 |
Часть первая 4 страница
|
|
|
|
Господин грозно крикнул:
– Я тебе в последний раз повторяю: убери его!
Жандарм растерянно пожал плечами:
– Да ведь вот… Все свидетельствуют, что вы же сами начали.
– Ах та‑ ак!.. – зловеще протянул господин. – Ну, хорошо, ступай!.. Хорошо, хорошо! Можешь идти! Мы это еще увидим! Ступай, нечего!
Жандарм с извиняющимся лицом мялся на месте. Вагоны двинулись. Он соскочил на платформу.
– Тут еще скоро, пожалуй, изобьют тебя! – возмущенно сказал толстый господин, взял свой чемодан и пошел в другой вагон.
Торжествующий мастеровой стоял, пошатываясь, и смотрел ему вслед.
– Фью‑ у! – слабо свистнул он и махнул рукою вдогонку. – Нет, ей‑ богу, чудачок! – обратился он к Тане и лихо покрутил головою. – Молчи, говорит, дурак!.. А? Почему такое? Не желаю молчать!.. Благородного человека я уважаю всегда! А коли со мною поступают сурьезно, – не могу терпеть! Такой уж карахтер у меня… строгий! Намедни мастер говорит нам: вот что, ребята! После Спаса за каждый прибор на две копейки меньше будем платить… Как так? Нет, я говорю, я не желаю!.. Мне не копейка нужна. Что копейка? Я на нее плюю! – Он достал затасканный кошелек, вынул пятиалтынный и бросил его наземь. – Вот! Не нужно мне, пускай тут лежит! А зачем он неправильно поступает? Не желаю, говорю, уйду от вас, больше ничего!
– А вы где работаете?
– Мы‑ то? А вон за бугром здание пыхтит… Мы – токари по металлу… Медь, свинец, железо – это у нас называется металл… По‑ нашему, по‑ мастеровому!
Поезд гремел и колыхался. В вагонах зажгли фонари. Таня сидела в уголке с мастеровым и оживленно беседовала. Мастеровой конфиденциально говорил:
– Я, милая моя барышня, желаю жить, чтоб было по‑ справедливому, чтоб обиды мне не было! Я этого не желаю терпеть – никогда! А за деньгами я не гонюсь… Я вот выпил, – и больше ничего!
|
|
|
Паровоз оглушительно и протяжно засвистел. В темноте замелькали огни томилинских пригородов. Все поднялись и стали собираться.
Поезд остановился. Затиснутые в сплошной толпе Токарев, Сергей, Варвара Васильевна и Катя вышли на подъезд.
– А где же Таня? – спохватилась Варвара Васильевна.
Сергей посмеивался:
– Она с мастеровым пошла.
– Да не может быть! – воскликнул Токарев.
– Верно! Я видел: он себе взвалил узелок на плечи, она рядом с ним. Прямо с платформы сошли, мимо вокзала.
У Токарева опустились руки.
– Черт знает что такое!
Он в колебании остановился посреди улицы. В стороны тянулись боковые улицы, заселенные мастеровщиною – черные, зловещие, без единого огонька.
– Нужно ее отыскать! Это положительно ненормальный человек: девушка, ночью, одна идет с пьяным, незнакомым человеком, сама не знает куда!
Сергей засмеялся:
– Ищи ветра в поле! Ей‑ богу, молодчина Татьяна Николаевна!
Они пришли к Варваре Васильевне. Подали самовар, сели пить чай. Сергей говорил:
– Нет, ей‑ богу, люблю Татьяну Николаевну! Это пролетарий до мозга костей! Никакие условности для нее не писаны, ничем она не связана, ничего ей не нужно…
Токарев угрюмо возразил:
– По‑ моему, это не пролетарий, а психически больной человек, и ей необходимо лечиться.
Таня пришла к двенадцати часам ночи – оживленная, радостная, с блестящими глазами. Токарев был так возмущен, что даже не стал ей ничего говорить, и сидел, молча, насупившийся и грустный. Таня не обращала на него внимания.
VII
Назавтра, к трем часам, Токарев и студенты пришли к Варваре Васильевне. Тимофей Балуев уже сидел у нее. Тани не было: она в одиннадцать часов ушла к своему вчерашнему знакомцу и еще не возвращалась.
Балуев, в черной блузе, с застегнутыми у кистей рукавами, сидел за столом, держал на расставленных пальцах блюдечко и пил чай вприкуску. Токарев радостно подошел.
|
|
|
– Ну, Тимофей Степаныч, здравствуйте! – Они обнялись и крепко, поцеловались три раза накрест.
– Не думал я, что и вас тут увижу! – сказал Балуев и в замешательстве провел большою рукою по густым волосам.
Сергей, Шеметов, Борисоглебский и Вегнер назвали себя и почтительно пожали его руку. Токарев глядел на загорелое, обросшее лицо Балуева.
– Как вы изменились! Встретил бы вас на улице – не узнал бы.
– Да… Да и я бы вас не признал:
– Что же, постарел?
– Пооблиняли как‑ то… На вид.
Варвара Васильевна сказала:
– Ну, садитесь, господа! Пейте чай, закусывайте!
Сели к столу. Токарев спросил:
– Вы куда же теперь направляетесь?
– В Екатеринослав еду. Там товарищи посулились на завод пристроить. Тут, значит, нужно было Варвару Васильевну повидать. А между прочим, вот и вас встретил… Ну, а вы как?
Он говорил не спеша, подняв брови, и внимательно глядел на Токарева своими маленькими глазами. Студенты и Катя украдкой приглядывались к Балуеву.
Разговор, как обыкновенно, вначале вязался плохо. Понемногу стал оживляться. Речь зашла об одном из вопросов, горячо обсуждавшихся в последнее время в кружках и деливших единомысленных недавно людей на два резко враждебных лагеря. Токарев спросил Балуева, слышал ли он об этом вопросе и как к нему относится.
– Как же, слышал. Книжки тоже кой‑ какие читал об этом… – Балуев помолчал. – Думается мне, не с того конца вы подходите к делу. Оно гладко пишется в книжках, логически, а только книжка, знаете, она больше по верхам крутится, больно много сразу захватить хочет. Оно то, да не то выходит. Смотришь в книжку – вот какие вопросы. И в волосы из‑ за них вцепиться рад всяко‑ му. А кругом поглядишь – что такое? И вопросы другие, и совсем из‑ за другого ссориться надо.
Необычно тихим и смирным голосом Сергей возразил:
– Но, позвольте, ведь книжки основываются на той же жизни, на тех же жизненных фактах.
– Верно! «Факты»… Что такое факты? Я вот гляжу в окошко, вижу, лошадь упала, и говорю: тут дорога склизкая, – пожалуйста, не спорьте со мнрю, – сам видал, как лошадь упала. А на дороге этой, может, пыли по щиколку, а лошадь потому упала, что нога подвернулась. Оно, видите ли, коли на факты в окошко смотреть, то и факты‑ то оказываются фальшивыми. А из этих фактов здоровеннейший гвоздь сделают да в голову его тебе и вгоняют… Намедни был я нелегально в Питере, встретился с одним приятелем старым. – Ты, спрашивает, кто? – Я? (Под густыми усами Балуева мелькнула улыбка. ) Али не узнал? Слесарь Тимофей! – Не‑ ет, я не о том. Ты человек каких взглядов? – Я, говорю… рабочий!
|
|
|
Все поспешили громко и дружно рассмеяться.
– Вот и ходит человек с гвоздем в голове. И ведь не в окошко сам глядит, все кругом видит глазами, – а нет! Гвоздь в голове сидит крепко.
Поднялся общий спор. Приводились «факты», соображения. Балуев, положив на стол руку ладонью вниз, медленно и спокойно возражал. И шестеро споривших были слабы перед ним, как будто они стояли в колеблющемся и уходящем из‑ под ног болоте, а он среди них – на твердой кочке.
– А о книжке я только что говорю? Слов нет, она вещь полезная, необходимая, – кто же станет спорить? А только ведь нужно и ее с толком читать, – одно взял, другое бросил. А у нас как? Сшил себе человек кафтан из взглядов и надевает. А кафтан‑ то ему, может, совсем и не впору. Вот намедни один товарищ мой пишет из Москвы брату своему, мальчонке: Вася, говорит, учись, думай, читай книжки, чтоб ты мог стать «борцом за страдающих и угнетенных»… Во‑ от! Я думаю, больно уж много книжек сам он начитался, мозги обмозолил себе.
Сергей в восторге воскликнул:
– Великолепно!
Вскочил и быстро заходил по комнате. Митрыч довольно ухмылялся. Остальные недоумевали. Токарев осторожно спросил:
– Что же вы тут находите смешного? По‑ моему, письмо это, напротив, чрезвычайно трогательно.
– Нет, что ж смешного… Очень даже благородно! А только… За себя будь борцом, и то ладно. А то: мне самому, дескать, ничего не надо, я вот только насчет «страдающих»… Недавно мне тоже один человек совсем это самое говорит…
Токарев пожал плечами:
– Я все‑ таки вас не понимаю!
|
|
|
– …один человек – образованный, интеллигентный. И притом состоятельный: чай пьет с булками. Говорит: мне ничего не нужно, мне самому хорошо, я, говорит, если готов работать, то готов работать для других… По моим взглядам, это уж не интеллигентный человек.
– Но почему же, почему? – настойчиво спросил Токарев. – Деятельность эгоистическая, то есть только для себя, по необходимости будет всегда узкою и темною. Высшая нравственность, напротив, заключается именно в самопожертвовании, когда человек не видит от этого выгоды для самого себя. Самопожертвование! Как я могу жертвовать собою для самого себя? Напротив, чем меньше мои собственные интересы направляют мою деятельность, тем она будет чище, выше, светлее. Ведь это совершенно ясно!
Балуев, подняв брови, слушал. В глазах его появилось что‑ то напряженное и растерянное. Он начал возражать. Спор становился все отвлеченнее. И чем отвлеченнее он становился, тем все более книжными и шаблонными становились выражения Балуева. Повеяло серою скукою и теоретическою «неинтересностью». Токарев и Варвара Васильевна возражали все бережнее и осторожнее, стараясь не припирать его к стенке. Балуев встал. Быстро теребя бороду, он заходил по комнате и запинающимся, неуверенным голосом приводил свои, бившие мимо цели, возражения.
Сергей своим твердым, самоуверенным голосом вмешался в спор и стал защищать высказанный Балуевым взгляд. Спор сразу оживился, сделался глубже, ярче и интереснее; и по мере того как он отрывался от осязательной действительности, он становился все ярче и жизненнее. Балуев же, столь сильный своею неотрывностью от жизни, был теперь тускл и сер. Он почти перестал возражать. Горячо и внимательно слушая Сергея, он только сочувственно кивал головою на его возражения.
Спор начал падать. Всем еще милее и симпатичнее стал Балуев с его серьезным, напряженно‑ вдумывающимся лицом, какое у него было во время спора. Варвара Васильевна сказала:
– Тимофей Степаныч, ваш чай совсем остыл. Дайте, я вам налью свежего.
– А вот сейчас! Я этот допью! – Балуев поспешно допил чай и протянул стакан Варваре Васильевне. Сергей предупредительно взял стакан и передал сестре.
– Скажите, Тимофей Степаныч, – спросил он, – как вы стали вот таким? Вы учились в какой‑ нибудь школе?
– До двадцати лет я и грамоте не знал. Приехал в Питер облом обломом. Потом уж самоучкой выучился.
– А что вас заставило научиться?
Балуев улыбнулся.
– Захотел сам французские романы читать. Очень уж они меня заинтересовали. На квартире у нас, как воротимся с работы, один парнишка громко нам «Молодость Генриха Четвертого»[31] читал, – всю бы ночь слушал. Выучился я, значит, стал читать. Много прочел французских романов, тоже вот фельетонами зачитывался в «Петербургской газете» и «Петербургском листке». Даже нарочно для них в Публичную библиотеку ходил. Ну, а потом поступил я в вечернюю трехклассную школу, кончил там, – после этого, конечно, получил довольно широкий умственный горизонт.
|
|
|
Слушатели украдкою переглянулись. Выражение у всех вызвало умиление.
– И ведь вот штука какая любопытная! – улыбнулся Балуев. – Помню, читал я «Рокамболя»; два тома прочел, а дальше не мог достать; уж такая меня взяла досада! Что с ним дальше, с этим Рокамболем, случится? Хоть иди на деньги покупай книжку, ей‑ богу!.. Ну, ладно. Прошло года четыре. Уж Добролюбова прочел, Шелгунова, Глеба Успенского. Вдруг попадается мне продолжение… Желанный! Забрал я книжку домой, думаю, – уж ночь не посплю, а прочту. Стал читать, – пятьдесят страниц прочел и бросил. Такая глупость, такая скучища!.. А все‑ таки добром я ее помяну всегда, она меня читать приучила. Ну, а час‑ то который сейчас? – обратился он к Варваре Васильевне.
Варвара Васильевна вздохнула:
– Пора идти, а то на поезд опоздаете! А может быть, останетесь до завтра?
– Нет, нельзя, нужно спешить! Спасибо на угощении. Прощайте!
В своей черной блузе, в пыльных, отрепанных сапогах, он обошел стол, протягивая всем широкую руку. Катя робко поднялась и – розовая, с внимательными, почтительными глазами – ждала.
Балуев протянул ей руку. Она вложила в эту грубую, мозолистую руку свою белую, узкую руку и крепко пожала ее. Глаза засветились умилением и радостным смущением.
Балуев взял со стула свой узелок и вышел в сопровождении Варвары Васильевны.
Все сидели молча. Варвара Васильевна воротилась.
– Как он, однако, изменился! – задумчиво произнес Токарев. – И какой он крепкий, цельный – прямо кряжистый какой‑ то!
– Да. Ничего нет похожего на прежнее, – сказала Варвара Васильевна. – Помните, раньше? Горячий, пылкий, – но совсем как желторотый галчонок; разинул клюв и пихай в него, что хочешь. Ну, а теперь…
Вегнер печально спросил:
– А теперь?.. По‑ моему, это положительно ужасно! Такое отрицание теории – гибель и смерть решительно всему. Мы это поймем, но поймем слишком поздно.
– Да, печальная штука! – согласился Сергей. – Но еще печальнее, что покоряет это, пригнетает как‑ то… Сила чуется.
Дверь быстро раскрылась. Вошла Таня – запыхавшаяся, раскрасневшаяся. Оглядела комнату. – Уехал уже?
– Уехал, конечно.
– Ах ты господи! Ну, что это!.. Что, что он рассказывал? – жадно обратилась она к Варваре Васильевне и Сергею.
– Любопытный парень!.. – С медленною улыбкою Сергей неподвижно глядел в окно. – Как это он ловко выразился насчет обмозоленных книжкою мозгов! Черт его знает, какой‑ то совсем особенный душевный строй!
Таня быстро прошлась по комнате и решительно сказала:
– Слушайте, Митрыч! Теперь пять минут шестого, поезд отходит без четверти шесть. Поедем на извозчике на вокзал. Вы меня познакомите с ним.
– Что ж, поедем!
Они оба вышли.
VIII
В дверь раздался стук.
– Войдите!
Вошел больничный фельдшер Антон Антоныч, в белом халате и розовом крахмальном воротничке. Был он бледен, на вспотевший лоб падала с головы жирная и мокрая прядь волос.
– Варвара Васильевна, Никанора привезли: взбесился!
– Да что вы?.. Никанор? Взбесился‑ таки?
– В телеге привезли из деревни, связанного… Я, изволите видеть, дежурный, а доктора нет. Уж не знаю снимать ли его с телеги или доктора подождать. Больно уж бьется, страшно подойти. За доктором‑ то я послал.
Варвара Васильевна быстро надевала белый халат
– Ну, вот еще – ждать! Что ж ему так связанным и лежать?.. Пойдемте!
Они поспешно вышли.
Оставшиеся вяло молчали. Было очень жарко. Сергей сидел у окна и читал «Русские ведомости».
– Духота какая!.. Давайте, господа, на лодке покатаемся! – предложил Шеметов.
– Что ж, поедем.
– Только, господа, подождемте Татьяну Николаевну, – сказала Катя.
Сергей сердито возразил:
– Ну, вот еще! Ждать ее!.. Она, может быть, только к ночи воротится!
Лицо его было теперь нервное и раздраженное. Токарев усмехнулся:
– Я готов пари держать, что она с ним села в вагон, чтоб проехать одну‑ две станции!
Где‑ то с силою хлопнула дверь. В больничном коридоре тяжело затопали ноги. Кто‑ то хрипло выкрикивал бессвязные слова и хохотал. Слышался громкий и спокойный голос Варвары Васильевны, отдававшей приказания. Шум замер на другом конце коридора.
Варвара Васильевна вошла в комнату. Катя со страхом спросила:
– Что это такое? Правда, бешеный человек?
– Да. Ужасно жалко его! Такой славный был мужик – мягкий, деликатный, просто удивительно! И жена его, Дуняша, такая же… Его три месяца назад укусила бешеная собака. Лежал в больнице, потом его отправили в Москву для прививок. И вот, все‑ таки взбесился! Буянит, бьется, – пришлось поместить в арестантскую.
Сергей встал.
– Ну, господа, идем. Будет ждать! Варя, хочешь с нами? Мы едем на лодке.
– Отлично! Идемте…
Они вышли на улицу. У Токарева все еще стоял в ушах дикий хохот больного. Он поморщился.
– А должно быть, тяжелое впечатление производят такие больные.
Варвара Васильевна опустила глаза и глухо ответила:
– Не знаю, на меня они решительно никакого впечатления не производят. Вот ушла оттуда, и на душе ничего не осталось. Как будто его совсем и не было.
В городском саду, где отдавались лодки, по случаю праздника происходило гулянье. По пыльным дорожкам двигались нарядные толпы, оркестр в будке играл вальс «Невозвратное время». Токарев сторговал лодку, они сели и поплыли вверх по течению.
Городской сад остался позади, по берегам тянулись маленькие домики предместья. Потом и они скрылись. По обе стороны реки стеною стояла густая, высокая осока, и за нею не было видно ничего. Солнце село, запад горел алым светом.
Шеметов, как столб, стоял на скамейке и смотрел вдоль реки. Катя сказала:
– Сережа, Вегнер! Столкните, пожалуйста, Шеметова в воду: он мне заслоняет вид.
Сергей, молчаливый и нахмуренный, сидел на корме и не пошевелился. Вегнер сделал движение, как будто собирался толкнуть Шеметова. Шеметов исподлобья выразительно взглянул на него и грозно засучил рукав.
– Посмотрю, кто на это решится!
Не родилась та рука заколдованная
Ни в боярском роду, ни в купеческом!.. [32]
Он стоял в ожидании, сжимая кулаки. Потом сел и самодовольно сказал:
– Вот что значит вовремя привести подходящий стих! Никто не осмелился!
Токарев греб и задумчиво глядел себе в ноги. Балуев произвел на него сильное впечатление. Он испытывал смутный стыд за себя и пренебрежение к окружающим. В голове проносились воспоминания из студенческого времени. Потом припомнилась сцена из ибсеновского «Гюнта»[33]. Задорный Пер‑ Гюнт схватывается в темноте с невидимым существом и спрашивает его: «Кто ты? » И голос Великой Кривой отвечает: «Я – я сама! Можешь ли и ты это сказать про себя?.. »
Шеметов острил и шутливо пикировался с Катей. Варвара Васильевна и Вегнер смеялись. Сергей молчал и со скучающим, брезгливым видом смотрел на них.
– А Сережа сидит, как будто уксусу с горчицей наелся! – засмеялась Катя.
Сергей сумрачно ответил:
– Не вижу, чему смеяться. Ваши остроты нахожу ужасно неостроумными.
Вдруг Катя насторожилась:
– Что это?
Далеко в осоке отрывисто и грустно ухала выпь – странными, гулкими звуками, как будто в пустую кадушку.
– Выпь, – коротко сказал Сергей.
– Какие оригинальные у нее звуки! Что‑ то такое загадочное!
Шеметов невинно спросил Сергея:
– А что такое выпь… рыба или птица?
Сергей молча отвернулся, наклонился с кормы и опустил руку в воду.
– Это он выпь хочет выловить, показать нам! – догадался Шеметов.
– Нет, брат, выпь ловить я тебя самого в воду спущу! – злобно ответил Сергей.
Варвара Васильевна засмеялась:
– Нет, Сереже положительно нужно дать валерьянки! Его сегодня какая‑ то блоха укусила.
Сергей обратился к Токареву:
– Владимир Николаевич, дайте мне погрести!
Он сел на весла и яро принялся грести. Лодка пошла быстрее. Сергей работал, склонив голову и напрягаясь, весла трещали в его руках. Он греб минут с десять. Потом остановился, отер пот с раскрасневшегося лба и вдруг со сконфуженною улыбкою сказал:
– Однако какой из меня со временем выйдет паскудный старичишка!
Все засмеялись.
– Черт знает что такое!.. – Сергей помолчал и задумчиво заговорил: – Ужасно гнусное впечатление оставила во мне сегодняшняя встреча! Может ли быть что‑ нибудь противнее? Сидит он – спокойный, уверенный в себе. А мы вокруг него – млеющие, умиленные, лебезящие. И какое характерное с нашей стороны отношение: мягкая снисходительность с высоты своего теоретического величия и в то же время чисто холопское пресмыкание перед ним. Как же! Ведь он – «носитель»! А мы – что мы такое? Пустота, которая стыдится себя и тоскует по нем, «носителе». Жизнь, дескать, только там, а там ты чужой, органически не связан… Какая гадость! Почему он так гордо несет свою голову, живет сам собою, а я только вздыхаю и поглядываю на него?
В конце концов я сам себе исторический факт. Я – интеллигент. Что ж из того? Я не желаю стыдиться этого, я желаю признать себя. Он хорош, не спорю. Я верю в него и уважаю его. Но прежде всего хочу верить в себя.
– А этой веры нет и не может быть, – грустно возразила Варвара Васильевна.
Сергей вызывающе спросил:
– Почему это? Чем я хуже его? Какая между нами разница?
– Та разница, что ты вот и теперь уже стал паскудным старичишкой, – ворчливо сказал Шеметов.
Сергей хотел что‑ то возразить, но нахмурился и замолчал. Он снова взялся за весла и стал усиленно грести.
Было уже совсем темно, когда они воротились к пристани. В городском саду народу стало еще больше. В пыльном мраке, среди ветвей, блестели разноцветные фонарики, музыка гремела.
На улицах было пустынно и тихо. Стояла томительная духота, пахло известковою пылью и масляною краской. Сергей все время молчал. Вдруг он сказал:
– Прощайте, господа, я пойду на вокзал. Поеду с ночным поездом: не стоит ждать до завтра!
– Сережа, можно и я с тобой? – спросила Катя.
Сергей хмуро ответил:
– Как хочешь.
Они простились и пошли к вокзалу.
IX
Шеметов и Вегнер повернули к себе. Токарев пошел с Варварой Васильевной проводить ее до больницы. Звезды ярко мерцали, где‑ то далеко стучала трещотка ночного сторожа. Варвара Васильевна и Токарев шли по тихой улице, и шаги звонко отдавались за домами.
Оба задумчиво молчали. Сегодняшняя встреча пробудила в них давнишние воспоминания, они не перекинулись ни словом, но оба знали и чувствовали, что думают об одном и том же.
Вдруг Варвара Васильевна остановилась:
– Стойте, что такое?
На той стороне улицы из раскрытых окон неслись звуки скрипки и рояля. Играли «Легенду» Венявского.
У Токарева забилось сердце. «Легенда»… Пять лет назад он сидел однажды вечером у Варвары Васильевны, в ее убогой комнате на Песках; за тонкою стеною студент консерватории играл эту же «Легенду». На душе сладко щемило, охватывало поэзией, страстно хотелось любви и свет‑ лого счастья. И как это тогда случилось, Токарев сам не знал, – он схватил Варвару Васильевну за руку; задыхаясь от волнения и счастья, высказал ей все, – высказал, как она бесконечно дорога ему и как он ее любит.
Из окон широко лились певучие, жалующиеся звуки «Легенды». Токарев взглянул на Варвару Васильевну. Она стояла, не шевелясь, с блестящими глазами, и жадно слушала. Где‑ то вдали с грохотом прокатились дрожки, потом застучала трещотка ночного сторожа. Варвара Васильевна нетерпеливо прошептала:
– Господи, как мешают!
Вдали смолкло, и опять по тихой улице поплыли широкие, царственные звуки. Лицо у Варвары Васильевны стало молодое и прекрасное, глаза светились. И Токарев почувствовал – это не музыка приковала ее. В этой музыке он, Токарев, из далекого прошлого говорил ей о любви и счастье, ее душа тянулась к нему, и его сердце горячо билось в ответ. Музыка прекратилась. Варвара Васильевна быстро двинулась дальше.
– Пойдемте! Другого не нужно слушать! И опять за тихими домами отдавались шаги, и звезды мерцали в темном небе.
– Помните, Варвара Васильевна?.. – начал Токарев.
Оживленная и счастливая, она поспешно прервала его:
– Да, да… Только не нужно об этом говорить… Как хорошо кругом, как звезды блестят!..
Они подошли к воротам больницы.
– Зайдите. Напьемся чаю.
В ее комнате было темно. Токарев зажег лампу.
– Посидите, я сейчас схожу в кухню за кипятком. – Варвара Васильевна что‑ то вспомнила и в колебании помолчала. – Или вот что, – заговорила она извиняющимся голосом, – подождите минут пять, я только схожу, проведаю сегодняшнего больного.
– Варвара Васильевна, да это же невозможно! Ну, пожалуйста, я вас прошу. – Он сжал ее руку в своих руках. – Пожалуйста, оставьте на сегодня всех больных! Ведь вы в отпуске, там у вас есть дежурные фельдшера.
– Я в одну минуту сбегаю. Видите, сегодня дежурный Антон Антоныч: он с десяти часов заляжет спать и не встанет до утра. А больной тяжелый, ему, может быть, что‑ нибудь нужно… Я сейчас ворочусь!
– Ну, а можно мне с вами пойти?
– Отлично! Пойдемте!
Они пошли по коридору. Варвара Васильевна тихо открыла дверь в арестантскую. В задней ее половине, за решеткою, сидел на полу больной. По эту сторону стоял больничный служитель Иван – бледный, с широко открытыми глазами. Маленькая лампочка горела на стене. Варвара Васильевна шепотом спросила служителя:
– Ну, что Никанор?
– После обеда ничего был. Доктор ему лекарства дал, он заснул… А теперь вот сидит, глазами ворочает, да вдруг как начнет головою биться об решетку!.. Все пить просит.
– А лекарство вечером давали ему?
– Н‑ нет…
Варвара Васильевна и Токарев подошли к решетке. В полумраке сидел на полу огромный человек. Он сидел сгорбившись, с свесившимися на лоб волосами, и раскачивал головою. Варвара Васильевна мягко сказала:
– Здравствуйте, Никанор! Как поживаете?
Больной медленно поднял голову и пристально оглядел Варвару Васильевну. На темной бороде клочьями висела подсыхавшая пена. Он хрипло ответил:
– А как!.. Видно, не больно хорошо!
– Вы меня знаете?
– Ну, а как же не знаю!
– Кто же я?
– Вы‑ то? Барышня наша. – Он помолчал и задумчиво потер ладонью край лба. – Скажите вы мне, бога ра ди, – как я сюда попал?
– Вы в больнице. Вам было худо, и потому вас привезли сюда!
– Худо? – Больной задумался. – Да, да, я что‑ то сильно безобразил. Но что я делал – не знаю.
– Ничего вы не безобразили. Просто у вас сильно болела голова, так сильно, что вы были без памяти. Ну, конечно, когда человек без памяти, то и мечется. Хотите пить? Я вам сейчас дам.
– А решетка зачем?.. Нет, видно, сильно я безобразил, коли за решетку посадили меня, как зверя…
Он уныло опустил голову. Лицо стало грустное и хорошее.
– Посадили вас за решетку, чтоб вы не убежали, если опять будете без памяти, – только для того. Поправитесь и пойдете себе домой.
Больной вдруг спросил:
– А где моя жена?
– Дома.
– А скажите… Она жива?
– Конечно, жива и здорова.
– А ребята?
– И ребята тоже.
– Гм… – Больной нахмурился и понурил голову. – Да скажите же мне, – что такое со мною было? – Он начинал волноваться. – Я помню, я что‑ то сильно безобразил. Вот, вы говорите, жена моя, Дуняша, здорова… Отчего же ее тут нету?
– Никанор, какой вы, право, странный! Ведь вы же знаете, у нее в деревне хозяйство, дети, скотина. Не может же она все бросить и идти к вам. Ну, справит дела, утром и придет вас проведать.
– Утром… Нет, это вы меня обманываете!.. Что с женой? – вдруг коротко и решительно спросил он. – Я ей что‑ нибудь сделал? Убил ее! Не обманывайте вы меня, бога ради!
– Ну, Никанор, если вы мне не верите, то я уйду. Мне, наконец, обидно: я никогда не лгу, а вы вот мне не верите.
Больной внимательно слушал.
– Нет, нет, не уходите, я верю… Ну, а вас, барышня, я не обидел? Помнится, я вам что‑ то худое сделал.
– Да нет же, голубчик, ничего вы мне не сделали! Будет разговаривать, вам это вредно… Иван, сходите к смотрителю и принесите бутылку пива.
Иван вышел. Больной сидел на тюфяке, свесив голову. Лицо его побледнело, он дышал часто и поверхностно.
– Эх, вот тут больно, – сказал он и показал под ложечку: – дыхать не дает. А пить охота…
– Вот сейчас принесут пиво, вы выпьете и вам станет легче.
Срывающимся голосом он вдруг спросил:
– Скажите, барышня, я… бешеный?
Варвара Васильевна рассмеялась.
– Ну, что за глупости! Какой же вы бешеный? У вас просто горячка, больше ничего. Я сейчас пойду поить вас, – разве бы я пошла, если бы вы были бешеный?
Больной замолчал. Мутные глаза смотрели из полумрака на Варвару Васильевну. Вдруг он сказал:
– Я сейчас во всю силу буду стучать в дверь!
– Зачем?
Он вызывающе ответил:
– А чтоб Дуняша пришла!
– Я же вам говорила, сейчас ей некогда. Она придет завтра утром, а если что задержит, – в полдни уж непременно.
– В по‑ олдни… Ну, теперь я вижу, всё вы врете. Говорили, – утром, а теперь уж на полдни перешли!.. Нет, видно, ее в живых‑ то нету… Пустите меня, я к ней пойду! – крикнул он, встал и подошел к решетке.
– Ну, Никанор, если так, то прощайте! Я вам передаю ее же слова, а вы не верите. Если не верите, то нечего и толковать.
– Нет, постойте, не уходите. Вы скажите только, – придет она?
– Придет.
– Ей‑ богу?
– Ей‑ богу.
– Ну, ладно, буду ждать. А только… Коли она не придет, буду так безобразить, что… И вас не послушаю, никого! – Больной помолчал. – Коли не придет, увидите, что будет! Я попрошу вас к себе сюда… – зловеще протянул он.
– Зачем?
– А тогда узнаешь, зачем!.. Значит, вы только утешали меня, обманывали!..
Больной волновался все больше. В тоске он потер рукою под ребрами.
– Эх, как больно тут!.. Дайте мне пить! Я пить хочу.
В арестантскую на цыпочках вошел служитель Иван с бутылкою пива.
|
|
|
