе адъютантов Наполеона были его брат Луи Бонапарт, Евгений Богарне, Дюрок и Сулковский. В обстановке сверхсекретности в состав участников экспедиции включили и сотню членов комиссии наук и искусств.

19 мая 1798 года корабли французского флота под командованием вице-адмирала Брюэса вышли из Тулона. 13 июня французы заняли остров Мальта, а 1 июля высадились в Египте и овладели Александрией. Победные реляции об успехах французской армии распространялись по Европе с удивительной быстротой. Но вот пришло сообщение о неожиданном разгроме французского флота в морском сражении при Абукире, и все заговорили о неминуемом провале египетской кампании, несмотря на все победы французов на суше.

Все прекрасно знают, что произошло в Египте и Сирии позже, до возвращения Бонапарта во Францию.

События в Египте никоим образом не касались Польши, и я не стал бы о них упоминать, если бы в рядах французских войск не воевали мои соотечественники, отличившиеся своей доблестью и ратными подвигами. В газетах и бюллетенях были опубликованы сообщения о награждении генерала Зайончека за личное мужество и отвагу, проявленные на полях сражений в Египте, и о гибели Сулковского, адъютанта Бонапарта, который пал смертью храбрых 21 сентября 1798 года под Каиром.

Но вернемся в Гамбург, где я влачил жалкое существование без денег и без всякой надежды. Я предпринял безуспешную попытку воссоединиться с семьей, которая находилась на польской территории, подвластной Пруссии. В конце сентября мне сообщили, что король и королева Пруссии во время путешествия в Варшаву интересовались у супруги о моих делах. Жена воспользовалась этой встречей и попросила о разрешении для меня вернуться на родину. После этого мне прислали паспорт вместе с очень любезным письмом от принца Вильгельма Оранского, шурина короля[78]. В этом послании, в частности, говорилось: «Искренне рад, что могу оказать вам услугу и содействовать вашему выезду на родную землю и возвращению в лоно семьи».

Трудно мне передать чувства, охватившие меня на польской границе. Мать моя несколько месяцев назад умерла. Ушли из жизни и многие друзья, а те, кого Бог уберег, находились за непреодолимой границей: путь в российские и австрийские владения был для меня заказан. И только король Пруссии предоставил мне пристанище на подчиненных ему польских территориях. Все мои поместья пропали, и мне ничего не оставалось, как остановиться в отцовском имении жены неподалеку от Варшавы.

Четыре недели я провел там в безумной тоске, совершенно не зная, чем заняться и что готовит мне судьба. Из глубочайшей меланхолии меня вывели слухи о том, что в Польше вновь начались аресты. Полиции якобы было дано указание удвоить бдительность и внимательно следить за действиями многих известных патриотов, среди которых фигурировали Игнаций Потоцкий, Малаховский и Солтык. Я решил немедленно ехать в Берлин, поблагодарить короля за разрешение побывать на родине и одновременно обезопасить себя от всяких подозрений, если таковые имеются.

15 ноября 1798 года я прибыл в Берлин. Невозможно передать незабываемые впечатления от теплого доброжелательного приема, оказанного мне королевской семьей.

Однако уже на следующий день мой добрый друг барон Рид, голландский министр, прислал мне записку. В ней сообщалось, что в то самое время, когда мне оказывали почести в королевском дворце, министру полиции доложили, что мое имя находится в списке подозрительных и опасных лиц. А на ужине у графа Шуллембурга меня назвали якобинцем, и все были в недоумении, почему король так расположен ко мне. Барон Рид успокаивал меня, что больших последствий это не получит и все недоразумения развеются, как только в светских кругах Берлина меня узнают поближе. А пока барон советовал мне не терять время и записаться на прием к министру иностранных дел графу Гаугвицу и министру полиции графу Шуллембургу.

Я так и поступил. Уже на следующий день побывал у обоих министров. Беседовать с ними было одно удовольствие, и в дальнейшем и тот и другой относились ко мне предельно корректно. Каждый из них сказал мне практически одно и то же, используя при этом одни и те же выражения. Они были прекрасно осведомлены о моем участии в восстании 1794 года и не видели в этом ничего предосудительного, так как защита родины – долг каждого гражданина. Министры знали о моем пребывании в Венеции, Константинополе и Париже, а также об остальных моих делах после восстания. Все это не вызывало с их стороны никаких упреков: как свободный человек я мог поступать согласно своим желаниям и убеждениям. Ни один, ни другой не сомневались, что вести себя в Пруссии я буду благоразумно и достойно, а правительство возьмет меня под свое покровительство и обеспечит мне тихую, спокойную жизнь во всех владениях Его Величества короля Пруссии.

Почти четыре месяца я жил в Берлине и все это время обдумывал, как можно получить разрешение на въезд в Россию. Все варианты, которые приходили в голову, я вынужден был отметать, так как в Петербурге у меня никого не было, кто мог бы порадеть за меня. А в Литве нашлось бы много людей, не желавших моего приезда, и они очень огорчились бы, если бы я туда вернулся.

Король не раз и не два подробно расспрашивал меня о конфискации моих земель и о причинах гонений против меня. В один прекрасный день через графа Гаугвица король передал мне свой совет: обратиться с письмом к императору Павлу. Предполагалось, что мое письмо царю вручит уполномоченный Пруссии в Петербурге, который уже получил инструкции об оказании мне поддержки от имени короля.

Такой демарш показался мне очень многообещающим. А получилось все наоборот: император Павел оскорбился, что бывший российский подданный ходатайствует о помощи от имени чужого двора, вместо того, чтобы напрямую обратиться к нему со своей просьбой.

29 марта 1799 года я получил письмо от графа Ростопчина:

 

«Господин граф! Его Величество император, ознакомившись с вашим посланием от 12 марта сего года, счел невозможным удовлетворить вашу просьбу и повелел мне довести это до вашего сведения.

Честь имею и т. д. и т. п.

Подпись: Ростопчин».

 

Много лет спустя я узнал, что была и еще одна причина, по которой император Павел мог отказать в моей просьбе. Дело в том, что незадолго до того, как в Петербурге получили мое письмо, в одной гамбургской газете появилась статья о моей работе в Константинополе, о частых встречах с Обером дю Байе и о контактах с членами Директории в Париже. В Петербурге все это истолковали против меня, о чем было доложено императору Павлу.

Покинув Берлин, я вновь приехал к семье. В полном уединении, в нужде, ничем не занимаясь, жил в деревне. Подробности из моей личной жизни вплоть до 1802 года не представляют никакого интереса. Дважды съездил в Берлин, где встречал неизменную поддержку, покровительство и сердечный прием у короля. Еще раз написал императору Павлу, но ответа так и не дождался. Затем пришло сообщение о кончине российского монарха 24 марта 1801 года.

Через несколько месяцев обратился к императору Александру, преемнику Павла. Я так поверил в великодушие и благородные чувства нового российского царя, что не сомневался в его положительном ответе. Не знаю, быть может, письма мои не доходили до Петербурга, а возможно, новые владельцы моих конфискованных земель и личные враги чинили какие-то препятствия для моего возвращения в Россию, но ждать, пока сбудутся мои надежды, мне довелось долго.

В Пруссии из газет легко было получить информацию о событиях во Франции и общей ситуации во всей Европе. Это было хорошим подспорьем для меня. После моего отъезда из Гамбурга в жизни европейских государств и дня не проходило без интересных фактов первостепенной важности. Последней новостью, которую все активно обсуждали, стало сообщение о морском сражении при Абукире.

Пока французские войска под командованием генерала Бонапарта вели бои в Египте и уже стали угрожать Сирии, генерал Жубер занял Турин, генерал Шампионне вошел в Неаполь, провозгласи

⇐ Предыдущая22232425262728293031Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: