 |
Мне все еще больно. Пожалуйста, помогите мне.
|
|
|
|
Дистресс
Неправда, что карта свободы будет закончена
стиранием последней несправедливой границы
когда нам останется лишь составить схемы аттракторов грома
и описать аритмии засух
раскрыть секреты молекулярных диалектов лесов и саванн
столь же многообразных, как тысячи людских языков
проникнуть в самые глубины истории наших страстей
более древние, чем сама мифология
Так я заявляю, что
ни одна корпорация не владеет монополией на числа
ни один патент не может описывать нуль и единицу
ни одна нация не владычествует над аденином и гуанином
ни одна империя не правит квантовыми волнами
И всем должно найтись место на празднике понимания
ибо существует истина, которую нельзя купить, или продать
навязать силой
от которой
нельзя защититься или сбежать.
Мутеба Казади, «Техноосвобождение», 2019
Часть 1
— Все в порядке. Он мертв. Отправляйся и поговори с ним.
Биоэтик оказалось молодым асексо с белокурыми дредами и в футболке, на которой между платной рекламой вспыхивал слоган «Скажи ТВ «нет!». Оно добавило свою сигнатуру в формуляр разрешения на планшете судебного патологоанатома, а затем удалилось в угол комнаты. Травматолог и парамедик откатили с прохода свое реанимационное оборудование, и патологоанатом поспешила вперед, сжимая в руке шприц для инъекций, чтобы ввести первую дозу нейроконсерванта. Бесполезный до момента юридической смерти и высокотоксичный для некоторых органов в пределах нескольких часов, коктейль из антагонистов глутамата, блокаторов кальциевых каналов и антиоксидантов почти сразу останавливал наиболее разрушительные биохимические изменения в мозгу жертвы.
|
|
|
Помощник патологоанатома последовал за ней, толкая перед собой тележку со всеми принадлежностями для посмертного возрождения: подносом с одноразовыми хирургическими инструментами; несколькими стойками электронного оборудования; аппаратом искусственного кровообращения, подключенным к трем стеклянным емкостям размером с охладитель для воды; чем-то, напоминающим сетку для волос, изготовленную из серого сверхпроводящего провода.
Луковски, детектив из отдела по расследованию убийств, стоял рядом со мной.
— Если бы все, — задумчиво проговорил он, — были оснащены как ты, Ворт, нам бы никогда не пришлось этого делать. Мы могли бы просто воспроизвести преступление от начала до конца. Как прочитать черный ящик самолета.
Я ответил, не отрывая взгляда от операционного стола — наши голоса я мог достаточно легко удалить позже — но хотел, чтобы запись процесса подключения суррогатного кровоснабжения шла непрерывно.
— А ты не думаешь, что, если бы у каждого к зрительному нерву было подключено устройство записи, то убийцы стали бы вырезать чипы памяти из тел своих жертв?
— Временами, наверное, да. Но ведь никто не околачивался рядом, чтобы угробить мозг этого парня, так ведь?
— Это они еще не видели мой документальный фильм.
Помощник патологоанатома обрызгал череп ферментом для удаления волос, а затем смахнул все выпавшие волосы парой взмахов руки в перчатке. Когда он собрал все это в пластиковый мешок для образцов, я понял, почему оно все держится вместе, а не разлетается, как отходы в парикмахерской — вместе с волосами сошло пару слоев кожи. Помощник наклеил «сеточку для волос» — моток электродов и СКВИД[1] — к голой розовой коже головы. Патологоанатом закончил проверять систему искусственного сердца, затем, сделав в трахее надрез, воткнул туда трубку, подключенную к небольшому насосу, который должен был заменить схлопнувшиеся легкие. Отнюдь не для дыхания, а для обеспечения возможности говорить. Можно было, конечно, отслеживать нервные импульсы в гортани и на их основании синтезировать звуки, но видимо голос искажался значительно меньше, когда жертва могла испытывать подобие нормальных тактильных и слуховых откликов, производимых вибрациями столба воздуха. Помощник прикрепил маску, закрывающую жертве глаза; в редких случаях к коже лица могла спорадически вернуться чувствительность, а так как клетки сетчатки преднамеренно не возрождались, то повреждение глаз было простейшей ложью, призванной объяснить временную слепоту.
|
|
|
Я снова задумался о возможных комментариях. В 1888 году полицейские хирурги сфотографировали сетчатку одной из жертв Джека Потрошителя, в тщетной надежде, что им удастся обнаружить лицо убийцы, отпечатавшееся в светочувствительном сегменте человеческого глаза…
Не годится. Слишком предсказуемо. А еще вводит в заблуждение: возрождение не являлось процессом извлечения информации из пассивного трупа. Но какие еще возможны ассоциации? Орфей? Лазарь? «Лапа обезьяны»[2]? «Сердце-обличитель»[3]? Реаниматор? Ничто в мифологии или фантастике не годилось в качестве прообраза. Лучше обойтись без бойких сравнений. Пусть труп говорит сам за себя.
По телу жертвы прошел спазм. Временный кардиостимулятор заставлял его поврежденное сердце биться, но его мощность была настолько большой, что минут через пятнадцать, максимум двадцать, каждое волокно сердечной мышцы окажется отравленным побочными продуктами электрохимических процессов. Обогащенный кислородом заменитель крови подавался в левое предсердие и, без поддержки легких, однократно прокачивался по телу, а затем удалялся через легочную артерию и утилизировался. В краткосрочной перспективе открытая система создавала меньше проблем, чем рециркуляция в замкнутой. Из наполовину заживленных ран в груди и на туловище струились, переплетаясь друг с другом, тонкие алые ручейки, стекая затем в дренажные каналы операционного стола. Но в сотни раз больший поток создавала выкачиваемая из организма кровь. Никто не потрудился удалить хирургических личинок, и они продолжали трудиться, как ни в чем не бывало: своими челюстями сшивали и химически прижигали мелкие кровеносные сосуды, очищали и дезинфицировали раны, почти вслепую, на нюх, находили омертвевшие ткани и сгустки, чтобы их поглотить.
|
|
|
Поддерживать приток кислорода и питательных веществ к мозгу было необходимо, но не позволяло обратить повреждения, которые уже произошли. Истинным же катализатором возрождения служили миллиарды липосом — микроскопических капсул препарата, изготовленных из мембранных липид, которые попадали в тело вместе с заменителем крови. Один, внедренный в мембрану, ключевой белок увеличивал проницаемость гематоэнцефалического барьера, что позволяло липосомам проникнуть из капилляров головного мозга в межнейронное пространство. Другие белки заставляли саму мембрану сливаться с клеточной стенкой первого же обнаруженного ей подходящего нейрона, запуская сложный комплекс биохимических процессов, позволяющих сообщить клетке энергию, зачистить ее от некоторых осколков ишемических повреждений и защитить от шока реоксигенации.
Для других типов клеток — мышечных волокон голосовых связок, челюстей, губ, языка; рецепторов внутреннего уха — имелись свои липосомы. Они все содержали препараты и ферменты, рассчитанные на то, чтобы захватить умирающие клетки и заставить их ненадолго мобилизовать свои ресурсы ради последней, неустойчивой, вспышки активности.
Возрождение не являлось крайней, отчаянной мерой реанимации. Возрождение разрешалось только в том случае, когда все методы, которые могли вернуть пациента к жизни на сколь-нибудь длительный срок, потерпели неудачу.
Патологоанатом посмотрела на экран электронного оборудования тележки. Я проследил за ее взглядом: по экрану пробегали волнообразные линии, показывающие неустойчивые ритмы головного мозга и колебалась гистограмма измерений уровня токсинов и продуктов распада, вымываемых из организма. Луковски сделал несколько шагов вперед, выжидательно глядя на тело. Я последовал за ним.
Помощник нажал клавишу на клавиатуре. Жертва дернулась и закашлялась кровью, среди которой все еще была и ее — темная и наполненная сгустками. Линии на экране превратились в острые пики, затем стали более гладкими и регулярными.
|
|
|
Луковски взял жертву за руку и сжал ее — жест, который показался мне несколько циничным, хотя, насколько я знал, вполне мог оказаться выражением подлинного сострадания. Я взглянул на биоэтик. На футболке было написано «Убедительность — это товар!» Я не смог решить для себя, спонсируемое ли это послание, или собственное мнение.
— Дениэл? Дэнни? Вы меня слышите? — сказал Луковски. Никакой явной реакции не последовало, но мозговые волны на дисплее зашлись в танце. Дениэл Каволини был студентом музыкального колледжа, девятнадцати лет отроду. Его нашли около одиннадцати, в закоулке железнодорожной станции «Таун Холл». Часы, планшет и обувь были при нем и, маловероятно, что это было неудавшееся ограбление. Последние две недели я болтался в отделе по расследованию убийств, ожидая чего-нибудь подобного. Ордера на возрождение выдавались только в том случае, если доказательства позволяли предположить, что жертва сможет назвать нападавшего; надежды на получение сколь-нибудь пригодного словесного описания, не говоря уже о фотороботе убийцы, практически не было. Луковски разбудил судью сразу после полуночи, в ту минуту, когда стал ясен прогноз.
Кожа Каволини стала приобретать странный багровый оттенок, по мере того, как все больше и больше возрожденных клеток стали получать кислород. Транспортная молекула с неестественным оттенком в заменителе крови являлась более эффективной, чем гемоглобин, но при этом, как и все прочие препараты, используемые при возрождении, чрезвычайно токсичной.
Помощник патологоанатома нажал еще пару клавиш. Каволини дернулся и снова закашлялся. Тут нужно было соблюсти очень точный баланс: легкие возмущения в мозгу требовались для восстановления согласованных ритмов… но слишком сильное внешнее вмешательство могло уничтожить остатки кратковременной памяти. Даже после юридической смерти, нейроны в глубине мозга могли оставаться активными, сохраняя циркуляцию символических представлений паттернов активации недавних воспоминаний в течение нескольких минут. Возрождение могло временно восстановить мозговую инфраструктуру, необходимую для извлечения таких следов, но если бы они уже оказались полностью уничтожены, или заглушены попытками восстановить их, то допрос не имел смысла.
— Ты сейчас в порядке, Дэнни, — успокаивающе сказал Луковски. — Ты в больнице. В безопасности. Но ты должен сказать мне, кто сделал это с тобой. Скажи, у кого был нож.
|
|
|
Изо рта Каволини вырвался тихий хрип: один слабый, с придыханием звук, затем тишина. Моя кожа покрылась мурашками, будто ее коснулась обезьянья лапа, но одновременно я почувствовал и идиотский всплеск ликования, будто какая-то часть меня отказывалась признать, что этот слабый признак жизни может не оказаться признаком надежды.
Каволини сделал еще одну попытку, и она оказалась более продолжительной. Из-за искусственной аспирации, не подчиняющейся его контролю, казалось, будто он задыхается, и выглядело это жалко, но отнюдь не по причине недостатка кислорода. Его речь была такой прерывистой и неровной, что я не мог разобрать ни одного слова. Но существовал еще и массив пьезоэлектрических датчиков, закрепленных у него на горле и подключенных к компьютеру. Я повернулся к экрану.
Почему я не вижу?
— У тебя повязка на глазах, — сказал Луковски. — Повреждено несколько сосудов, но их уже восстановили. Эти повреждения не навсегда, я обещаю. Так что просто… лежи неподвижно и расслабься. И скажи мне, что произошло.
Который час? Пожалуйста. Я лучше позвоню домой. Я лучше скажу им…
— Мы говорили с твоими родителями. Они уже в пути и прибудут, как только смогут.
Это было почти правдой — но даже если бы они появились здесь в течение следующих девяноста секунд, их бы не пропустили в комнату.
— Ты ждал поезд, чтобы поехать домой, так ведь? Четвертая платформа. Помнишь? Поезд в 10:30 на Стратфилд. Но не сел на него. Что случилось?
Я видел, как взгляд Луковски сместился на графики под окном со стенограммой, где с полдюжины кривых показывали улучшение жизненных показателей, а их продолжение пунктирной линией — прогнозы компьютера. Все кривые прогноза достигали своего максимума в ближайшие минуту или две, а затем резко обрывались.
У него был нож.
Правая рука Каволини начала дергаться, а провисшие лицевые мышцы впервые ожили, сжавшись в гримасе боли.
Мне все еще больно. Пожалуйста, помогите мне.
Биоэтик спокойно взглянуло на экран, но не стало вмешиваться. Любой эффективный анестетик заглушил бы активность мозга настолько, что дальнейший допрос оказался бы невозможным, так что приходилось выбирать: все или ничего, прервать или продолжить.
— Сестра сейчас принесет обезболивающее. Держись, парень, уже недолго. Но скажи мне: у кого был нож?
Их лица блестели от пота, а рука Луковски покраснела от напряжения до самого локтя. Я подумал: если бы ты нашел кого-нибудь, умирающего в луже крови на тротуаре, ты задавал бы такие же вопросы, не правда ли? И говорил бы ту же успокаивающую ложь?
— Кто это был, Дэнни?
Мой брат.
— Нож был у твоего брата?
|
|
|
