Конечно, это был не он. Не говорите никому, что я сказал это. Я буду в порядке, если перестанете сбивать меня с толку. И можно мне уже обезболивающего? Пожалуйста.

Его лицо оплывало и замирало, оплывало и замирало, как череда масок, превращая его страдания в некую абстрактную стилизацию. Он начал двигать головой взад-вперед, поначалу слабо, а затем с маниакальной скоростью и энергией. Я предположил, что это какой-то приступ: препараты возрождения оказывали чрезмерное стимулирующее воздействие на некоторые поврежденные нейронные пути.

Он потянулся рукой к лицу и сорвал повязку. Его голова немедленно перестала дергаться; возможно, его кожа обрела гиперчувствительность и повязка стала неимоверно раздражать. Он несколько раз моргнул, а потом прищурил глаза из-за яркого света в помещении. Я смог разглядеть, как его зрачки сузились, а глаза двигались целенаправленно. Он слегка поднял голову и осмотрел Луковски, затем посмотрел вниз на странные украшения на своем теле: яркие цветные ленты кардиостимулятора, тяжелые пластиковые трубы кровоснабжения, ножевые ранения, полные блестящих белых личинок. Никто не двигался, все молчали, пока он изучал электроды и иглы у себя на груди, странный розовый поток, изливающийся из него, свои разрушенные легкие, искусственные дыхательные пути. Экран располагался позади него, но все остальное он охватил одним взглядом. Он все понял в считанные секунды — я увидел, как на него обрушилась эта тяжесть.

Он открыл рот, затем снова закрыл его. Выражение его лица быстро менялось: сквозь боль проступила вспышка чистого удивления, затем почти радостное понимание, может даже некое извращенное удовольствие от трюка, который с ним проделали. На мгновение он и вправду стал похож на человека, который восхищается блестящим, порочным и кровавым розыгрышем, устроенным за его счет.

Затем он произнес отчетливо, в паузах между принудительными выдохами:

— Я… не… думаю… что… это… хорошая… идея… Я… больше… не… хочу… разго… варивать…

Он закрыл глаза и откинулся на спину. Его жизненные показатели стремительно падали.

Луковски повернулся к патологоанатому. Он был мертвенно бледен, но все еще сжимал руку парня.

— Почему сетчатка? Что ты сделала? Ты, тупая … — он замахнулся свободной рукой, словно собираясь ударить ее, но вовремя сдержался.

На футболке биоэтик появилась надпись: «Вечная любовь — это ваш домашний любимец, изготовленный из ДНК того, кого вы любите».

— Вы же должны были давить на него, так? — кричала в ответ патологоанатом, защищаясь. — Надо было снова и снова про брата, пока бы индекс его гормонов стресса не покраснел!

Интересно, подумал я, а кто решил, каким должен быть нормальный уровень адреналина у того, кто скончался от ножевых ранений, будучи в остальном в полном порядке. Кто-то позади меня неразборчиво выдал длинную череду непристойных ругательств. Я обернулся, чтобы взглянуть на парамедика, который, по идее, был со Скаволини с момента прибытия скорой; я даже не понял, что он все еще в помещении. Он уставился в пол, дрожа от гнева и сжав кулаки.

Луковски схватил меня за руку, пачкая синтетической кровью. Он говорил шепотом, словно надеясь, что его слова не запишутся.

— Снимешь в следующий раз, хорошо? Такого раньше никогда не случалось — никогда — и, если ты покажешь людям этот сбой, который случается один раз на миллион, как будто это…

— Я думаю, что директивы комитета Тейлора, — осторожно вмешалось биоэтик, — относительно дополнительных ограничений ясно дают понять…

Возмущенный помощник патологоанатома повернулся к нему.

— Кто-то интересовался вашим мнением? Процедура — не ваше дело, вы, жалкое…

Где-то глубоко во внутренностях оборудования для возрождения оглушительно заработала сигнализация. Помощник склонился над оборудованием и начал колотить по нему, как разочарованный ребенок по сломанной игрушке, пока звук не прекратился.

В наступившей тишине я почти полностью закрыв глаза, вызвал «Витнесс» и остановил запись. Я увидел достаточно.

А затем Дениэл Каволини пришел в сознание и начал кричать.

Я смотрел, как они накачали его морфием и стали ждать, пока препараты возрождения не прикончат его.

 

 

 

Было только начало шестого, когда я спустился с холма от железнодорожной станции Иствуд. В бледном, бесцветном небе на востоке медленно угасала звездочка Венеры, но сами улицы уже выглядели почти так же, как днем. Только необъяснимо безлюдными. Вагон, в котором я ехал, был тоже совершенно пуст. Время, когда можно почувствовать себя последним человеком на Земле.

Из пышных кустарников, выстроившихся вдоль железнодорожных путей и лабиринтов лесистых парков, вплетенных в пригородный пейзаж, раздавались громкие голоса птиц. Многие из этих парков напоминали девственные леса, но каждое дерево, каждый куст являлись результатом проектирования: они были как минимум устойчивы к огню и засухе, не сбрасывали легко воспламеняющиеся ветки, кору, листья и прочий мусор. Ткани мертвых деревьев поглощались для повторного использования; я видел, как это происходит в замедленной съемке (единственный вид съемок, который я не практиковал): коричневая, увядшая ветка целиком втягивалась в живой ствол. Большая часть деревьев вырабатывала небольшое количество электроэнергии — в конечном счете, благодаря солнечному свету, хотя для этого требовалась достаточно сложная химия, и полученная энергия высвобождалась круглосуточно. Специальные корни выискивали проложенные под парками подземные сверхпроводящие линии и вносили свой вклад в общий поток. Два с четвертью вольта были настолько искробезопасными, насколько вообще может быть электричество, но для их эффективной передачи требовалось нулевое сопротивление.

Некоторые представители фауны тоже были изменены: сороки были послушными даже весной, комары избегали крови млекопитающих, а самые ядовитые змеи были неспособны причинить вред даже ребенку. Небольшие преимущества по сравнению с их дикими родственниками, привязанные к биохимии спроектированных растений, гарантировало измененным видам доминирование в этой микроэкологической нише, а небольшие недостатки удерживали их от чрезмерного размножения, даже если бы они сбежали в какую-нибудь действительно дикую резервацию вдали от человеческих поселений.

Я снимал небольшой отдельный модуль в группе из четырех, установленный в саду, за которым никто не ухаживал, и который плавно переходил в ответвление парка в конце тупика. Я жил там уже восемь лет, с тех пор, как получил первый заказ от «Синет», но все еще чувствовал себя вторгшимся в чужие владения. Иствуд располагался всего в восемнадцати километрах от Сиднея, который — несмотря на то, что все и меньше народа хотело перебраться туда — все еще обладал непостижимой властью над ценами на недвижимость; я бы не смог и за сто лет насобирать на покупку модуля. Доступная (едва) аренда оказалась лишь удачным побочным продуктом сложной схемы уклонения его владельца от налогов — и, вероятно, это был лишь вопрос времени, пока взмах крыльев бабочки на мировых финансовых рынках не вынудит моего работодателя стать чуть менее щедрым или пока мой домовладелец станет чуть менее нуждаться в списании средств, и меня не возьмут за шкирку, и не выкинут обратно, на пятьдесят километров западнее, в район самовольной застройки, откуда я и был родом.

Я осторожно приблизился к входной двери. После ночных событий я должен был бы чувствовать себя дома, как в убежище, но я колебался с минуту, стоя снаружи с ключом в руке.

Джина уже встала, оделась и как раз расправлялась с завтраком. Я не видел ее с этого самого времени, только днем раньше, будто никуда и не уходил.

— Как съемки? — спросила она. Я послал ей сообщение из госпиталя о том, что нам, наконец, повезло.

— Я не хочу говорить об этом.

Я ретировался в гостиную и погрузился в кресло. Это действие, казалось, вновь и вновь проигрывалось в моем внутреннем ухе, и я вновь и вновь совершал погружение. Пришлось сосредоточить взгляд на рисунке ковра, чтобы иллюзия медленно исчезла.

— Эндрю? Что-то случилось? — она последовала за мной в комнату. — Что-то пошло не так? Тебе придется переснимать?

— Я же сказал, я не… — я оборвал себя. Я посмотрел на нее и заставил себя сосредоточиться. Она была озадачена, но пока не сердилась. Правило номер три: рассказывать ей все, каким бы неприятным оно не было, при первой же возможности. Нравится ей это, или нет. Меньшее будет считаться преднамеренным утаиванием информации, и восприниматься, как личное оскорбление.

— Мне не надо будет переснимать. Все кончено, — сказал я, и рассказал, что произошло.

У Джины сделался больной вид.

— Он сказал хоть что-нибудь, ради чего стоило… извлекать? Упоминание о брате имело хоть какой-то смысл, или это был просто бред?

— Пока неясно. Несомненно, у него в прошлом уже бывали случаи насилия — он находился на пробации за нападение на мать. Они задержали его для допроса… но это все может оказаться пустышкой. Если кратковременная память жертвы была нарушена, то он мог воссоздать ложную картину нападения с первым же человеком, способным на это, который пришел ему в голову. И, когда он отказался от своих слов, это не значило, что он кого-то прикрывает — возможно, он просто понял, что у него амнезия.

— И даже если его брат и вправду убил его, — сказала Джина. — Никакое жюри не примет пару слов, от которых, к тому же, сразу отказались, в качестве доказательства. Если кого-то и признают виновным, то отнюдь не благодаря возрождению.

С этим утверждением было сложно спорить; мне надо было постараться, чтобы вновь обрести перспективу.

— В этом случае — нет. Но бывало, что это существенно меняло дело. Конечно, одно лишь слово жертвы вряд ли когда когда-то будет иметь силу в суде — но некоторых людей, кого осудили за убийство, без него никогда бы и не заподозрили. Случаи, когда доказательства, уличающие их, удалось собрать только благодаря тому, что свидетельские показания, полученные в возрождении, направили расследование на нужный путь.

Джина отнеслась к этим словам пренебрежительно.

— Такое случалось от силы пару раз, и не оправдывает возрождение. Надо его полностью запретить, такое недопустимо. — Она колебалась. — Но ты же не собираешься использовать отснятый материал, правда?

— Конечно, я собираюсь его использовать.

— Ты собираешься показывать человека, умирающего в агонии на операционном столе и снятого в тот момент, когда он понимает, что все, что вернуло его к жизни, вскоре гарантированно убьет? — она говорила спокойно; в ее голосе было больше недоверия, чем возмущения.

— Что ты хочешь, чтобы я использовал вместо этого материала? — спросил я. — Инсценировку, в которой все идет по плану?

— Нет. Но почему бы не сделать инсценировку, в которой все пойдет неправильно, как это случилось прошлой ночью?

— А зачем? Это уже случилось, и я уже отснял материал. Кому нужна инсценировка?

— Семье жертвы. Для начала.

Возможно, подумал я. Но действительно ли инсценировка пощадит их чувства? И в любом случае никто не заставляет их смотреть эту документалку.

— Будь разумной, — сказал я. — Это мощный материал, я не могу просто выбросить его. И у меня есть все права на его использование. У меня было разрешение находиться там — и от полиции и от больницы. И я получу разрешение от семьи…

— Ты имеешь в виду, что юристы канала будут запугивать их, вынуждая подписать какой-то отказ «в интересах общества».

Мне было нечего возразить; именно так все и произойдет.

— Ты только что объявила возрождение недопустимым, — сказал я. — Хочешь увидеть его под запретом? Такой фильм только поможет в этом. Он будет как хорошая доза ужасов генетики[4] о которой только может мечтать какой-нибудь тупой луддит.

Казалось, ее это задело, но я не был уверен, что она не притворяется.

— У меня докторская степень по материаловедению, — сказала она, — ты, деревня, так что не смей называть меня …

— Ни в коем случае. Ты знаешь, что я имел в виду.

— Если кто-то здесь луддит, так это ты. Весь этот проект начинает смахивать на пропаганду иденитов. «Мусорная ДНК!» А какой тогда подзаголовок? «Кошмар биотехнологии?»

— Почти.

— Чего я не могу понять, так это почему бы тебе не добавить хоть одну позитивную историю…

— Мы уже это проходили, — устало сказал я. — От меня ничего не зависит. Каналы не покупают истории, без хотя бы намека на провокационность. В данном случае неприкрытой правдой об обратной стороне биотехнологии. А значит никакой «взвешенности». Взвешенный материал смущает людей из маркетинга — нельзя создать шумиху вокруг чего-то, что содержит противоречащие друг другу послания. Но, по крайней мере, будет хоть какое-то противодействие хвалебным гимнам генной инженерии, раздающимся последнее время со всех сторон. И — в широком контексте — позволит представить картину целиком. Добавив к ней то, о чем умолчали все остальные.

— Это лицемерие, — Джина была непреклонна. — «Наша сенсационность уравновешивает их сенсационность». Это не так. Это просто поляризует мнения. Что случилось со спокойным, обоснованным представлением фактов, которое, возможно, позволило бы объявить вне закона возрождение и другие ужасные зверства, без того, чтобы муссировать эту старую фигню насчет преступлений против природы? Показать злоупотребления, но в контексте? Ты должен помогать людям, принимать взвешенные решения по поводу того, что им требовать от регулирующих органов. «Мусорная ДНК» скорей заставит их пойти и разбомбить ближайшую биотехнологическую лабораторию.

Я свернулся в кресле, положив голову на колени.

— Хорошо. Сдаюсь. Все, что ты говоришь — правда. Я манипулятор, демагог и продажный ненавистник науки.

— Ненавистник науки? Все не настолько далеко зашло. Ты продажный, ленивый и безответственный, но пока еще не готов стать приверженцем культа невежества.

— Твоя вера меня умиляет.

Она, надеюсь из нежности, пхнула меня подушкой и вернулась на кухню. Я закрыл лицо руками и комната начала опрокидываться.

Я должен был ликовать. Все кончено. Съемки возрождения были последней частью для «Мусорной ДНК». Никаких больше миллиардеров-параноиков, превращающих себя в замкнутую движущуюся экологическую систему. И никаких страховых компаний, разрабатывающих индивидуальные актуарные имплантаты для мониторинга диеты, физической нагрузки и воздействия загрязнителей для бесконечного пересчета прогноза наиболее вероятной причины и даты смерти владельца. Никаких добровольных аутистов, добивающихся права изуродовать свой мозг, чтобы хирургическим путем достичь состояния, в котором им отказала природа.

Я отправился к себе в кабинет и размотал оптоволоконную пуповину редакционной консоли. Закатав футболку и вычистив какой-то непонятный хлам из своего пупка, я ногтями вытащил телесного цвета заглушку, прикрывающую короткую трубку из нержавеющей стали, заканчивающуюся опалесцирующим разъемом лазера.

— Ты снова вступаешь в противоестественные сношения с этим аппаратом? — прокричала Джина с кухни.

Я слишком устал, чтобы придумывать остроумный ответ. Соединив разъемы, я увидел, как включилась консоль. Экран показывал всю скачиваемую информацию. Восемь часов за шестьдесят секунд — почти все казалось размытым пятном, но я все равно отвел взгляд в сторону. Я не испытывал особого желания, пусть и недолго, заново переживать какое-либо из ночных событий.

Вошла Джина с тарелкой тостов, и я быстро нажал клавишу, чтобы скрыть изображение.

— Мне все еще хотелось бы узнать, — сказала она, — как тебе удалось поместить четыре тысячи терабайт оперативки в своей брюшной полости и не иметь при этом никаких видимых шрамов?

Я опустил взгляд вниз, на гнездо подключения.

— Ты вот это называешь невидимым?

— Слишком маленькое. Чип на восемьсот терабайт тридцать миллиметров в ширину. Я посмотрела в каталоге производителя.

— Шерлок вновь поражает всех своими способностями! Или правильней сказать Шейлок? Рубцы ведь можно удалить?

— Да. Но… стал бы ты уничтожать следы самого важного для тебя переходного обряда?

— Избавь меня от этой антропологической болтовни.

— У меня есть и альтернативная теория.

— Я ничего не отрицаю и подтверждаю.

Ее взгляд скользнул по пустому экрану консоли и остановился на постере «Конфискатора», висящем позади него на стене: полицейский на мотоцикле за ветхим автомобилем. Она перехватила мой взгляд и показала на подпись: НЕ ЗАГЛЯДЫВАЙ В БАГАЖНИК!

— Почему нет? Что в багажнике?

— Не терпится? — рассмеялся я. — Тебе просто надо взять и посмотреть фильм.

— Да, да.

Консоль пискнула. Я отсоединился. Джина с любопытством посмотрела на меня — должно быть я выдал себя выражением лица.

— Так на что это больше похоже: на секс или на дефекацию?

— Скорей на исповедь.

— Ты в жизни не был на исповеди.

— Не был, но видел в кино. Впрочем, шучу. Это ни на что не похоже.

Она взглянула на часы, затем поцеловала меня в щеку, оставив крошки тоста.

— Мне пора бежать. Поспи, ты, идиот. Ты ужасно выглядишь.

Я сидел и слушал, как она суетится. Каждое утро она совершала девяностоминутное путешествие на исследовательскую станцию ветряных турбин CSIRO[5] к западу от Голубых гор. Обычно я вставал одновременно с ней. Это было лучше, чем просыпаться в одиночестве.

Я подумал: я люблю ее. И, если я соберусь, если я буду следовать правилам, то нет причины, чтобы нам и дальше не быть вместе. Скоро подойдет срок моего личного рекорда длительности отношений — восемнадцать месяцев — но бояться нечего. Мы легко побьем его.

Она опять появилась в дверях.

— Так сколько времени тебе понадобиться на редактирование?

— Ах. Ровно три недели. Считая сегодняшний день, — в действительности я не хотел, чтобы мне об этом напоминали.

— Сегодня не считается. Поспи немного.

Мы поцеловались. Она ушла. Я развернулся на стуле к пустому экрану консоли.

Ничего не закончено. Мне придется еще сотню раз увидеть, как умирает Дениэл Каволини, прежде чем я смогу полностью отречься от него.

Я дохромал до спальни и разделся. Развесил свою одежду на очистной стойке и включил питание. Полимеры в ткани вытолкнули из себя влагу одним слабым сырым выдохом, затем собрали оставшуюся грязь и высохший пот в мелкую рыхлую пыль и сбросили ее под действием электростатики. Я посмотрел, как она опускается в контейнер: пыль всегда была обескураживающее синего цвета — что-то связанное с размером частиц. Я ненадолго заскочил под душ, а затем забрался в постель.

Будильник я поставил на два часа дня. Фармацевтический блок рядом с часами произнес: «Должен ли я подготовить курс мелатонина, чтобы восстановить ваши суточные ритмы к завтрашнему вечеру?»

— Хорошо, давай.

Я засунул свой палец в трубку для взятия образцов и почувствовал едва заметный укол, когда аппарат взял кровь. Неинвазивные модели ЯМР уже несколько лет как поступили в продажу, но их цена оставалась все еще слишком высокой.

«Желаете чего-нибудь для сна?»

— Да.

Аппарат тихонько загудел, вырабатывая седативное, адаптированное под мое биохимическое состояние, в объеме, соответствующем предположительному времени моего сна. Синтезатор внутри использовал массив программируемых катализаторов — десять миллиардов ферментов, связанных с полупроводниковой микросхемой, которая могла их переконфигурировать. Погруженный в небольшую емкость из молекул прекурсоров чип мог собрать любой из десяти тысяч препаратов. Или, по крайней мере, любой из тех, для которого у меня было программное обеспечение и до тех пор, пока я оплачивал лицензию.

Аппарат изверг небольшую, все еще чуть теплую таблетку. Я надкусил ее.

«Цитрусовый привкус после тяжелой ночи. Вы запомните!»

Я откинулся на спину и стал ждать, пока подействует препарат.

Я наблюдал за выражением его лица — но расслабленные мышцы не подчинялись ему. Я слышал его голос — но дыхание, когда он говорил, ему не принадлежало. У меня не было никакой реальной возможности узнать, что он чувствовал на самом деле.

Не «Лапа обезьяны» и не «Сердце-обличитель».

Скорее «Преждевременное погребение».

Но я не имел права оплакивать Дениэла Каволини. Я должен был продать миру его смерть.

У меня не было даже права сопереживать ему, представить себя на его месте.

Как заметил Луковски, такое никогда не случится со мной.

 

 

 

Я видел «Мувиолу» пятидесятых годов прошлого века только раз — в музее за стеклом. Тридцатипятимиллиметровая пленка следовала извилистым путем через внутренности машины, двигаясь взад и вперед между двумя катушками на ременном приводе, поднятых на вертикальные штанги позади крошечного просмотрового экранчика. Шум мотора, скрежет шестеренок, вой лопастей затвора, словно это лопасти вертолета — звуки, издаваемые машиной в процессе работы, который отображался на панели под экранным боксом — делали ее похожей скорее на уничтожитель документов, чем на монтажное устройство. Трогательное сравнение. Мне очень жаль… но эта сцена пропала. «Мувиола» зажевала ее. Обычно, работали, конечно, лишь с копией оригинальной пленки (как правило негативом) — но сама мысль о том, что одно неверное движение может превратить метры драгоценной пленки в конфетти, с тех пор застряла у меня в голове, как яркая, запретная причуда.

Моя, выпущенная три года назад, в 2052, монтажная консоль «Афиннити Графикс» была в принципе неспособна что-либо уничтожить. Все данные, которые я в нее загружал, записывались на две независимых микросхемы однократной записи, а еще шифровались и автоматически пересылались в архивы Манделы, Стокгольма и Торонто. Любой последующей монтаж являлся, по сути, всего лишь перестановкой меток на оригинальном материале. Я мог использовать любой фрагмент исходного метража (именно метража — только дилетанты употребляли претенциозные неологизмы вроде «байтаж») как мне заблагорассудится. Мог перефразировать, заменять и импровизировать. Но, ни единый кадр не мог быть поврежден или потерян полностью, без возможности восстановления.

Я совсем не завидовал своим коллегам времен аналогового монтажа — кропотливая механика их работы свела бы меня с ума. Самым медленным этапом в цифровом монтаже, являлся этап принятия творческого решения, и я научился делать это с десятой-двенадцатой попытки. Программа сама могла произвести тонкую настройку ритма сцены, точнейшим образом соединить фрагменты, искусно обработать звук, удалить ненужных прохожих и даже, в случае необходимости, переместить здания. Программа занималась всей механикой — ничто не должно было отвлекать меня от содержания.

Таким образом, все, что мне надо было сделать для «Мусорной ДНК» — это превратить сто восемьдесят часов записи в реальном времени в пятьдесят минут чувств.

Я снял четыре истории и уже знал, в каком порядке расставить их: плавный переход от серого к черному. Ходячая биосфера Неда Лэндерса. Актуарные имплантаты «ХелзГуард». Лобби добровольных аутистов. И возрождение Дэниэла Каволини. «Синет» хотелось произвола, злоупотреблений и ужасов генетики. Я легко дам именно то, что они хотели.

Лэндерс сделал свое состояния на сухих компьютерах, а не на биотехнологиях, но ему пришлось купить несколько компаний, ведущих активные разработки в области молекулярной генетики, чтобы они помогли ему осуществить его личную трансформацию. Он попросил снимать его в изолированном геодезическом куполе, наполненном диоксидами серы, оксидами азота и соединениями бензила — я в скафандре, он в плавках. Мы попробовали снимать, но наружная сторона лицевой панели моего шлема постоянно запотевала жирной взвесью канцерогенных осадков, так что нам пришлось договориться об еще одной встрече, на сей раз в центре Портленда. Безупречно голубое небо страны, соперничающей с Калифорнией по количеству законов, запрещающих какие-либо вредные выбросы, казалось не менее перспективной декорацией, чем наполненный ядовитыми веществами купол, но выглядело значительно более сюрреалистично.

— Я могу вообще не дышать, если захочу, — по секрету сообщил Лэндерс, купаясь в видимом изобилии свежего, чистого воздуха. В этот раз я уговорил его дать интервью в небольшом, укрытом травой парке, напротив скромной штаб-квартиры «НЛ Груп». (Правда, на заднем плане мелькали дети, игравшие в футбол, но консоль сможет обнаружить любые подобного рода проблемы и предложить способ решения почти любой из них по нажатию лишь одной клавиши.) Возраст Лэндерса приближался к пятому десятку, но он вполне мог сойти за двадцатипятилетнего. Крепкого телосложения, с золотистыми волосами и голубыми глазами он выглядел скорее, как голливудская версия фермера из Канзаса (в лучшие времена), чем как эксцентричный миллиардер, чье тело изобиловало спроектированными водорослями и чужеродными генами. Я наблюдал за ним на плоском экране консоли и слушал через обычные стереонаушники. Я мог бы получать сигнал прямо на свои слуховые и оптические нервы, но большинство зрителей будут использовать экран или гарнитуру, и мне нужно было быть уверенным, что программа действительно превращает сильно сжатую визуальную стенографию моей сетчатки в равномерную, убедительную и правильную структуру пикселей.

— Симбионты, живущие в моей крови, могут без ограничений превращать углекислый газ обратно в кислород. Они получают какое-то количество энергии от солнца, через мою кожу и высвобождают максимально возможное для них количество глюкозы, но его и близко не хватает для моей жизнедеятельности и им нужен альтернативный источник энергии, когда темно. И тут в действие вступают симбионты в моем желудке и кишечнике; всего их у меня тридцать семь видов и общими усилиями они могут справиться почти с чем угодно. Я могу есть траву. Я могу есть бумагу. Я мог бы питаться старыми шинами, найдись простой способ разрезать их на кусочки настолько мелкие, что я смог бы их проглотить. Если бы завтра с лица Земли исчезли все животные и растения, я мог бы выжить на одних шинах тысячу лет. У меня есть карта с указанием всех шинных свалок на континентальной части США. На большинстве из них планируется провести биологическую очистку и рекультивацию, но я инициировал несколько судебных процессов, чтобы оставить часть из них нетронутыми. Помимо моих личных резонов, я считаю, что они — часть наследия, которые мы обязаны сохранить для будущих поколений.

Я вернулся немного назад и вставил небольшую перебивку с водорослями и бактериями, живущими в его крови и желудочно-кишечном тракте, а затем снимок карты со свалками, который он показал мне на своем планшете. Я поигрался с подготовленным мной анимационным роликом, который демонстрировал его углеродный, кислородный и энергетический цикл, но никак не мог решить, куда именно его вставить.

— Значит от голода и всеобщего вымирания вы застрахованы. — Задал я наводящий вопрос. А как насчет вирусов? Как насчет биологического оружия или какой-нибудь эпидемии?

Свои слова я вырезал — они были излишними. Я вообще старался вмешиваться как можно меньше. Смена темы казалась слегка non sequitur [6] из предыдущего монолога, так что я синтезировал короткий кусок, в котором Лэндерс говорил: «Наряду с использованием симбионтов…» и рассчитал так, чтобы он плавно перешел в то, что он сказал затем: «Я постепенно заменяю те клеточные линии в моем теле, которые наиболее подвержены вирусной инфекции. Вирусы состоят из ДНК и РНК; они используют те же базовые химические процессы, что и любой организм на планете. Так им удается захватить клетки человека для размножения. Но и ДНК и РНК могут быть изготовлены на базе совершенно другой химии — с нестандартными комплементарными парами оснований, которые заменят обычные. Это новый алфавит для генетического кода: вместо гуанина с цитозином, аденин с тимином: вместо G и C — A и T, а если захотите — X и Y, W и Z.»

Я заменил сказанное им после слова тимин, на: «можно использовать четыре молекулы, которые никогда не встречаются в природе». Смысл не менялся, но становилось понятней, о чем идет речь. Но, когда я заново просмотрел этот фрагмент, оказалось, что звучит он не совсем естественно, так что я все вернул, как было.

Любой журналист занимается перефразированием; если бы я наотрез отказался применять этот прием, я бы остался без работы. Сложность заключалась в том, чтобы делать это как можно искренней, что было не проще, чем поступать так же во время всего процесса монтажа.

Из какой-то базы изображений я взял схему обычной ДНК, на которой было показан каждый атом пары оснований, соединяющей нити спирали и обозначил цветами и подписями по одному образцу каждой. Лэндерс отказался раскрыть, какие именно нестандартные базы он использовал, но на этот счет было довольно много теоретических изысканий, которыми я и воспользовался. С помощью графической программы я заменил старые базы в спирали на наиболее правдоподобные альтернативные, и, плавно увеличивая и поворачивая, показал этот участок гипотетической ДНК Лэндерса. Затем снова воспроизвел его говорящую голову[7].

— Простой замены баз одной за другой будет, конечно же, недостаточно. Клеткам для синтеза новых баз нужны совершенно новые ферменты и большую часть белков, взаимодействующих с ДНК и РНК нужно адаптировать к таким изменениям, так что гены этих белков нужно именно транслировать, а не просто переписать символами нового алфавита.

Я на ходу набросал иллюстрацию к этим словам, стянув картинку ядерно-связанного белка из прочитанной в журнале статьи, но перерисовав молекулы по-своему, чтобы избежать нарушения авторских прав.

— Мы все еще не способны обрабатывать каждый отдельный ген, подлежащий трансляции, но мы создали специальные виды клеток, которые прекрасно работают с хромосомами, содержащими только нужные им гены.

Шестьдесят процентов стволовых клеток моего спинного мозга и тимуса были заменены на версии с нео-ДНК. Эти клетки производят клетки крови, включая клетки иммунной системы. Мне пришлось временно вернуть ее в неразвитое состояние, чтобы переход произошел более плавно и мне заново пришлось пройти через детскую клональную делецию, чтобы избавиться от всего, что могло вызвать аутоиммунные реакции, зато теперь я способен воткнуть себе в вену чистый ВИЧ и посмеяться над этим.

— Так это же почти идеальная вакцина…

— Конечно.

Я вырезал свои слова, и получилось, что Лэндерс сказал: «Конечно, это вакцина», а затем: «И в любом случае симбионты обеспечивают еще одну, независимую иммунную систему. Но кто знает, что еще ждет нас? Я буду готов, что бы это ни было. Не пытаясь предугадать специфику — такое никому не под силу — а просто убедившись, что ни одна уязвимая клетка моего тела не говорит на том же биохимическом языке, что и любой возможный земной вирус.

— А в долгосрочной перспективе? Ведь вам понадобилось создать крайне дорогую инфраструктуру, для обеспечения всей этой безопасности. А что, если она не просуществует достаточно долго, чтобы служить вашим детям и внукам? — Последний вопрос был излишним, так что я просто выбросил его.

— Что касается долгосрочной перспективы, то я конечно же намереваюсь изменить стволовые клетки, производящие сперму. Моя жена Кэрол как раз уже начала программу по сбору яйцеклеток. И, в конце концов, мы транслируем весь человеческий геном и заменим все двадцать три хромосомы в сперматозоидах и яйцеклетках… и тогда все эти изменения станут наследуемыми. Все наши дети будут использовать нео-ДНК, а все симбионты — передаваться ребенку в утробе матери.

Еще мы транслируем геном симбионтов — использовав уже третий генетический алфавит — чтобы защитить их от вирусов и устранить риск случайного обмена генами. Они станут нашими пастбищами и нашими стадами, нашим правом первородства, нашей неотчуждаемой вотчиной, навсегда поселившейся в нашей крови.

И наши дети станут новым видом живых существ. И даже более того — совершенно новым царством.

Со стороны футбольной площадки раздались приветственные крики — кто-то забил гол. Я решил не вырезать их.

Лицо Лэндерса озарилось сияющей улыбкой, словно он только что разглядел чудесную возможность этой новой аркадии.

— Вот, что я создаю. Новое царство.

 

Я просиживал за консолью по восемнадцать часов в сутки, заставляя себя жить так, будто мир сжался, но не до размеров кабинета, а до застывших в кадрах времен и мест. Джина оставила меня наедине с работой — она уже пережила период монтажа «Наблюдений за гендерной перегрузкой» — так что знала, чего ожидать.

— Я просто сделаю вид, что ты в отъезде, — беспечно сказала она. — И что сверток в кровати — просто большая грелка.

Фарм запрограммировал кусочек пластыря на моем плече, так, чтобы добавлять в обычный биохимический сигнал, вырабатываемый моей шишковидной железой тщательно отмеренные дозы мелатонина или его блокатора в строго определенные моменты времени, тем самым превращая обычную синусоиду бодрствования в плато, за которым следовал глубокий провал. Каждое утро я просыпался после пяти часов улучшенной быстрой фазы сна с распахнутыми, как от удивления, глазами и полным энергии, как гиперактивный ребенок; с головой, в которой крутились тысячи обрывков видений (большинство из которых были ремиксами из отрывков вчерашнего монтажа). До без четверти двенадцать у меня даже желания зевнуть не появлялось — но пятнадцатью минутами позже я отключался, как выключенная лампа. Мелатонин, как естественный гормон циркадного ритма был намного более безвреден и оказывал более точное воздействие, чем топорные стимуляторы вроде кофеина или амфетамина. (Я пробовал кофеин несколько раз — он заставлял меня чувствовать себя сосредоточенным и полным сил, но при этом все вроде бы здравые рассуждения оказывались полным дерьмом. Повсеместное употребление кофеина способно многое объяснить в событиях двадцатого века.) Я знал, что когда слезу с мелатонина, то буду некоторое время страдать от бессонницы и дневной сонливости — избыточной реакции мозга на навязанный ритм. Но побочные эффекты альтернатив были еще хуже.

Очень жаль, что Кэрол Лэндерс отказалась дать интервью — возможность пообщаться со следующей Митохондриальной Евой могла бы оказаться огромной удачей. Лэндерс же воздержался от комментариев по поводу того, пользуется ли она сейчас симбионтами или нет; возможно, она просто выжидала — будет ли он и дальше процветать, или пострадает от демографического взрыва мутировавшего штамма бактерий свалившись от токсического шока.

Мне разрешили поговорить с некоторыми ведущими сотрудниками Лэндерса — включая двух генетиков, проводивших большую часть работ по разработке и внедрению. Они отказывались обсуждать что-либо, выходящее за рамки технических вопросов, но, кажется, считали, что любые добровольно выбранные процедуры, способные защитить здоровье индивидуума и при этом не причиняющие никакого вреда обществу в целом, являются этически абсолютно безупречными. По крайней мере, с точки зрения биологической опасности они были правы — при работе с нео-ДНК отсутствовал риск случайной рекомбинации. Даже если бы они слили все неудачные результаты своих экспериментов в ближайшую реку, то никакие из естественных бактерий не смогли бы «подхватить» эти гены и «использовать» их.

Однако реализация видений Лэндерса об идеальной семье выживальцев требовала более чем просто разработки и внедрения. Внесение наследуемых изменений в любой из человеческих генов являлось в настоящий момент незаконным, не только в США, но и во многих других странах, за исключением пары десятков «разрешенных процедур восстановления», необходимых для лечения болезней вроде мускульной дистрофии или кистозного фиброза. Конечно, законодательство всегда можно изменить, хотя собственный ведущий юрист Лэндерса в сфере биотехнологий настаивал, что изменение базовых пар — и даже трансляция некоторых генов для аккомодации таких изменений — на самом деле не нарушают антиевгенический д

⇐ Предыдущая12

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: