Искусство в повседневной жизни

 

Практика осознанности – это не только лишь сидячая медитация или медитация в действии. Это уникальная практика тренировки в поведении вдохновлённого человека. Именно это значит быть художником.

 

В практике осознанности, на санскрите «випашьяна», необходимо общее чувство признательности, или искусности. Практика осознанности в высокой степени психологична: она привносит в нашу жизнь много нового материала, а также подразумевает использование уже имеющегося. Можно сказать, что понимание ума приносит понимание

повседневной жизни. И потому оказывается, что по сути нас окружают всевозможные способы переживания и выражения нашего художественного таланта.

Между подходом внимательности (на санскрите шаматха) к искусству и подходом осознанности (випашьяна) есть разница. В случае с внимательностью присутствует некий оттенок обязательства и ограничения; от нас требуется развить острую, точную внимательность. Хотя напряжение от такой внимательности может быть очень лёгким – мы лишь слегка затрагиваем процесс дыхания, и есть свобода, – тем не менее это всё равно требование, выдвигаемое к самому себе. В случае практики осознанности есть всего лишь признание. Ничто на нас не давит и от нас ничего не требуется. Наоборот, благодаря практике осознанности мы можем просто сонастроиться с миром явлений – как внешне, так и внутренне.

Понятие художник очень важно – и в данный момент, похоже, необходимо. Говоря об искусстве, мы можем просто подразумевать кого-то, кто обдуманно выражает красоту и восторг или нелепость и грубость нашего мира в форме поэзии, живописи или музыки. Такое искусство можно назвать преднамеренным. Оно предназначено не столько для тебя самого, сколько для выставления на обозрение, каким бы честным и искренним художник ни был. Такой художник может сказать, что он сочинил стихотворение просто потому, что таковы были его чувства. Но если причина в этом, зачем тогда его записывать на листе бумаги и ставить дату? Если это исключительно для себя, его не надо записывать. Когда бы ни присутствовала потребность записи твоего творения, есть и тенденция думать: «Если я запишу эту блестящую идею, моё творение, тогда – возможно, вполне случайно – кто-нибудь её увидит и ему понравится!» Этот нюанс всё равно присутствует, каким бы честным и искренним ни был художник.

С такой точки зрения произведение искусства есть выставка. Я не говорю, что это неправильно, – ни в коем случае. В сущности, если мы будем придерживаться моралистического подхода к искусству, всё станет слишком тяжеловесным. Мы пытаемся удержаться от эгомании и показываем всего пару сантиметров или краешек своей работы в страхе, что если покажем её целиком, то это будет тешить наше эго, питать гордыню и так далее. В таком подходе слишком много сомнений и колебаний туда-сюда. В показном искусстве – до тех пор, пока ты не начнёшь понимать, что полученная тобой тренировка и дисциплина – это твоя собственность, и ты можешь делать с ними что угодно, пока у тебя не будет такого чувства обладания, – ты будешь считаться неискренним. Это касается любого вида искусства. Полученные тобой упражнения и дисциплина уже неотъемлемы; ты владеешь ими целиком и полностью, и лишь от тебя самого зависит, как ты их представишь. Это то же, что и мудрость линии преемственности, которая передаётся конкретному держателю, и этот держатель линии пользуется своей властью в вопросах того, каким образом представить её текущему поколению.

Ты можешь предположить, что в практическом искусстве рисунка тушью художники свободны и могут делать то, что им захочется. Картины – это просто чернильные кляксы, скомпонованные вместе, и осмысленность в них кажется случайностью. Но этим художникам пришлось долго, тяжело упражняться, всем до единого, в очень традиционной манере рисования. В таком консервативном подходе ты волен делать, что хочешь, только по завершении обучения. Поэтому даже работа кажущегося свободным художника восходит к этому консервативному пониманию. Думаю, что традиция Востока всегда была именно такой. Но на Западе, особенно в двадцатом веке, люди не всегда начинают с прохождения полного цикла обучения. Они пользуются исключительно собственным талантом, имитируя свободный стиль тех, кто такое обучение прошёл. А это очень непредсказуемо – иногда они попадают в цель и приходит оглушительный успех, а иногда промахиваются и проваливаются с оглушительным треском. Поэтому для того, чтобы создать работу в по-настоящему свободном стиле, необходима неловкость от восприятия собственной неловкости. Такой наблюдатель на самом деле необходим. У нас нет другого выбора. Единственное, что сбивает со всего налёт серьёзности, так это чувство юмора – не бунтарский юмор, а тот, который ценит разворачивающиеся вокруг нас игры. А это порождает дальнейшую импровизацию в чистке зубов и тому подобном.

В целом тибетский подход очень консервативен. Кроме того, культурная позиция такова, что в Тибете нет светского искусства. Даже если ты хочешь нарисовать тханку в вольном стиле, сюжет всё равно должен быть религиозным: различные гуру, божества или защитники. Поэтому в Тибете особо не разгуляешься, в то время как в китайской или японской традиции дзэн люди часто выражают светское искусство языком дзэн. В том, что касается социальной психологии, их схема мышления была выше, чем у тибетцев. Они не столь рьяно придерживались доктрины, но зато нашли способ выразить учения в мирском искусстве, что имеет иные культурные результаты.

Искусство медитативного переживания можно назвать подлинным искусством. Такое искусство не предназначено для выставки или широкого распространения. Наоборот, это непрерывно развивающийся процесс, где мы начинаем ценить своё жизненное окружение, каким бы оно ни было, – оно ведь вовсе не обязательно хорошее, прекрасное и приятное. С этой точки зрения искусство можно определить как способность видеть уникальность каждодневного опыта. Каждый миг мы можем делать всё то же самое – каждый день чистим зубы, каждый день причёсываемся, каждый день готовим обед. Но эта кажущаяся рутинной повторяемость каждый день становится уникальной.

Появляется некая интимность с рутинными привычками, через которые ты проходишь, и тем искусством, которое в них заключено. Вот почему это называется искусством в повседневной жизни.

В этой стране существует множество традиций и философских направлений практики осознанности. Делаются попытки развивать осознанность через осознание тела, осознание окружения, а также через контакты с различными группами. Их тоже можно считать произведениями искусства. Но проблема появляется тогда, когда мы неспособны ценить незначительные детали нашей повседневной жизни и взаимодействовать с ними. Выполнение особых практик осознавания тела в отрыве от повседневной жизни – сходить в зал, выполнить программу и вернуться – может казаться чрезвычайно плодотворным и освобождающим; однако в твоей жизни всё ещё присутствует двоякость. Ты чувствуешь важность и серьёзность художественной работы или практик осознавания, которыми ты занимаешься, но, в сущности, чем больше ты ощущаешь важность и серьёзность этой затеи, тем больше вероятность краха развития твоей осознанности. Настоящая осознанность не может появиться, если ты занимаешься разделкой своего опыта на категории и рассовываешь его по разным полочкам.

Одна из тех вещей, которые нам надо преодолеть, чтобы стать подлинным художником, – это агрессия. Позиция агрессии такова, что всё одинаково, поэтому какая разница? Она приносит с собой ощущение, что весь мир вступил против тебя в заговор и нет смысла даже пытаться с ним как-то работать. Бессмысленно вдаваться в детали. Всё одинаково, так что какая разница? Это подход уличного бойца. Такая агрессивная позиция – зерно грубости как противоположности искусству. Такая грубость крайне тупа и слепа, она упускает большинство тонких нюансов жизни и её интересные стороны. Если мы начинаем видеть хотя бы часть этого процесса, агрессивность намеренно блокирует нас. Эта позиция агрессии приносит с собой идею, что тщательность бесполезна, как и повторяющиеся попытки взаимодействовать с вещами. Если ты неспособен ясно видеть ситуацию с первого раза, ты можешь вернуться второй раз, третий и четвёртый – но агрессия убивает этот потенциал возвращения и развития терпения, которое позволяет по-настоящему ощутить ситуацию. Поэтому мы вполне можем отнести агрессию и нетерпеливость к антиискусству, к источнику грубости.

В практике осознавания ты с помощью терпения способен ещё и видеть тень собственного наблюдателя. Ты не стараешься ухватить лишь один кусок внимательности и вцепиться в него, а переживаешь как внимательность, так и её тень, её окружение. Ты невероятно ценишь свою жизнь и то, как её следует проживать. Поэтому практика осознанности – это не только сидячая медитация или медитация в действии. Это уникальная практика тренировки в поведении вдохновлённого человека. Именно это значит быть художником.

В то время как иные художники избирают подчёркнуто артистический или показной подход, с практикой осознанности все твои способности, весь твой потенциал становятся совершенно открытыми (я использую слово «показной» не в пренебрежительном смысле, а в нейтральном). Тебе надо не так уж много вдохновения. На самом деле для создания хорошего произведения искусства – поэмы, картины, музыки, чего угодно – нет необходимости в таком количестве всяческих приёмов. Ты просто проговариваешь тот опыт, который ты пережил – просто проговори его, сыграй, нарисуй. Как только ты начнёшь мутить эту тихую заводь, всевозможные энергии хлынут потоками. А так как первая попытка была свободной, ясной и изобретательной, тогда вторая, третья, четвёртая работы вообще не будут проблемой. Они появятся естественно, очень просто. Но если ты озабочен мыслями вроде: «Ой, я не умею писать стихи; я никогда этого не делал. Было дело в школе, но получалось довольно плохо. Я даже кружок нарисовать не могу. Куда мне петь!» – это просто колебания. Они не имеют ничего общего с художественным даром. Профессиональный, механический талант тоже не препятствие – это психологическая агрессия, над которой надо поработать. Когда эта психологическая агрессия преобразована в энергию творческого таланта, ты начинаешь понимать, что способен делать что угодно – к своему изумлению.

Опыт випашьяны много чего даёт для искусства, не только для живописи или других творческих направлений самовыражения, но и для отношений вообще – как общаться, как говорить, как готовить пищу, как подбирать себе одежду в магазине, как выбирать еду в супермаркете – для всех этих мелких деталей. Некоторые люди становятся крайне параноидальными, так как их не воспитали в культурном обществе, так сказать, и у них не было никакой возможности научиться иметь дело со всем этим. Они становятся параноидальными, агрессивными, ершистыми и набрасываются на аристократизм как на очередную блажь: «Да не надо мне этого, я и своей неотёсанностью вполне доволен». Но проблема здесь опять в агрессии. Дело не в том, что ты должен подстроиться под особую информацию или определённую традицию, под конкретные манеры поведения за столом или выбора гардероба. Это никак не связано с какой-то культурой; наоборот, оно связано с твоим инстинктом – в том, что твой инстинкт открыт и у него есть пространство, чтобы привести свой потенциал в действие. Затем, в силу самого того факта, что они являются благородными животными, люди проявляют собственные человеко-животные, обезьяноподобные, благородно-обезьяньи вкусы в любом виде.

В этой стране современное широкое искусство особенно сосредоточено на простом изображении сарказма и грубости; оно в высшей степени несносное, неприятное, грязное – и, без сомнения, заставляющее думать. Похоже, художников вполне устраивает создание таких объектов искусства, потому что им страшно передавать массам положительный посыл. Любые положительные сообщения чреваты проблемами. Самый безопасный способ вложить какой-то художественный посыл – сделать это с позиции критики существующих течений в обществе, а это очень безопасно. Можно сказать, что это тот же приём, что и в логике Нагарджуны: не стоит опираться ни на что, не надо опираться ни на какую логику. Раз у нас нет никакой философии, мы в безопасности, можем критиковать и нигилистов, и этер-налистов, и даже тех, кто занимает срединную позицию, – вот наша философия. Но всё же здесь как-то недостаёт прямоты. В конце концов, мы, буддисты, следуем Будде – Махариши, Великому Риши, который шёл по прямому пути. Так же и в искусстве важно и необходимо сделать из себя мишень. Может быть, мы станем мишенью критики за представление положительного искусства, но это будет наилучший подход. И точно то же самое в нашей повседневной жизни: не отрицать ничего, что с нами происходит (отрицание – отдельный стиль жизни), а предпринимать и являть вовне определённые шаги, такие, например, как понимание ценности красоты. Так что искусство в трансцендентном смысле становится настоящей практикой осознанности, випашьяной.

Ранее мы говорили о необходимости стать хорошим учеником чайного мастера, учась заваривать чашку чая совершенным образом и радовать этим друзей. С обычной точки зрения это в точности похоже на желание родителей, чтобы их дети выросли и стали благовоспитанными мальчиками и девочками: что ты идеально развлекаешь друзей, занимаешь их, говоришь нужные слова в нужное время, и всё идёт чисто и гладко. Но в данном случае речь идёт о чём-то гораздо большем. Если связать это с идеей практики осознанности, тогда мы имеем становление бодхисаттвы, то есть наивысшего, непревзойдённого благовоспитанного члена общества, которого только можно себе представить. Бодхисаттва известен как великий хозяин, принимающий гостей, как великий корабль, мост, дорога, гора, земля – всё, что имеет дело с людьми. Поэтому в нас заложен большой потенциал. Этот элемент можно применить и на начальном уровне практики випашьяны; нам не надо начинать сразу с таких масштабных вещей. Наши энергия, деньги, пространство и опыт могут быть ограничены, но по крайней мере мы можем начать с практического уровня развития осознавания этого потенциала.

Мы можем начать с возможности опыта випашьяны, состоящего в том, что повседневная жизнь есть произведение искусства, если смотреть на неё с позиции неагрессивности. Это очень важный момент, особенно для преодоления неуклюжести и грубости, что в данном случае является не обыкновенными неуклюжестью и грубостью, а фундаментальными, феноменологическими неуклюжестью и грубостью. Агрессия есть антиискусство. Если состояние твоего ума неагрессивно, ты чувствуешь, что ты богат, изобретателен и бесконечно вдохновлён. Когда кто-то зол и напряжён – даже если говорить о такой обычной, буквальной агрессии, как злость, – тогда она отсекает все возможности импровизации с тем, что существует в твоей жизни как часть твоего художественного таланта. Их больше нет, потому что если появляется то, с чем потенциально можно сымпровизировать, ты злишься, и эти вещи становятся досадной помехой. Тебе хочется избавиться от них, уничтожить их. Это как разгневанный человек, возвращаясь домой и не находя способа выразить свою злость, начинает швырять стулья и стучать кулаком по столу. Здесь нет ни капли артистизма – и это, мягко выражаясь, довольно жалкое зрелище.

В то же время злость и агрессия отличаются друг от друга. Если ты взаимодействуешь со своей злостью таким образом, что это вдохновляет тебя на поэзию, здесь должна быть определённая щедрость, или, по крайней мере, некая осознанность. Поэтому искусство – это не просто создание прекрасного; это всё то, с чем можно работать, в чём есть богатство. И в том, что касается искусства в повседневной жизни и практики осознанности, преодоление агрессии есть корень всякого художественного таланта, который только можно себе вообразить.

 

 

Обыкновенная правда

 

Символичность присутствует во всём: и когда ты просыпаешься, и когда ты чувствуешь, что ты грязный и хочешь принять душ, когда ты помылся и чувствуешь себя свежим, когда ты голоден, когда завтракаешь глазуньей с ветчиной, хлебом с вареньем, может быть, вафлями или оладьями, и когда ты готов встретить мир после сытного завтрака и кофе. Всё это – символичность.

 

Обычно под символом или символичностью люди понимают нечто внешнее, вроде указателя или рекламного щита, который показывает знаки – возможно, религиозного значения. Это не совсем так. Символичность связана с самим тобой, твоим внутренним существом. Иными словами, ты и есть наилучший символ самого себя. Вот что такое символичность. Тебе часто неприятно слышать себя на магнитофонной записи, а видя себя на фотографиях, ты смущаешься. Ты думаешь, что они могли бы быть и получше, и тебе не хочется видеть себя со стороны, глазами другого человека. Но, возможно, стоит присмотреться к этому явлению поближе. Ты – и карикатура на самого себя, и символ себя самого. Всё является своей собственной карикатурой. Это и есть символичность сама по себе, символичность самого опыта. Например, когда ты создаёшь визуальный символ, сначала он представляет сам себя. Идеи появляются позже. Вот в чём дело. Когда ты создаёшь интерьер в комнате, он говорит сам за себя. Потом уже люди станут придавать ему концептуальное или метафизическое значение. Поэтому всё отражает само себя, а в том, что касается тебя самого, ты символ самому себе. Символичность основывается на том, что мы лично, прямо и неопосредованно, переживаем в своей жизни: боль, удовольствие, что угодно. С такой точки зрения символичность – это состояние ума.

Ещё до того, как мы что-нибудь узнаём о чём-либо, уже существует проблема мотивации. Если мы смотрим на весь мир как на исходный материал, как, скажем, простой кусок холста, простой кусок дерева, простой кусок глины, то каковы наши с ним взаимоотношения? Этот кусок холста или глины, будучи неодушевлённым предметом, не имеет интереса или желания превращаться в картину или скульптуру. Но вот у нас, у людей, есть идеи относительно того, какой должна быть наша жизнь, каким должно быть наше понимание. И потому мы находимся меж двух огней: нам и понять хочется, и одновременно переделать вселенную согласно собственным ожиданиям.

Есть два основных понимания символичности: теистическое и нетеистическое. Теистическая символичность – это непрерывное самосущее подтверждение; то есть, если существует символичность, то существуешь и ты, и твой мир. В случае нетеистической символичности – например буддизма – тебя не существует, символичности не существует и вселенной тоже не существует. Ошеломляет, не так ли! Как же нам из этого выйти, спросите вы? На самом деле мы никуда не выходим. Мы стараемся не выйти, а войти.

Основным понятием нетеистической символичности является идея о том, что всё, что только есть в нашей жизни – наше рождение, наша смерть, болезнь, супружество, перипетии карьеры, бизнеса, образования, – основано на некой символичности. Может, это не такая яркая символичность, которую ты видишь, настроившись на мистический лад, вроде потрясающих аур с символами в центре. На самом деле с точки зрения нетеистического подхода такие видения – чушь собачья. Может, тебе стоит отдохнуть или выпить чашечку кофе. Мы не следуем ни за какими пафосными разноцветными приключениями, космическими взрывами красок или фантастическими видениями. Поиск магических посланий вместо прямых взаимоотношений создаёт преграды для понимания символичности.

В нетеистической дисциплине буддизма мы не прославляем то только потому, что нам хочется подтвердить это. Наоборот, мы просто идём вперёд. Мы не отрицаем Бога, а всего лишь стараемся подходить к реальности как можно проще. Черепаха движется и несёт на себе тяжёлый панцирь; корова пасётся на зелёном лугу, оставляя после себя лепёшки навоза; голуби воркуют и живут на крыше. У всего есть своё место. И для этого не нужны указы свыше. Всё есть такое, какое есть, обыкновенное и простое. Это может показаться очень бесхитростным подходом, но на самом деле он невероятно глубок.

Обычно символичность проявляется в виде посланий. Это очень простые взаимоотношения на уровне глаз: я и мой мир. О небе, о Том, о Нём или Ней можно не думать. И тогда всё становится очень простым: нет никакого Большого брата, следящего за тобой. Вся наша жизнь полна всевозможных символов, и – хотите верьте, хотите нет – самым сильным и пронзительным из них является страдание. И потому символичность страдания очень важна и реалистична. Неудовлетворённость возникает прямо здесь – не вверху или внизу, но ровно посередине, там, где мы живём, где мы по-настоящему проживаем свою жизнь на этой земле. Мы не обитаем в подземелье и не парим в небесах – хотя многих восхищает, что тибетцы способны на левитацию. Кстати, один эксцентричный пожилой джентльмен в Англии написал мне, что он хочет создать лабораторию, где тибетцы левитировали бы в стеклянном помещении, но из этого ничего не вышло.

Глубинное страдание – очень мощная основа, на которой зиждется отношение людей к символичности. Единственная непосредственная символичность, доступная нам для переживания, – это страдание. Это прямой знак того, что мы непрерывно ищем всевозможных удовольствий – и когда этот поиск становится нашей главной движущей силой, он автоматически устанавливает опору для страдания. Мы можем чувствовать себя относительно неплохо, жаловаться особо не на что. Однако тогда нам хочется развлечься. Мы идём в кино, но фильм отвратителен, поэтому мы отправляемся в ресторан, а еда оказывается не очень вкусной – или, может быть, мы попадаем на прекрасный фильм и наслаждаемся великолепной едой в ресторане! Всё это – выражение глубинного страдания.

Существование в нашем уме глубинного страдания – очень мощный фактор, и избавиться от него непросто. В сущности, мы чувствуем, что жизнь поймала нас в ловушку. Из неё не выбраться; мы застряли. Мы не хотим погружаться во всё это – возможно, для нас это слишком. И поэтому мы всё время пребываем в подвешенном состоянии. Мы можем пытаться свалить всё на прошлое, но то, что мы переживаем, происходит в настоящем, здесь и сейчас. Даже если наше страдание и берёт начало в прошлом, изменить это невозможно. Мы увязли в своём привычном мышлении, в привычном мире, какой он есть. Нам придётся принять его как данность. Нравится нам это или нет, но это наш мир. Как говорится: «Это Америка – либо люби, либо вали» – и это очень символично. Американский флаг: ни с собой забрать, ни выбросить; он всегда здесь.

Страдание присутствует постоянно, и удовольствие присутствует постоянно. Проблема в том, что на самом деле мы не хотим взаимодействовать с реальностью вещей, какие они есть. Мы не хотим взаимодействовать с такой символичностью, но она есть всегда. Необходимо лично переживать значение символичности, её аспекты страдания и удовольствия, это однозначно. Иначе мы не сможем обсуждать её значение; нам не о чем будет говорить. Эта глубинная символичность страдания и его острых граней пронизывает всю нашу жизнь. Символичность присутствует во всём: и когда ты просыпаешься, и когда ты чувствуешь, что ты грязный и хочешь принять душ, когда ты помылся и чувствуешь себя свежим, когда ты голоден, когда завтракаешь глазуньей с ветчиной, хлебом с вареньем, может быть, вафлями или оладьями, и когда ты готов встретить мир после сытного завтрака и кофе. Всё это – символичность. Идея кофе, да и само слово «кофе», очень провоцируют. Это мантра. Оладьи, яйца, ветчина. Это очень сильно, очень поэтично, хотя не будем вдаваться в фантазии о том, что такое быть поэтом. Всё, что происходит в нашей жизни, связано с той или иной символичностью.

Наша простая повседневная жизнь может быть вся пронизана данным утверждением, но для нас это чисто мирской вопрос, и мы от него отмахиваемся. Мы считаем это ужасной помехой и забываем обо всём напрочь. Мы пьём кофе, едим глазунью с ветчиной, просто чтобы поскорее с этим разделаться. Затем мы идём в зал для медитации, садимся на подушку и думаем, что, может быть, это для нас это будет очень важным занятием. Но символичность так не работает. Основной момент тантры – это интерес и осознанность в любой деятельности, каждый момент нашей жизни.

Всегда есть некое послание. Что это за послание? Неизвестно. Разбираться тебе. Волшебного словаря или энциклопедии не будет. Это всего лишь напоминание: что бы ты ни делал – курил сигарету, жевал жвачку, – во всём этом есть некий смысл. Смысл простой – не проворонь то, что ты делаешь. Необходимо переживать то, чем ты занимаешься. (Но не подходите к этому чересчур серьёзно, как будто вы хотите написать об этом книгу. Мне бы не хотелось, чтобы вы из этого сделали невесть что.)

Каждый миг каждое наше движение способно заставить нас задуматься, что-то понять. Вселенная постоянно старается достучаться к нам, пытается нас чему-то научить, а мы это постоянно отвергаем. Разделяя свой опыт на мирской и сакральный, хороший и плохой, важный и незначительный, мы отвергаем символичность направо и налево, постоянно. Вы сами всё это отвергаете. Рассовывая всё по полочкам и ячейкам, вы в своей жизни не оставляете ничего, кроме страдания. Но это страдание – не то продуктивное страдание, о котором мы говорили. Вы просто гноите себя, пока от вас не остаётся лишь песчинка. Это не очень романтично. Это ужасно. В итоге происходящее начинает выглядеть так, словно вросший ноготь на большом пальце ноги приобрёл гигантские размеры и поглотил тебя целиком, не только палец, а всё твоё тело и твоё обширное энергичное видение. Всё становится крайне неопрятным и малопривлекательным.

Основной момент в том, что у нас есть огромное количество возможностей для постижения символичности: любая происходящая деятельность есть глубинная символичность. Я хотел бы, чтобы вы по-настоящему постигали окружающий вас мир и начали понимать его тонкости, простые реалии. Столько всего происходит вокруг. Символичность необязательно должна быть поэтической, духовной или мистической; это обыкновенная правда повседневной жизни. Буддийская символичность одновременно уникальна своим нетеистическим подходом и при этом совершенно обыкновенна. А в целом это всего лишь наша жизненная ситуация – жизнь и опыт, жизнь и опыт – всё предельно прямо и просто.

 

 

Промежуток пустоты ума

 

Чтобы постичь безусловную символичность, нам надо понять промежуток пустоты в работе нашего ума и то, как мы начинаем проецировать себя в эту точку без отсчёта.

 

Без понимания основ буддийской психологии нам не понять символичность. Поэтому мы готовим почву с достоинством и не спеша. Мы не хотим представлять тантрическую символичность по-калифорнийски. Наоборот, мы пойдём медленно, шаг за шагом.

Символичность связана с переживанием явлений, различных сфер явлений, которые можно пережить посредством пяти органов чувств, в частности, особо мощные слуховые и визуальные восприятия. Согласно традиции, явления порождаются исключительно пятью органами чувств. Мы также пытаемся соединять, записывать и компоновать их в своём уме, который в буддизме считается шестым органом чувств. Например, если в детстве нас отшлёпали родители, данное явление отпечаталось в нашем уме; поэтому когда в следующий раз у нас возникнет желание сделать то же самое, нам будет ясно, что за этим последует, – нас снова отшлёпают. Это такое юношеское переживание явлений, в котором присутствует ориентир, отношение. Когда мы становимся старше, идём в школу, возникают новые явления, нам рассказывают всевозможные факты, нюансы и истории о мире. Мы дальше выстраиваем свой опыт явлений во всех его возможных проявлениях: как мы взаимодействуем с другими детьми, обмениваемся информацией, смотрим мультфильмы – что угодно. Во всех этих деталях присутствует переживание явлений.

Мы продолжаем расти и начинаем взаимодействовать с философией и духовностью, и тут подходы могут быть разными. Наш опыт явлений становится всё более усложнённым, хотя и в детстве-то он был не совсем уж простым. Постоянно присутствует какая-то неявная коммуникация, мир явлений становится крайне сложным, запутанным, а иногда и утомительным. А иногда мы жить без него не можем. Нам необходимы всевозможные переживания. Если нам мало обычных переживаний, мы идём и покупаем газеты, смотрим телевизор, идём в кино или даже отправляемся в путешествие за границу, чтобы увидеть, как живут другие люди, а это уже феномены высшего уровня.

Вначале, когда мы только растём, мир явлений основывается всего лишь на выживании и потребности в коммуникации и взаимодействии с нашими жизненными обстоятельствами. Чтобы попросить маму приготовить яйцо, суп или кашу, нам необходима некоторая символика в уме: мы думаем «суп, яйцо, каша». Сначала мы не говорим собственно слова, а думаем. Мы полностью и всецело себе это представляем. Затем мы произносим слова «яйцо, суп, каша». Когда мы выдавливаем из себя эти слова, родители очень гордятся нами, потому что мы начинаем разговаривать и общаться. Восприятие символичности – взаимодействие с любой символичностью вообще – основано на этом развитии опыта явлений. Он проявляется вовне на всех уровнях: на уровне взрослого, старика, юноши, подростка, ребёнка такие переживания происходят постоянно. Конечно, мы могли бы назвать опыт таких переживаний явлений символичностью, но это скорее относительная символичность, чем абсолютная.

Важно понимать, что эти маленькие переживания явлений порождаются беспокойством, поисками, чем бы ещё развлечься, исследованием нашего мира. Из чего сделан мир? Что такое мир вообще? Мы задаём всевозможные вопросы своим родителям, профессорам, друзьям, пожилым людям, дядям, тётям, психотерапевтам. Мы стараемся выяснить, что это за мир. Нам неудержимо хочется узнать, зачем всё это. Некоторые думают, что они что-то поняли, что у них есть такие-то и такие-то возможности. Но мы всё равно зависим от возможности найти ответ, и в этом смысле мы все – младенцы. Это совершенно не связано с биологическим возрастом. Просто у нас недостаточно опыта символичности или понимания того, что значит символичность, поэтому молоды мы или стары, мы всё равно подобны младенцам. Это проблема – а может статься, и благая весть.

Чтобы понять абсолютную символичность, мы сначала должны разобраться с относительным миром явлений, или относительной символичностью. Поэтому попытайтесь понять этот момент. В данный момент наше личное видение мира не очень сложное; и в то же время оно крайне запутанное и непростое. Нам бы хотелось иметь доступ к нашему миру сей же миг, как если бы это была гигантская детская бутылочка с соской и мы могли бы из неё напиться. Мы хотим, чтобы нас постоянно кормили, хотим сосать, а не сидеть. Звучит грубо, но здесь нет намерения унизить ваше достоинство. Я уважаю ваше достоинство и великолепие, но давайте признаем: все хотят быть большими младенцами. Некоторые из нас так голодны и нахальны, что им хотелось бы засунуть себе в рот целую бутылку с огромной соской. Иные более вежливы и не хотят большую бутылку, ведь тогда их начнёт грызть совесть, поэтому у них маленькая, скромная бутылочка. Если не считать политических и социальных вопросов, всё сводится к тому факту, что все мы – младенцы, и довольно милые.

Начиная понимать относительную символичность, ты осознаёшь, что она похожа на сосок. Тебя постоянно кормят. Если ты беспокоен и напряжён, то сосёшь неистово; если злишься, можешь и укусить. Мы привязаны к этому большому соску, большому вместилищу комфорта, постоянно. Это удушает. Относительная символичность зиждется на страсти, которая также означает беспокойство, требовательность и агрессию. Нас кормят духовной жидкостью, или временной домашней жидкостью, в зависимости от нашего мировосприятия и чувств. А поскольку определение Дхармы, согласно буддийской традиции, – это бесстрастность, то относительная символичность не есть настоящая Дхарма.

Сейчас я хотел бы сделать шаг в сторону от нашей позиции больших младенцев и обсудить абсолютную символичность. Надеюсь, вы к этому готовы. Абсолютная символичность – это вовсе не мир грёз, а реалистичный мир. С точки зрения языкознания «абсолютный» значит «не нуждающийся в точке отсчёта». Иначе абсолютное станет относительным, потому что ему надо будет соотноситься с чем-то ещё. Итак, абсолютное значит лишённое точки отсчёта, безотносительное. Оно здоровое, ни от чего не зависит и существует само по себе.

В идее абсолютной символичности также нет места эго и страсти. Как мы к этому пришли? На самом деле если речь идёт об абсолютном, ты не приходишь, а идёшь. Это «идти», а не «приходить», не мышление собирателя, где ты сносишь всё в большой банк с маячащей за ним кучей денег, или себе в большую банку. Абсолютная символичность лишена эго, потому что ты уже отказался от своего психологического ориентира. Это не значит, что ты отказался от родителей, от своего тела или чего-то такого. Так что же это за ориентир? Это некое утешение, помогающее тебе чувствовать себя лучше. Это как в ситуации, когда ты плачешь, и приходят друзья, обнимают тебя и говорят: «Не плачь, всё будет хорошо. Не стоит волноваться. Мы о тебе позаботимся. Попей молока. Давай прогуляемся по лесу, давай выпьем чего-нибудь». Такого рода психологический ориентир основывается на идее относительной истины.

Абсолютной истине отсутствия эго такие удобства не нужны. Но говорить об этом на данном этапе вообще-то очень опасно. У меня есть определённые соображения по поводу того, говорить ли об этих вещах, а так как у меня теперь нет наставника, мне не с кем посоветоваться. Поэтому я решил рассказать вам об этом. Когда мы теряем свой ориентир, возникает некая пустота в сердце. Если у тебя нет вообще никакого ориентира, тебе в своей системе совершенно не с чем работать, не с чем сравнивать, не с чем бороться, нечего вычитать или складывать. Ты оказываешься совершенно нигде – просто пустое сердце, огромная дыра в мозгу. В некоторых кругах эту пустоту сердца сочтут атакой бесовских сил, а в других – переживанием сатори, внезапного просветления.

На самом деле люди понятия не имеют, что такое переживание отсутствия ориентира, отсутствия точки отсчёта. Когда ты отказываешься от всякой возможности любого ориентира, который бы тебя успокоил, сказал, что надо делать, помог всё ясно увидеть, сделал бы тебя лучше и возвеличил, – когда ты теряешь все эти точки отсчёта, включая собственные амбиции, происходит престранная вещь. Обычно люди думают, что если потерять всё – амбиции, самопоглощённость, целостность и достоинства, – ты станешь овощем, медузой. Но это не так. Ты не становишься медузой. Вместо этого ты оказываешься подвешенным в пространстве, в какой-то огромной дыре. Это довольно приятное щекотливое ощущение. Большая дыра подвешенности! Это как если бы ты повис в открытом космосе без скафандра или ракеты. Просто паришь и вращаешься вокруг планет до скончания времён.

Согласно такому безориентирному взгляду на абсолютную символичность, эта подвешен-ность и есть опора. Это ощущение подвешенности – холст или доска, на которой ты пишешь свои картины, свою символичность. Это изначальная основа. Начать можно только отсюда. Это пустая сцена, на которой можно играть. Я не говорю, что ты внезапно переключаешься, входя в такое состояние ума, и до конца своей жизни тебе уже от него не избавиться. Но у нас есть такое состояние ума; такое переживание возникает постоянно. Всю нашу жизнь то тут, то там возникают переживания этой чёрной дыры, этой подвешенности в пространстве без точки отсчёта. Как бы мы ни брыкались, как бы ни напрягались и ни дышали, мы ничего не добьёмся. Мы просто подвешены в вакууме. Такое переживание случается со всеми людьми, постоянно. Но никто не понял, что из такого опыта можно выращивать свой потенциальный художественный талант, визуаль

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: