Иаков V и Мария де Гиз – родители Марии Стюарт 2 глава

Шотландская погода порой ограничивала, но все же не расстраивала совсем выезды на соколиную и псовую охоту, но во дворце Мария организовывала многочисленные развлечения, играя в бильярд и в карты с четырьмя Мариями. Она также продолжала изучать латинские тексты с ученым и поэтом Джорджем Бьюкененом, хотя мы и не знаем, каковы были ее успехи. Холируд был наполнен музыкой, Мария играла на лютне и на клавесине, хотя сэр Джеймс Мелвилл из Холхилла признавал, что она не была такой хорошей музыкантшей, как Елизавета. Мария содержала при дворе оркестр, а ее придворные играли на лютнях и скрипках, а также пели в хоре. Однако в этом хоре не хватало баса, и эту нишу заполнил молодой слуга савойского посла. Его звали Давид Риццио.

Вся мебель Марии наконец прибыла из Англии – в описи значилось 186 предметов, и Холируд превратился в великолепное отражение дворцов Валуа. Расположенный посреди большого парка, он был идеальным местом для придворных, столь любивших развлечения на свежем воздухе. Стены дворца были украшены более чем сотней гобеленов и тридцатью шестью турецкими коврами. Примечательно, что на любимом гобелене Марии была изображена победа французов над испанцами в сражении при Равенне в 1512 году; этот гобелен следовал за ней, куда бы она ни отправилась. Ее троны украшали десять полотнищ золотой парчи; было даже алое атласное полотнище, использовавшееся, когда королева обедала на свежем воздухе.

Для путешествий предназначались носилки, покрытые бархатом и расшитые золотом и шелком; их несли мулы. Новинкой была карета королевы, хотя ее почти не использовали. Во время пребывания Марии во Франции во всем королевстве было всего три кареты; принадлежали они, вероятнее всего, Генриху II, Диане и Екатерине. Однако в 1563 году была подана петиция о запрете на кареты в Париже, поскольку их было так много, что они блокировали узкие средневековые улицы. Чаще всего придворные предпочитали путешествовать верхом.

Все это хозяйство находилось под присмотром французского камергера Марии Сервэ де Конде. Королеву обслуживали придворные дамы, три дамы королевской опочивальни во главе с Маргарет Карвуд, грумы, дворецкие, повара, хранители гардероба, меховщики и ювелиры. Обычно рядом с Марией находился ее шут Ла Жардиньер, чьи пикантные замечания были единственной формой правды, которую Мария была готова услышать. Любимой шутихой Марии, привезенной из Франции, была Николь ла Фуль. О бедняжке, к несчастью, совершенно позабыли, когда случилась беда: два года спустя после того, как Мария бежала в Англию, бедная дама все еще ютилась в коридорах Холируда. К счастью, граф Леннокс заметил бедственное положение Николь, выделил ей пенсию и помог вернуться во Францию.

Ближе всего Марии были ее четыре тезки. Мэри Сетон по-прежнему причесывала королеву, иногда дважды в день. В 1568 году сэр Фрэнсис Ноллис сказал Сесилу, что Мэри Сетон – «лучший парикмахер, какого только можно найти в стране». Поскольку прическу королевы часто украшали драгоценностями, Мэри Сетон порой помогала Мэри Ливингстон, хранившая драгоценности Марии. Опись драгоценностей состоит из 180 позиций и включает трогательную запись: золотой крест с бриллиантами и рубинами, который Мария де Гиз в свое время заложила, чтобы заплатить солдатам во время войны с лордами конгрегации. Мария выкупила крест матери за тысячу шотландских фунтов. Она также владела одной из лучших коллекций шотландского жемчуга. За сто лет до нее Энеа Сильвио Пикколомини, позднее папа Пий II, утверждал, что шотландский жемчуг – лучший в Европе. Драгоценности Марии оценивались в 490 тысяч 914 шотландских крон, или в 171 тысячу 810 английских фунтов.

Ювелиры и портные всегда были под рукой, поскольку платья часто шили и перешивали, драгоценности переделывали, а жемчуг заново нанизывали в ожерелья. При дворе Елизаветы это порой приходилось делать ночью, чтобы королева появлялась в новых облачениях каждый день. Что касается Марии, опись ее гардероба насчитывала 131 предмет, и даже ее маленькие собачки имели ошейники из синего бархата.

В Холируде были зал для танцев, «блиставший геральдическими изображениями», столовая, стены которой были затянуты черным бархатом, а стол покрыт скатертью, расшитой золотыми лилиями. Золотая и серебряная посуда и бокалы венецианского стекла поблескивали в свете свечей в позолоченных канделябрах.

Это был пышный дворец, способный выдержать сравнение с любым дворцом Европы.

Одним из главных его сокровищ была личная библиотека Марии, заменившая дворцовую библиотеку, которую сжег во время «Грубого ухаживания» граф Хартфорд. Библиотека насчитывала 240 томов «на греческом, латинском и современных языках», хотя на самом деле греческих текстов было немного, а преобладали книги на латыни и французском языке. Это были латинские исторические сочинения и библейские комментарии, а в числе работ на «современных языках» были труды на испанском и итальянском. Основой собрания «современных» книг были франкоязычные труды Маро, чьи песни Мария слушала, и, конечно, поэзия дю Белле и Ронсара. Гордостью библиотеки была «Первая книга стихотворений» Ронсара, который, без всякого сомнения, был любимым автором королевы. Однажды она подарила ему серебряную посуду стоимостью 200 марок с выгравированной надписью: A Ronsard l'Apollon des Français ^[52] . Среди сочинений были два издания «Амадиса Галльского», «Декамерон» Боккаччо, «Гептамерон» Маргариты Наваррской, «Неистовый Роланд» Ариосто и «Пантагрюэль» Рабле, но, удивительно, не «Гаргантюа». Книг на английском языке было совсем немного – ни Чосера, ни Томаса Мора, только «Правила игры в шахматы», катехизис и экземпляр актов парламента, изданных при Марии Тюдор. Нам сейчас может показаться странным, что у Марии не было ни одного экземпляра Библии и она, как благочестивая католичка, полагалась на молитвенники, часословы и жития святых.

Библиотека создала Марии репутацию образованной дамы, любящей ученость, что вполне может оказаться необоснованным. В конце концов, в наши дни Дебора, герцогиня Девонширская, владеет одной из лучших частных библиотек, но нет никаких доказательств, что она когда-либо ею пользовалась. Считают, что однажды она произнесла: «Я некогда прочла книгу, она мне не понравилась, и с тех пор я не прочла ни одной»^[53].

Время, проведенное Марией с Джорджем Бьюкененом, похоже, было не более чем попыткой продолжить свое школьное образование. Бьюкенен тем не менее был важен для Марии, так как он писал пьесы для многих придворных масок^[54]. Они представляли собой популярные фантазии на античные сюжеты. Придворные принимали участие в представлениях, призванных поражать сценическими эффектами, а также обожествлять правительницу. Одна из масок, в которой участвовал весь двор, включая Марию, одетую в черное и белое – отзвук времен Дианы, – длилась три дня. В более поздних масках на сцене появлялись одетые в белый шелк пастушки и играли на серебряных свирелях или горцы и их жены в козлиных шкурах. Горский наряд, принадлежавший Марии, состоял из длинной черной накидки, расшитой золотой нитью.

Мария наслаждалась всем этим от души. Примером пышности придворных развлечений может служить свадьба лорда Джеймса и Агнес Кит в феврале 1562 года. Религиозная церемония была совершена в церкви Сент-Джайлс, причем проповедовал Нокс, а потом все приглашенные – уже без Нокса – прошли пешком по Хай-стрит до дворца, где их приветствовала Мария. Перед банкетом, за которым последовали фейерверки и маска, она даровала лорду Джеймсу титул графа Мара и возвела в рыцарское достоинство двенадцать его джентльменов. На следующий день гости отправились в бывшую городскую резиденцию покойного кардинала Битона в Блэкфрайарз Уинд, где были организованы еще одна маска и банкет. Мария выпила за здоровье Елизаветы из золотого кубка весом в двадцать одну унцию, который потом пожаловала Рэндолфу. В мае он сообщал, что двор Марии «тратит время лишь на праздники, банкеты, маски и игры с кольцом». Весной погода позволяла устраивать маски на открытом воздухе в полумиле от дворца, у Сент-Маргарет Лох, рядом с романтическими руинами капеллы Святого Антония.

Это был веселый двор, возглавлявшийся девятнадцатилетней девушкой, окруженной четырьмя лучшими подругами со сходными вкусами и полными жизненных сил. Маски давали им отличную возможность наряжаться. Придворные дамы порой переодевались эдинбургскими горожанками и, непрестанно хихикая, отправлялись в город без сопровождения. В данном случае важнейшей частью развлечения была возможность сбежать от наблюдавших за каждым их шагом алебардщиков, камергеров и слуг Когда Мария переодевалась в мужское платье, выставляя напоказ длинные ноги, по признанию Брантома, трудно было определить, прекрасная ли это женщина или же красивый мальчик. Эта смесь свободы и лести ударяла в голову королеве, ограниченной строгими правилами поведения. Даже для придворных среднего возраста созданная Марией атмосфера праздника и веселья казалась желанным глотком свежего воздуха. Тайный совет заседал 29 февраля, а потом не собирался до 19 мая; Мария – все это время находившаяся в Эдинбурге – не присутствовала ни на одном заседании. Ее существование казалось беззаботным.

Мария воспроизвела жизнь двора Валуа времен ее детства, свободного от политических проблем. Ее ближайшее окружение не занималось делами Шотландии, и если не считать третей, королева ничего стране не стоила, при этом устраивая в Холируде постоянный праздник. Если она готова была гарантировать невмешательство в шотландские дела своих придворных, особенно иностранцев, ее терпели бы как прекрасный символ.

В мае со всей неприглядностью проявилось одно из последствий того факта, что Мария была прекрасной и незамужней правительницей. Нокс, имевший крайне эффективную сеть информаторов, получил известие о том, что Арран и Босуэлл сговорились прибыть со своими людьми в Фолкленд, где находилась Мария, захватить ее и убить врагов Нокса – Мара и Летингтона. Нокс был фанатиком, но не дураком, и он постарался предотвратить опасность, послав за Арраном. Тот сказал ему, что, когда королеву захватят, ее принудят заключить с ним, Арраном, брак. Арран также сказал Ноксу, будто бы знает, что Мария тайно влюблена в него. Нокс понял, что его собеседник не в себе, и посоветовал ему выждать; вместо этого Арран бежал в дом своего отца, герцога Шательро, в Киннейл, неподалеку от Бонесса, и признался отцу во всем. Раз в жизни проявив надлежащий здравый смысл, Шательро запер своего безумного сына в его комнате, однако не выставил надлежащую охрану, поэтому Арран сумел отправить Мару при помощи Рэндолфа письмо неизвестного содержания. Затем он сбежал традиционным способом – связав простыни и спустившись по ним в сад. Рэндолф получил письмо, когда катался верхом в Холируд-парке вместе с Марией; он немедленно дал знать Мару, что Арран и Босуэлл замышляют измену. Оба были быстро арестованы, хотя Босуэлл, как всегда, сумел бежать в свой замок Хэрмитедж. Аррана, теперь окончательно потерявшего рассудок, заперли в Эдинбургском замке, и он верил, что там Мария разделяет с ним постель. Его заковали в цепи, но он приказал принести пилу, чтобы отпилить себе ноги. Поскольку он больше не представлял ни для кого угрозы, его в конце концов препоручили заботам семьи, державшей его, вплоть до смерти в 1606 году, под довольно мягким домашним арестом. В данном случае Нокс поднял тревогу ради безопасности Марии.

Отдаленные раскаты грома донеслись и из Франции, где свобода отправления протестантского культа получила серьезный удар. В октябре 1561 года была произведена попытка примирить католиков и протестантов на коллоквиуме в Пуасси, но из этого не вышло практически ничего, не считая шаткого перемирия. Позднее, 1 марта 1562 года, в Васси, деревне гугенотов в провинции Шампань, герцог де Гиз застал жителей деревни во время протестантской службы, отправление которой противоречило достигнутому соглашению. По свидетельству одного источника – существует много версий произошедшего – он послал вооруженных слуг остановить то, что считал богохульством, столкновение переросло в вооруженный конфликт, закончившийся смертью тридцати гугенотов. Для гугенота Луи де Конде этой искры оказалось достаточно, чтобы разжечь первую из семи французских Религиозных войн. Шотландские добровольцы, желавшие сражаться за гугенотов, забросали Рэндолфа просьбами об охранных грамотах для проезда по территории Англии. Более тысячи шотландцев покинули королевство Марии, чтобы поднять оружие против ее дяди. Екатерина Медичи была вынуждена поддерживать гугенота Конде, чтобы не дать Гизам стать слишком могущественными; тем самым она поставила политику и семейные интересы выше интересов католической церкви. Это решение привело к опасным последствиям, когда Конде представил ее поддержку как призыв ко всем гугенотам взяться за оружие, и Екатерине пришлось быстро отказаться от своих слов.

Сама Мария оказалась в контакте с католической Европой в июле, когда в Эдинбург прибыл обещанный папский нунций – Никола де Гуда. Он путешествовал тайно, но сведения о его приезде просочились, и на улицах зазвучали призывы к истинным последователям реформистской церкви принести «благородную жертву Господу и омыть руки в его крови». Передвигаясь от одного безопасного дома до другого, де Гуда вошел в столицу пешком в компании шотландского священника Эдмунда Хея, и ему была дана аудиенция у Марии. По легенде, четыре Марии охраняли дверь, а сама встреча состоялась за час до того, как Нокс должен был начать проповедь в церкви Сент-Джайлс. Де Гуда говорил на латыни, который Мария, по собственному утверждению, понимала, но на самом деле ей приходилось почти полностью полагаться на перевод Хея. Де Гуда передал Марии призыв папы Пия IV, просившего ее все же принять письма, снова приглашавшие шотландских епископов приехать на Тридентский собор. По словам де Гуда, на протяжении всей встречи Мария нервничала, но уверила его, что скорее умрет, чем отречется от своей веры. Она также отказала нунцию в охранной грамоте и посоветовала ему «схорониться в тайном укрытии».

Позднее она приняла письма, но Джон Синклер отказался встретиться с де Гуда, прокомментировавшего: Нос de illо! («Что с него взять!») После встречи с епископом Данкелдским, ради которой ему пришлось переодеться клерком банкира, де Гуда совсем отчаялся: «Et haec quidem de Episcopis!» («И это епископы!») О Марии нунций пренебрежительно заметил: «Она выросла в королевской роскоши, ей нет и двадцати… Хотя ей дорога вера, однако, как я уже сказал, она не может воплотить священные желания своего сердца, потому что одинока и почти совсем лишена человеческой помощи». Не нужно объяснять, что под «человеческой помощью» он подразумевал наставления в католической вере.

Желание Марии лично встретиться с Елизаветой теперь стало настойчивым. Она написала Елизавете 5 января 1562 года, предлагая заключить новый договор в пользу английской королевы «и ее законных наследников»: «Мы представим миру такую дружбу, какой еще никогда не видели». В тот же день ее письмо получило поддержку Летингтона, просившего Сесила «способствовать продвижению» плана, а 29 января он сообщал, что Мария «гораздо больше склоняется к нему, чем смеют предположить ее советники». В Шотландии протестанты радовались предстоящей встрече, католики беспокоились по ее поводу, а в Англии Тайный совет испытывал серьезные опасения. Летингтон отправился в Лондон, чтобы лично просить Елизавету о встрече, но она возражала на том основании, что такая дружба показалась бы союзом с племянницей лидеров антигугенотской партии. Позднее, 29 мая, Мария дала аудиенцию Рэндолфу, попытавшемуся еще раз отложить встречу королев, предложив организовать ее через год, потому что во время французского кризиса Елизавета не могла отъезжать далеко от Лондона. Мария, «по щекам которой текли слезы», поклялась, что скорее откажется от любви к дядям, чем потеряет «дружбу» своей сестры. В середине июня Елизавета написала Марии, в принципе согласившись на встречу. Мария была так счастлива, что послала Елизавете бриллиант в форме сердца и весьма мелодраматично показала Рэндолфу, что хранит письмо Елизаветы на груди. «Если бы я могла поместить его ближе к сердцу, я бы так и сделала».

Длинный меморандум Сесила указывал подходящее для встречи место между Йорком и рекой Трент в период между 20 августа и 20 сентября. Предварительным условием встречи была ратификация Марией Эдинбургского договора, а Елизавета не была обязана обсуждать неприятные для нее темы. Марии предстояло оплатить собственные расходы – Елизавета была осторожна с деньгами – и обменять шотландские деньги на английские в Берике, который она не могла проехать со свитой более чем 200 человек, хотя в целом могла привезти с собой 100 сопровождающих. Все их имена следовало сообщить Сесилу по крайней мере за десять дней до их отъезда из Шотландии. Марии разрешалось посещать мессу частным образом. Это был образец соглашения, в котором были расставлены все точки над «и». Елизавета послала Марии свой портрет, и последняя спрашивала Рэндолфа, похож ли он. Рэндолф ответил, что вскоре она сама сможет об этом судить. К 8 июля Сесил, скрипя зубами, подготовил охранную грамоту для Марии, которая готовила совет к путешествию на юг. Сесил даже приобрел слона, который должен был нести изображение, символизировавшее Мир, во время неизбежного торжественного представления. Шательро заявил, что у него больная рука и путешествовать он не может, а у Хантли, католическая подозрительность которого в отношении Елизаветы не знала границ, болела нога, так что ему тоже предстояло остаться дома. Рэндолф не поверил ни одному из этих оправданий, достойных школьников.

Спустя четыре дня, 12 июля, протестантская Англия вступила в войну с католической Францией, поскольку герцог де Гиз усилил свою армию, наняв еще швейцарцев, а во Францию со всех сторон – из Испании, Савойи и Папского государства – устремились католические войска. Елизавета писала Марии: «Наша добрая сестра прекрасно поймет, что нам и нашему совету в такое время не подобает уезжать отсюда». Все планы были отменены, причем обе стороны заявляли, что это лишь временная задержка. Однако все, кроме самой Марии, предвидели, что подобные задержки станут неотъемлемой чертой планов предстоящей встречи.

Причины, побуждавшие Марию к личной встрече, были политически наивными. Если бы она стала законно признанной наследницей Елизаветы, то в отсутствие у той детей – а Елизавете было тридцать – дети Марии унаследовали бы корону Англии. По иронии судьбы именно это и произойдет в будущем. Мария полагалась исключительно на личное обаяние, стремясь достичь понимания с Елизаветой, ведь Елизавета ничего, кроме мира и «дружбы» с северным соседом, не выигрывала от такого урегулирования. Очарование Марии было легендарным, его взрастила Диана де Пуатье, ему аплодировал французский двор. Но придворные по натуре льстецы, а на самом деле очарование подвело Марию в общении с погруженной в политику Екатериной Медичи. Шансы Марии достичь успеха у Елизаветы, опиравшейся на Сесила, одного из самых проницательных политиков Европы, – а разработанный им Эдинбургский договор она решительно отказалась подписать, – практически равнялись нулю.

Мария не могла понять, что поднять вопрос о наследовании означало затронуть две запретные темы: намерение Елизаветы вступить в брак и, что еще опаснее, неизбежность ее смерти, перед которой она испытывала необъяснимый ужас. В Елизавете глубоко укоренился страх из-за того, что она – плод союза, осужденного папой, и поэтому должна присоединиться к отцу в аду. Она не имела никакого желания любоваться на собственный саван раньше времени. Конечно, этот страх появлялся только в моменты глубокой депрессии, но обсуждение вопроса престолонаследия также могло вызвать его.

Что касается брака, то Елизавета часто говорила ближайшему окружению: «Сначала любовь, потом брак, а затем смерть». Именно таков был жестокий опыт ее матери. Понимая, что брак считался династическим императивом, она соглашалась принимать ухаживания поклонников, радуя тем самым всех, а потом сбивала всех с толку, отказывая им. Ее политика благосклонности и проволочек прекрасно работала, хотя порой приводила в ярость даже Сесила. Ситуация осложнялась тем, что речь могла идти только о династическом браке, скорее всего, без всякой любви. Молодая королева Елизавета была влюблена в своего конюшего лорда Роберта Дадли. В то время Дадли был женат на Эми Робсарт, которой позорно пренебрегал; весь двор перешептывался, обсуждая этот странный брак, 8 сентября 1560 года закончившийся трагедией. Эми, жившая одна в Оксфордшире, разрешила своим слугам пойти на местную ярмарку. По возвращении они обнаружили хозяйку мертвой у подножия лестницы: у нее была сломана шея. Узнав об этом, Мария, как утверждают, сказала: «Королева Англии собирается выйти замуж за своего грума, а он убил свою жену, чтобы добиться ее». Вернувшись из неизбежной ссылки, Дадли, которого королева прозвала «мои глаза», оставался рядом с ней до самой своей смерти, последовавшей 4 сентября 1588 года, – для Елизаветы явный пример любви, заканчивающейся смертью.

Елизавета вовсе не собиралась встречаться с женщиной, считавшейся более красивой, чем она сама, чьи права на престол при этом не были запятнаны разводами, да еще и вести политически невыгодные переговоры, касавшиеся брака и смерти. Чтобы осознать это, Марии не хватало искусности политика, однако в августе она поняла, что в 1563 году встреча не состоится. Сесил вздохнул с облегчением и отослал обратно своего слона.

В ситуации, когда планы Марии наталкивались на препятствия, ее обычной реакцией было расплакаться, а затем слечь, однако на этот раз она предпочла чем-нибудь отвлечься и 11 августа отправилась в поездку по северным провинциям королевства. Территории севернее Перта были для нее фактически чужой страной. Гэльскими землями к северу от Дамбартона и до Внешних Гебрид на северо-западе страны правил граф Аргайл, а на северо-востоке землями от Абердина до Инвернесса управляли Гордоны – графы Хантли. Оба лорда назначали свой суд шерифа, и каждый рассматривал свои территории как личные фьефы. Сами же горцы проявляли больше лояльности своим вождям, чем монарху в Эдинбурге, ведь его они никогда не видели. Обитатели Нижней Шотландии считали горцев недочеловеками; акт шотландского парламента от 1600 года определял их как «варварский, расположенный ко злу народ».

Показать этим людям всю роскошь Гизов было прекрасным предлогом для поездки, а Мария знала: королевские выезды – это та сторона правления, в которой она поистине блистала. Тем не менее лорд Джеймс и Летингтон полагали, что для поездки была еще одна, более важная причина. Мария собиралась посетить Абердин, центр владений Хантли. После встреч во Франции и Сент-Эндрюсе королева не доверяла Хантли и считала его опасным человеком, чья преданность католической вере способна натворить так же много бед, как и протестантский фанатизм Нокса. Но если проповеди Нокса могли привести лишь к общественным беспорядкам, то Хантли командовал большой личной армией. Он провел бблыиую часть жизни в тюрьме, так как англичане захватили его в плен при Пинки, а потом его арестовывали и освобождали по приказу Марии де Гиз. Хантли было пятьдесят лет, он любил поесть и выпить, отличался неимоверной толщиной и имел жену, о которой Джордж Бьюкенен отозвался так: «Она была женщиной с мужскими страстями и устремлениями». Марию легко убедили в том, что Хантли следует призвать к порядку, если только окажется возможным найти законный предлог.

Очень кстати третий сын Хантли – у него их было девять – сэр Джон Гордон только что бежал из тюрьмы в земли Хантли на севере. Сэр Джон был красивым молодым человеком с горячей головой, а его отец неизменно прощал ему все сумасбродные выходки. Летингтон и лорд Джеймс цинично поощряли его считать себя подходящим женихом для Марии, уверяя его в том, что она согласится на брак. Летингтон и лорд Джеймс надеялись, что экстравагантные выходки сэра Джона приведут к его неизбежному аресту и искоренению католиков Гордонов. Сэр Джон угодил в ловушку: его арестовали за уличную драку, явившуюся следствием запутанной вражды между Гордонами и Огилви. В ходе стычки был ранен лорд Огилви.

Огилви из Финдлейтера лишил наследства собственного сына Джеймса в пользу сэра Джона Гордона, так как его жена сказала ему, что Джеймс пытался соблазнить ее. Распустившая слух жена затем открыто стала любовницей сэра Джона, но не передала ему земли, которые он рассчитывал получить, поэтому он сначала подверг ее домашнему аресту, а затем бросил. Теперь же он попался на удочку, поверив, что в него влюблена Мария – а они встречались только во время придворных приемов – и что ее благосклонность защитит его. Когда он столкнулся на улице с лишенным наследства Джеймсом Огилви, началась драка. Из тюрьмы сэр Джон сбежал, что дало Марии прекрасный предлог соединить в своей поездке развлечения с карательной экспедицией. В сопровождении недовольного Джеймса Огилви она отправилась на север по следам правонарушителя.

Мария направлялась в Абердин с большой свитой и по пути дважды устраивала заседания Тайного совета – 14 и 15 августа в Перте. Одним из не слишком довольных членов ее свиты был Рэндолф: «Путешествие тяжелое, мучительное и очень долгое, погода отвратительная, очень холодно, а все продукты очень дороги». Хантли остался в своем доме в трех милях от города и отказался выехать навстречу королеве Марии, отправив вместо себя графиню с эскортом из слуг. Мария подобным же образом отказалась посетить графа. Графиня молила ее оказать милость ее сыну, но Мария отказала и ей. Тогда Джон собрал тысячу всадников, чтобы напасть на королевский конвой по дороге на Инвернесс. Рэндолф был уверен, что сэр Джон поднял превратившее его в изменника восстание по прямому совету отца.

Еще одним камнем преткновения было то обстоятельство, что с 1549 года Хантли без королевской на то санкции именовал себя графом Мореем. Когда Мария даровала лорду Джеймсу титул графа Мара, она забыла, что то был наследственный титул Эрскинов. Поэтому ей пришлось передать титул лорду Эрскину, а лорд Джеймс, к ярости Хантли, стал графом Мореем.

11 сентября Мария добралась до Инвернесса и, поскольку то был королевский замок, потребовала его сдачи. Комендант замка Александр Гордон отказался это сделать, но местные жители поднялись на защиту Марии. В результате замок, гарнизон которого насчитывал только двенадцать или четырнадцать человек, был взят. Рэндолф сообщал: «Капитана повесили, а его отрубленную голову поместили на башне замка; еще нескольких приговорили к пожизненному тюремному заключению, а остальные получили помилование».

Мария провела в Инвернессе пять дней, принимая лояльных горцев, которых считала довольно странными, но милыми созданиями, говорившими на гэльском и носившими килты и плащи. Они были столь же забавны, сколь и горцы, выходившие на сцену во время театральных представлений в Шамборе, и Мария пришла от них в восторг. 18 сентября Рэндолф сообщал Сесилу:

«Уверяю Вашу честь, что никогда не видел ее счастливее, чем в ходе этих приключений. Я никогда не думал, что найду в ней столько силы характера! Когда лорды и прочие в Инвернессе по утрам возвращаются с постов, она ни о чем не жалеет больше, чем о том, что она – не мужчина, и не знает, что значит проводить ночь в полях или же идти по крепостной стене в кольчуге и шлеме, со щитом и мечом в руке».

Юная задорная Мария наслаждалась всем происходящим. Окруженная многочисленной личной охраной, она делала вид, что ведет вооруженных людей на войну; она была королевой-воительницей; она была героиней романов, и она была далека от хитроумных маневров политиков. Это было самое приятное актерство.

По возвращении в Абердин она и в самом деле едва не угодила в стычку: сэр Джон организовал засаду, когда она переправлялась через реку Спей, но армия Марии теперь увеличилась за счет верных ей горцев, а сторонники сэра Джона попрятались в лесах. Мария послала трубачей призвать две крепости Гордонов к сдаче, но оба гарнизона ответили отказом, поэтому королева обрадовалась теплому приему в Абердине, где ей подарили посеребренный кубок с пятьюстами кронами. К сожалению, город не был готов к появлению столь многочисленной королевской свиты, поэтому растущее удовольствие Рэндолфа от кампании было подпорчено тем, что ему пришлось делить постель с Летингтоном.

События теперь неизбежно вели к решающему столкновению с Хантли, которому 25 сентября было приказано вернуть пушку, которой он владел от имени королевы. Капитан Хэй вернулся из замка Хантли, расположенного в Стратбоги, с поразительными известиями: Хантли утверждал, что возмущен поведением сына, и «с обильными слезами и рыданиями» заверял Хэя, что пушка будет возвращена в течение сорока восьми часов; графиня же отвела Хэя в свою часовню, где «все украшения и облачения священника для мессы лежали на алтаре рядом с крестом и свечами», и поведала ему, что Хантли преследуют дурные советники Марии за его преданность Риму. Когда об этом уведомили Марию и совет, она заявила, что не верит ни одному слову и что все они просто «хорошо провели время».

Обе стороны неоднократно устраивали стычки, и 17 октября Хантли был поставлен вне закона, его имущество было объявлено конфискованным, а сам он получил королевский приказ отдаться «на милость королевы». Когда люди Марии подошли к Стратбоги, Хантли – без сапог и меча – перелез через стену, окружавшую сад позади дома, оставив в доме графиню и нескольких слуг. Теперь Хантли перешел к прямым действиям и выступил к Абердину, имея под своим командованием 700 воинов. 28 октября против него более чем с двумя тысячами воинов, включая аркебузиров, вышли лорд Джеймс, графы Атолл и Мортон. То было сражение при Корричи, закончившееся через несколько минут. Два сына Хантли – провинившийся сэр Джон и его младший брат Кеннет – были взяты в плен, а самого Хантли захватили, когда он пытался бежать. Его посадили на лошадь, «и внезапно, без всякого удара или толчка… он упал с седла мертвым». «Хроника ежедневных событий» утверждала, что «он весь распух», однако наиболее вероятной причиной смерти являлся сердечный приступ. Тело Хантли было доставлено в Толбут в Абердине, там его набальзамировали и отправили в Эдинбург: в случае измены государю тело должно было предстать перед судом.

⇐ Предыдущая78910111213141516Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: