Главная | Обратная связь | Поможем написать вашу работу!
МегаЛекции

Дрессировка дрессировщиков 9 глава




Рон хмуро смотрел, как я открыла дверцу. Вэла вплыла, я свистнула и бросила ей рыбу, а Вэла в тот же миг повернула и выскользнула обратно.

– Что вы, собственно, поощряете? – сказал Рон. – Поворот и рывок обратно.

Так оно и было! Просчет на какую‑то долю секунды закреплял нежелательный элемент в поведении. Хотя Вэла и не тратила времени на то, чтобы схватить рыбу, она получала достаточное поощрение: свисток, а затем вполне ощутимую награду – не рыбу, но простор большого бассейна.

Чему‑то научившись, животное уже никогда этого полностью не забудет, указал Рон. Можно наложить поверх новую информацию, можно почти полностью погасить поведенческий элемент, но то, что раз написано, совсем стереть нельзя. И штучки Вэлы у дверцы так полностью и не прекратились, хотя стали заметно реже, когда мы начали поощрять ее не за то, что она вплывала в малый бассейн, а за то, что оставалась там, пока дрессировщик закрывал дверцу. Если же она кидалась назад в большой бассейн, мы, по совету Рона, опять распахивали дверцу и выпускали ее. Успеть опередить дверцу – этот факт сам по себе был ей интересен, и чтобы погасить нежелательный элемент поведения, надо было создать такое положение, при котором происходило бы что‑то приятное для Вэлы, когда она поступала правильно, и не происходило бы ровно ничего, когда она поступала неправильно.

В Бухте Китобойца я столкнулась с другой трудностью. Вертуны должны были «танцевать хулу» все одновременно, балансируя на хвостах и наполовину высунувшись из воды. Вместо этого они и принимали вертикальную позу, и ныряли вразнобой. А любой свисток обязательно поощрял по меньшей мере одно животное в тот момент, когда оно ныряло или же продолжало нырять и выскакивать из воды, вместо того чтобы сохранять вертикальную позу. Рон вновь применил бритву Оккама к оперантному научению:

– Что, собственно, вы поощряете?

– Дайте сообразить. Долгую хулу? Непрерывную хулу? Начало? Конец? Я хочу, чтобы они все высунулись из воды одновременно.

– Ну, так и не поощряйте их, пока этого не будет.

Ага! Я стала воздерживаться от каких бы то ни было поощрений до того момента, пусть самого мимолетного, пока все шесть клювов не возникали над водой одновременно, а на остальное не обращала внимания – на то, например, кто высунулся выше и надолго ли. И действительно, уже через несколько дней все животные вставали на хвосты одновременно и держали эту позу все вместе. За исключением Кахили. Как и приличествовало его положению, он всегда высовывался из воды в последнее мгновение, а затем первым хватал рыбу.

Это простое правило Рона – в случае неувязок проверяй, что ты поощряешь в действительности, – с тех пор не раз выводило меня из тупика.

Гости‑ученые с большой любезностью находили время, чтобы научить меня тому, что знали они. Два профессора из Колледжа Рида, доктор Уильям Уист и доктор Лесли Сквайр, несколько летних сезонов работали в Институте, моделируя с помощью сложнейшей электронной аппаратуры поведение мелких рыбок. Оба они указывали мне те статьи в дремучем лесу литературы по психологии, которые могли меня заинтересовать и которые без их подсказки я, несомненно, не прочла бы.

Уилл Уист часами обучал меня, каким образом решаются проблемы дрессировки с помощью его электронной аппаратуры, занимавшей целую комнату. Так я узнала про схемы «или – но», про мультивибраторы и прочие туманности – не на уровне специалиста, но достаточно, чтобы понять, как работает аппаратура и для чего ее можно использовать, а для чего нельзя, на тот маловероятный случай, если у меня когда‑нибудь будут средства для ее приобретения.

Однажды на званом обеде я пожаловалась профессору Гарвардского университета доктору Эрнсту Ризу на то, что никак не найду способа фиксировать все происходящее во время сеанса дрессировки иначе, чем в словесной форме. По‑видимому, эта проблема вообще неразрешима, вздохнула я. Эрни рассказал мне про прибор, который называется «фактографом», а затем самым любезным образом одолжил мне его. Эта любопытная машинка непрерывно прокручивает на одной скорости бумажную ленту под двадцатью малюсенькими перьями, которые выписывают двадцать тоненьких линий. К машинке присоединяется пульт с двадцатью кнопочками. При нажатии на кнопку соединенное с ней перо делает на линии маленький зубец. Поль Бэккас, институтский дрессировщик, и я попробовали использовать этот прибор для записи сеансов дрессировки одного дельфина. Первый ряд кнопок мы отвели под возможные действия дрессировщика: включает сигнал, выключает сигнал, свистит, дает рыбу, отходит от бортика и тому подобное. Остальные ряды были посвящены возможным действиям дельфина – поведенческим элементам, которые с ним отрабатывались, и дополнительным действиям (ест рыбу, плещет водой, меняет направление и т. п.).

Мы провели три таких сеанса. Поль быстро научился точно нажимать нужную кнопку. Просматривая бумажную ленту после сеанса, мы убедились, что зубчики рассказывают о множестве вещей, которые в горячке сеанса остались незамеченными: например, что при команде повернуть направо животное каждый раз чуть‑чуть замедляло движение или что свисток чуть‑чуть запаздывал. Вот зубчик на линии там, где животное выполнило то, что от него требовалось, а вот зубчик поощрительного свистка – не точно над первым, а немного дальше. Ленту протащило на сантиметр с лишним, то есть животное получило поощрение заметно позже своего действия. Зубчики образовывали определенные системы, их повторяющиеся группы указывали, что незаметно для нас у животного выработалась поведенческая цепь и оно дает три ответные реакции подряд независимо от того, какие команды или другие реакции вторгаются между ними! Поразительно!

К этому времени моя первая кобылка‑пони и ее жеребенок превратились в табун из десяти с лишним голов, совладельцем которого был мой свекор. Пасся табун на соседнем острове Мауи. Каждый год мы привозили двухлеток в Гонолулу для объездки и продажи. (В те сверхзанятые годы я для отдыха на час‑другой бросала дрессировку дельфинов, собирала компанию ребят и затевала с ними игру в обучение пони. Не понимаю, откуда у меня брались силы!)

Я решила, что будет интересно использовать фактограф во время выездки уэльского пони. Мы с Полем отправились в соседнюю конюшню, где я держала молоденькую кобылку, которую совсем недавно привезли с Мауи. Она была кроткой, ручной, но совершенно ничего не умела. Даже не шла, когда ее пытались вести за уздечку, к которой она, правда, уже привыкла. Сдвинуть ее с места можно было только силой.

Набив карманы зерном, я начала учить кобылку тому, что ей следует идти, когда я дергаю за уздечку и говорю «но!», и останавливаться, когда я натягиваю уздечку и говорю «тпру!»; а кроме того, пятиться, поворачивать направо и налево и по моей команде ускорять аллюр. Поль пометил кнопки соответствующим образом и принялся тыкать в них, записывая мои голосовые сигналы и поощрения («умница» – и тут же горсть зерна). Дрессировка продвигалась в полном соответствии с моим прежним опытом: я очень много дергала и тянула уздечку и добивалась некоторого прогресса.

Потом мы устроились в моем кабинете в Парке и погрузились в изучение бумажной ленты. Эврика! Сразу стало ясно, что я постоянно запаздывала с голосовым поощрением – иногда почти на секунду. Я часто хвалила кобылку, когда она, сделав два‑три шага, уже снова стояла. Кроме того, она много раз реагировала правильно, но так кратко, что я этого не замечала, а иногда я сама сбивала ее с толку, давая одновременно два задания, например, пойти вперед и повернуть вправо.

На следующий день мы снова занялись кобылкой, и я строго следила за собой, чтобы не допускать опаздываний, чтобы отрабатывать только один элемент за раз, а не нагромождать их друг на друга, и быть внимательнее к ее нерешительным и кратким попыткам сделать то, что от нее требовалось. И вот всего через четверть часа моя кобылка энергично шагала рядом со мной на провисшем поводе, который уже не требовалось ни дергать, ни натягивать, – и не только шагала, но и бежала, и останавливалась, и пятилась по словесной команде. Лошади не склонны к догадкам и в отличие от дельфинов не связывают поощрение с поведенческим элементом, если оно запаздывает хотя бы на полсекунды, но зато при соблюдении всех условий обучаются со сказочной, поистине автоматической быстротой.

Профессиональный объездчик наблюдал за нами, опираясь на ограду, и посмеивался, потому что я подкармливала лошадь – непростительный грех всех любителей. Когда я кончила, он спросил, давно ли я работаю с кобылкой.

– Два дня, – сказала я. – Четверть часа вчера и четверть часа сегодня.

Он сплюнул и презрительно отвернулся в твердом убеждении, что я его обманываю.

Фактограф нам скоро пришлось вернуть в лабораторию, а тысячу долларов на собственный мне из нашего бюджета выкроить так и не удалось, но я убеждена, что в идеале каждый дрессировщик всегда должен работать с таким прибором и с опытным помощником, который нажимал бы кнопки. Это обеспечило бы не только большую экономию времени, но и получение ценнейшей информации.

 

Другой объездчик, Эл Рейнеллс, давний и близкий друг, научил меня приему, который оказался крайне полезным в работе с дельфинами. Как‑то он рассказал мне о «быстрой объездке» – цыганском или индейском способе, с помощью которого можно буквально за несколько минут превратить дикую лошадь в ручную. Я наотрез отказалась поверить и переменила мнение только после того, как мне наглядно продемонстрировали этот способ – сначала сам Эл, а потом гавайский объездчик Томми Кэмпос.

Делается это так. Объездчик помещает дикую лошадь в небольшой загон, метров семь на семь, где только‑только хватает места, чтобы отстраниться от копыт. Объездчик становится в центре и пугает лошадь сзади, либо щелкая бичом у нее за крупом, либо подгоняя ее веревкой. Испуганная лошадь бежит вдоль ограды по кругу, но деваться ей некуда, а объездчик в центре продолжает пугать ее сзади, так что она бежит все быстрее.

Рано или поздно лошадь в панике изменит направление и при повороте к центру на мгновение окажется прямо против объездчика, который тотчас опускает руки и отступает, переставая ее пугать. Через десять‑пятнадцать минут лошадь «обнаруживает», что преследование ей не грозит, лишь когда она находится рядом с человеком. Под конец она уже кладет голову на плечо объездчика и следует за ним, как собака, чувствуя себя в безопасности только в непосредственной близости от него.

Работа эта не для любителей. Необходимо твердо знать, что и когда может сделать лошадь, а самому реагировать с молниеносной быстротой. И смотреть на это с непривычки жутко, потому что лошадь вначале буквально бесится от ужаса. Тем не менее, когда приходится иметь дело со взрослой лошадью, которую не приручили еще жеребенком, и когда у тебя нет недель или даже месяцев, необходимых для того, чтобы мало‑помалу дать ей освоиться с тем, что от нее требуют, такой способ оказывается очень эффективным и полезным.

Я решила попробовать «быструю объездку» в работе с дельфином. У нас появился новый самец афалины, который никак не становился ручным. Он избегал любых контактов с людьми, и его пугливость причиняла много хлопот, когда его надо было лечить или переводить в другой бассейн.

Как‑то утром я поместила его в самый маленький круглый бассейн и спустила воду, так что глубина не превышала метра – на такой глубине двигаться было легко и мне, и дельфину. Затем я взяла полотенце и встала в центре бассейна. Дельфин встревожился и принялся описывать круги вдоль стенки. Я гнала его, хлопая позади него полотенцем. В панике он кружил все быстрее и быстрее, а потом начал поворачивать и кидаться напрямик через бассейн. Каждый раз, когда он двигался на меня, я мгновенно подхватывала полотенце и отступала. А когда он проплывал мимо, я возвращалась на прежнее место и снова хлопала полотенцем позади него.

Сначала казалось, что ничего не меняется. В отличие от лошадей, которых гоняли при мне таким способом, дельфин не замедлял своего движения. Но внезапно он резко повернул ко мне, я опустила полотенце и отступила, а он лег на бок и кротко вплыл в мои объятия.

С этой минуты он стал совсем ручным. Его можно было хватать, гладить, обнимать, с ним можно было плавать. Как и лошадь, он связал с человеком не грозившую ему опасность, а ощущение безопасности. Он даже не начал бояться полотенец, что меня несколько удивило. Он был «объезжен» раз и навсегда без какого‑либо ущерба для его природной живости и энергии. Этот прием оказался очень полезным и, по правде говоря, довольно легким, потому что для дрессировщика много безопаснее гонять дельфина, чем лошадь.

 

В 1965 году мы с Дэвидом начали устраивать еженедельные занятия для тех наших сотрудников, которые хотели повысить свою квалификацию. Я рассказывала о каком‑нибудь аспекте оперантного научения, например о том, почему варьируемый режим поощрения оказывается более действенным, чем постоянный; а Дэвид говорил о той или иной стороне искусства дрессировки, например как выбрать из нескольких животных наиболее многообещающее. Однако самой плодотворной формой занятий была «игра в дрессировку», которую рекомендовал мне заезжий психолог.

Кто‑нибудь уходил из комнаты, а оставшиеся выбирали, кто из них будет дрессировщиком, и намечали простенькое действие вроде «Напишите свою фамилию на доске», или «Поставьте ногу на стул», или «Попляшите и спойте».

Затем «дрессируемый», иначе говоря, «подопытное животное», возвращался, и «дрессировщик» с помощью свистка начинал отрабатывать требуемый элемент поведения. Говорить что‑либо воспрещалось. Дрессируемый предварительно получал инструкцию расхаживать по комнате как ему вздумается и возвращаться к исходному месту после поощрительного свистка. На первых порах мы при каждом свистке поощряли дрессируемого конфетой или сигаретой, но вскоре убедились, что одобрение товарищей и звук свистка служат достаточным поощрением.

Такая «дрессировка» была быстрым и дешевым способом, с помощью которого новичок со свистком овладевал принципами настоящей дрессировки без того, чтобы какой‑нибудь бедолага дельфин мучился из‑за непоследовательности своего дрессировщика. Это был ускоренный урок логического мышления. «Обучая» человека, дрессировщик уже не мог внушать себе: «Животному это вообще не по силам», или «Животное злится на меня», или «Животное нарочно меня не слушается», или «Исключительно глупое животное». Если такому новичку не удавалось добиться, чтобы «дрессируемый» человек замахал руками, как птица крыльями, винить он мог только собственное неумение.

Стоны разочарования, которые издавали другие дрессировщики, когда новичок упускал напрашивающуюся возможность закрепления, служили неплохими подсказками. А также одобрительный шепот и смех, когда новичок демонстрировал удачный ход. Если «дрессировщик» поднимал свои интеллектуальные лапки и объявлял, что задание невыполнимо потому‑то, потому‑то и потому‑то, мы давали то же задание кому‑нибудь еще. Если требовалось добиться выполнения даже в ущерб самолюбию новичка, свисток брали Дэвид, Ингрид или я и отрабатывали этот поведенческий элемент с помощью десятка точных поощрений.

Если же новый дрессировщик выходил из испытания с честью, то одобрительные возгласы, раздававшиеся, когда дрессируемый наконец выполнял заданное действие, служили отличным поощрением и для него и для дрессируемого. Радость быстрого успеха на занятиях поддерживала бодрость духа дрессировщика и во время формирования поведения животных – процесса заметно более медленного.

Мы могли использовать «игру в дрессировку», чтобы проиллюстрировать любой аспект оперантного научения, например сознательную выработку инерционного поведения, или режим долгодействующего поощрения (как‑то мы заставили дрессируемого зажигать и гасить свет по двадцать раз на каждый свисток), или приведение поведения под стимульный контроль.

Роль дрессируемого тоже была очень интересна: она позволяла на собственном опыте понять, какую растерянность должны иногда испытывать дельфины. Мы узнали, что животное и даже человек вполне могут совершить нужное действие, абсолютно не понимая, что, собственно, от них требуется. Например, можно добиться, чтобы дрессируемый ходил по комнате, заложив руки за спину и сжав кулаки; он проделает это несколько раз совершенно правильно, а затем удивится, что сеанс окончен, поскольку он еще не осознал, какой, собственно элемент в его поведении закреплялся.

Как‑то раз, отрабатывая стимульный контроль, мы добились, чтобы дрессируемый хлопал в ладоши каждый раз, когда кто‑нибудь из девушек в глубине комнаты дул в игрушечную трубу. В конце концов мы все решили, что поведенческий элемент уже привязан к сигналу и гасится без него (на периоды до тридцати секунд – а это очень долгое время, когда стоишь в комнате, полной людей, и ничего не делаешь). Однако, когда мы кончили сеанс, оказалось, что наш дрессируемый не имел ни малейшего представления ни о том, что он реагировал на сигнал, ни о том, какой это был сигнал. Он попросту не «замечал» гудения трубы. Только подумать!

Выбор поведенческого элемента уже сам по себе оказывался интересной задачей. То, что входило в систему общепринятого поведения, формировалось довольно легко. Всегда можно было добиться, чтобы дрессируемый писал на доске, сначала поощряя движения к нужной стене, затем поощряя движения руки в направлении мела и т. д. Но то, что не укладывалось в рамки общепринятого, например задание встать на стол, требовало значительно большего времени. Дэвид проявлял необыкновенную изобретательность, преодолевая внутренние запреты дрессируемых. Когда он в процессе формирования того или иного элемента поведения менял тактику, для нас всех это было наглядной демонстрацией искусства дрессировки в отличие от строго научного подхода к ней. Например, когда отрабатывалось влезание на стол, а дрессируемый только опирался на его крышку, но не мог принудить себя залезть на него с ногами, Дэвид вышел из затруднения, заставив его пройти за стол, а потом пятиться прямо к корзине для бумаг, так что он споткнулся о нее и невольно сел на стол – тем самым внутренний запрет был разрушен.

Интересно было и выяснять, кто подходит к роли дрессируемого животного, а кто не очень. Интеллект, по крайней мере интроспективный) натренированный в обобщениях, в этом случае плохой помощник. Мыслящий человек склонен останавливаться и думать, пытаясь отгадать, чего добивается дрессировщик, а это только пустая трата времени: ведь, пока он стоит неподвижно, дрессировщику просто нечего закреплять и поощрять. Самолюбивые люди иногда начинали злиться, особенно когда, не сомневаясь, что угадали правильно, они поступали в соответствии со своей догадкой – и не вознаграждались свистком! (Дельфины в подобной ситуации тоже злятся. Дрессируемый человек хмурится и ворчит себе под нос, а дельфин устраивает грандиозное «плюханье» и окатывает дрессировщика с головы до ног.)

Лучше всего роль дрессируемого удается общительным покладистым людям, которые не боятся попасть в смешное положение. Однажды, когда мне пришлось участвовать в телевизионной передаче, я решила, что ведущий мог бы стать прекрасным объектом для такого опыта, и предложила на его примере продемонстрировать принципы дрессировки дельфинов. Я написала на листке, чего намерена от него добиться, показала листок зрителям, а затем попросила ведущего походить у стола и с помощью свистка быстро добилась, чтобы он снял клипсы с моей соседки и надел их на себя. Ведущий был живым по натуре человеком, держался раскованно, и его «дрессировка» заняла около двух минут.

Дэвид, как все прирожденные дрессировщики, при виде подходящего объекта дрессировки сразу загорался. Однажды во время «игры в дрессировку» я предложила роль подопытного животного Леуа Келеколио, нашей новой и совершенно очаровательной «гавайской девушке». Она была очень тихой и сдержанной, и я подумала, что это поможет ей расслабиться и почувствовать себя более уверенно. Свисток взял кто‑то из младших дрессировщиков. Леуа вошла в комнату, начала прохаживаться и уже получила два‑три свистка, как вдруг Дэвид воскликнул: «Вот это дельфин! Прелесть как работает! Дайте‑ка мне свисток!», – и довел «дрессировку» до конца сам просто ради удовольствия сформировать поведенческий элемент у восприимчивого объекта.

 

Именно во время «игры в дрессировку» я впервые четко осознала разницу между тем, что знает специалист по оперантному научению, и тем, что знает профессиональный дрессировщик, – между наукой о дрессировке и искусством дрессировки. Мы назвали это «дрессировкой по‑каренски» и «дрессировкой по‑дэвидовски» и иногда в качестве упражнения писали на доске, что к чему относится. Приемы вроде приучения к свистку, тайм‑аутов и лимита времени помещались в первый столбец, а во втором перечислялось что‑нибудь вроде «Знать, когда остановиться», «Придумывание приемов формирования» и «Выбор хорошего объекта».

Я поняла, что существуют два больших лагеря дрессировщиков: психологи с их изящными, почти математическими правилами дрессировки, которые, правда, почти не затрагивают «дрессировки по‑дэвидовски», то есть озарений, интуитивного умения предугадать реакцию животного, выбора точного момента; и профессиональные дрессировщики‑практики с большим личным опытом, но с инерционным поведением людей, не способных в своих приемах формирования поведения отделить полезное от чистой традиции и склонных слишком многое объяснять только индивидуальными свойствами животных и магнетической личностью дрессировщика. Два больших лагеря, наглухо изолированных друг от друга.

Мы в Парке соприкасались и с тем и с другим лагерем: инструкции Рона и расспросы приезжающих к нам ученых о тонкостях теории научения обеспечивали научную основу, а конкретные проблемы, порождаемые необходимостью проводить ежедневно десять представлений с дрессированными животными, непрерывно варьируя эти представления, роднили нас с лагерем практиков.

Где‑то в пограничной зоне между этими двумя лагерями еще ждут своего открытия новые истины и более глубокое понимание прежних. Мне казалось, что я особенно ясно ощущаю эти истины – или, во всяком случае, вопросы, которые могут натолкнуть на их открытие, – когда мы занимались «игрой в дрессировку». Что такое «сообразительность»? Что такое «тупость»? Почему ты «любишь» это животное, а не то? И почему, почему животное любит дрессировщика? В какой момент и почему искусственная система общения, строящаяся на оперантном научении, начинает сменяться подлинным общением, тем чувством, которое дрессировщики называют «контактом»? Замечательное чувство, которое возникает, когда дрессировщик словно бы понимает животное изнутри, а животное начинает реагировать на голос и эмоции дрессировщика. С лошадьми и собаками это для нас как бы само собой разумеется, но с более чуждыми нам дельфинами такую близость надо заслужить. Какое волнующее, почти жуткое чувство возникает, когда животное вдруг превращает систему дрессировки в средство общения с вами!

Люди любят расспрашивать дрессировщиков дельфинов про «общение» с ними. Я обычно отмахиваюсь от этого вопроса, отвечая, что мне для общения вполне достаточно свистка и ведра с рыбой. За многие годы наблюдений я не обнаружила ни малейших признаков того, что у дельфинов есть свой абстрактный язык, что они не просто милые и очень смышленые животные. Однако благодаря дрессировке мы вступали с нашими животными в двустороннее общение, хотя точнее было бы сказать, что мы приобщались друг к другу.

Помню, как мы с Дэвидом однажды шли мимо Театра Океанической Науки, когда там заканчивалось представление. С дорожки нам была видна поднятая площадка с младшим дрессировщиком, как раз подававшим Макуа сигнал для прыжка в высоту. Нам был виден и Макуа, который лениво поглядывал из воды на дрессировщика то одним глазом, то другим, словно понятия не имел ни о каких прыжках. Дэвид с дорожки в пятнадцати метрах от бассейна сердито крикнул: «Макуа!». Дельфин растерянно взглянул сквозь стеклянную стенку в нашем направлении, нырнул, разогнался и прыгнул на шесть метров вверх к протянутой руке дрессировщика. Мы никогда не прибегали к наказаниям или угрозам: просто Макуа хорошо знал Дэвида, знал, что Дэвид ждет от него дисциплинированности, и, услышав голос Дэвида, выполнил команду младшего дрессировщика.

Психолог Рон Шустерман как‑то рассказал мне про самку дельфина, которая научилась делать серию правильных выборов, нажимая на одну из двух панелей и получая за это рыбу из кормового аппарата. И вот однажды после двух‑трех правильных реакций она выдала длинную серию сплошь неверных выборов – и, по‑видимому, намеренно. Рон растерялся, но потом заглянул в кормовой аппарат и обнаружил, что рыба в нем высохла и стала несъедобной. Подопытное животное использовало экспериментальную ситуацию, чтобы сообщить об этом факте. И, как только рыбу заменили, вновь перестало ошибаться. Я сама наблюдала, как дельфины «хулиганили», чтобы объяснить дрессировщику, что им нужно.

Так, дельфин отказывался проплыть сквозь дверцу и разевал рот, «говоря»: «Эй, Ренди, прежде чем мы начнем работать, погляди сюда! У меня между задними зубами застряла проволочка; вытащи ее, пожалуйста!»

Точно так же мне довелось наблюдать, как животное, разрешая свои недоумения, проверяло условия дрессировочного задания. После того, как мы отработали двойной прыжок малых косаток в Бухте Китобойца, когда Макапуу и Олело одновременно перелетали через веревку навстречу друг другу, я занялась другими делами, и прыжок начал утрачивать четкость. Олело стала запаздывать на секунду‑две: Макапуу уже ныряла, когда Олело только‑только взлетала в воздух. Дрессировщики попросили помощи. Прыжок был привязан к звуковому сигналу, и я решила использовать это, чтобы исправить промахи Олело, полагая, что придется потратить на это несколько дней, если не недель.

Между представлениями мы устроили короткий сеанс дрессировки. Дженни, Дэвид, Диана и я натянули веревку, девочки вывели косаток на исходную позицию. Я включила сигнал. Косатки поплыли к веревке. Макапуу прыгнула первой, и в тот момент, когда она выскочила из воды, я отключила сигнал, а ее дрессировщик свистнул. Тут прыгнула Олело. Свисток молчал, и, когда косатки подплыли к «Эссексу», Макапуу получила рыбу, а Олело осталась ни с чем.

Я снова включила сигнал. На этот раз Олело поторопилась. Впервые за несколько дней она перенеслась через веревку одновременно с Макапуу. Обе они в высшей точке прыжка услышали свисток, и обе получили много рыбы.

Ура! Я снова включила сигнал. Макапуу прыгнула первой. Я отключила сигнал прежде, чем прыгнула Олело – с запозданием, не получив ни свистка, ни рыбы.

Четвертая попытка. Я включила сигнал, и Олело проделала беспрецедентную вещь: она проплыла на сторону Макапуу и прыгнула одновременно с ней, но в том же направлении, а не навстречу. И снова осталась без рыбы.

Пятая попытка. Олело прыгнула со своей стороны почти – но не совсем – одновременно с Макапуу. Она была в воздухе, когда я отключила сигнал, и ее свисток раздался – но все же с легким запозданием. Чувствуя себя совершенно бессердечной, я дала Макапуу ее обычное килограммовое вознаграждение, а Олело – одну‑единственую крохотную корюшку. Олело в буквальном смысле вздрогнула от удивления и посмотрела мне прямо в глаза.

Шестая попытка. Раздался сигнал. Олело явно встрепенулась, прыгнула синхронно с Макапуу, получила свисток и солидное вознаграждение, после чего уже всегда прыгала безупречно. Таким образом, она применила к нам научный метод, сознательно выясняя точную суть задания. В результате примерно за десять минут работы она получила ответы на все свои недоумения. А это и есть общение.

Один из самых поэтических моментов общения через дрессировку, какие мне довелось разделить с животным, я испытала, работая с Малией, новой самкой морщинистозубого дельфина, во время самого простого оперантного научения. Мимолетное событие, исполненное такого значения, что я решила описать его в научной статье (Ргуог К. Behavior and Learning in Whales and Porpoises. – Die Naturwissenschaften, 60 (1973), 412–420).

 

Дрессировка закрепляла прыжок у морщинистозубого дельфина, и животное работало охотно. В процессе дрессировки животное испустило своеобразный звук, который дрессировщик тоже вознаградил. Животное повторило этот звук несколько раз, и, заинтересовавшись, дрессировщик перестал закреплять прыжок, а занялся закреплением звука.

Это было ошибкой. Данное животное еще ни разу не оставалось без поощрения за то, что оно научилось проделывать в ожидании вознаграждения. После нескольких оставшихся без вознаграждения прыжков животное рассердилось: оно отказалось подплыть к дрессировщику за рыбой, отплыло в дальний конец бассейна и осталось там. Следующие два дня оно отказывалось от корма. Обследование не выявило никаких симптомов заболевания. На третий день оно само прыгнуло и взяло корм. Дрессировщик поощрял последующие прыжки, а затем привел их под стимульный контроль и связал с определенным движением руки. Животное усвоило этот новый критерий: оно прыгало, когда рука поднималась, и выжидало, пока она оставалась опущенной. В один из периодов ожидания оно вновь издало тот же своеобразный звук. Дрессировщик немедленно вознаградил его за звук, а затем поднял руку и вознаградил за последовавший прыжок. Возможно, такая цепь событий позволила дельфину разобраться в правилах, определяющих, когда прыжки будут вознаграждаться вне связи с вознаграждаемым звуком. Животное подплыло к дрессировщику, несколько раз погладило его руку грудным плавником (ласка, обычная между дельфинами, но крайне редко проявляемая по отношению к человеку) и в течение следующих десяти минут не только демонстрировало правильную реакцию на сигнал «прыгай», но и в определенной степени усвоило реакцию на команду «издай звук», подаваемую другим жестом руки (там же).

 

Малия, прелесть Малия, пойманная совсем недавно, еще не освоившаяся с неволей, еще такая робкая, использовала жест дельфинов, чтобы сообщить мне примерно следующее: «Ну ничего, глупышка! Теперь я поняла, чего ты добиваешься, и я на тебя больше не сержусь». У меня не было способа сообщить ей, что почувствовала я. А почувствовала я, что вот‑вот расплачусь.

 

Поделиться:





Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 megalektsii.ru Все авторские права принадлежат авторам лекционных материалов. Обратная связь с нами...