Исследования и исследователи

 

 

 

В 1968 году Кен Норрис переехал с семьей на Гавайи, поселился по соседству с нами и принял на себя руководство Океаническим институтом. Институт к этому времени завершил строительство прекрасного двухэтажного лабораторного корпуса, бассейнов для дельфинов, библиотеки, а также набрал штат сотрудников. Все мы, знакомые Норрисов, были в восторге от их приезда.

Таких веселых, душевно щедрых, неугомонных и милых друзей, как Кен и Филлис Норрисы, на свете, наверное, больше не существует. У них четверо на редкость привлекательных детей, и их дом, где бы они ни жили, всегда полон музыки, гуппи, подушек, кофейных чашек, трезвонящих телефонов, студентов, растений, птиц (и в клетках и на свободе), сонных кошек, которые не трогают птиц, лающих собак и всяческих столярных замыслов.

Филлис – ботаник, специалист по морским растениям, а Кен пользуется мировой известностью как знаток китообразных, ящериц, экологии пустынь и еще многого другого, но ведет он себя совсем не как универсальная знаменитость: так, просто босоногий биолог и только. Тем не менее он вполне способен повязать галстук, поехать в Вашингтон и вернуться оттуда с деньгами. Интеллект у него могучий, осведомленность широчайшая, и с ним часто консультируются по вопросам, в которых скрещиваются интересы науки и государства. Кроме того, он лихо пьет пиво, играет на гитаре и умеет преподавать так увлекательно, что подтолкнул специализироваться в естественных науках не один десяток студентов.

Кен – искусный мастер и художник, очень оригинальный и с большим чувством юмора. Гавайский дом Норрисов украшали лестничные перила, вырезанные из изогнутого ребра кашалота (попробуйте‑ка получить на это разрешение строительного бюро!), и огромная аппликация, изображавшая чилийский порт Сантьяго и созданная Кеном и его детьми из всевозможных обломков и мусора, подобранных там на морском берегу.

Еще до переезда Кен провел на Гавайях не одно долгое лето, занимаясь исследованиями дельфинов. Когда же он обосновался там надолго, главной его задачей было руководить Институтом, тем не менее он продолжал изучать эхолокацию у китообразных и вести наблюдения за стадом диких вертящихся продельфинов, базируясь на Большом Острове, как часто называют остров Гавайи.

Бесспорно, китообразные принадлежат к животным, которых особенно трудно наблюдать в естественной среде обитания. Можно устроиться на горном уступе и вести в бинокль наблюдение за повседневной жизнью карибу. Можно следовать за стадом слонов, можно подружиться с дикими шимпанзе, как несравненная Джейн Гудолл, или устроить себе логово рядом с волчьим, как Фарли Моуэт. Можно построить убежище посреди гнездовой колонии и экспериментировать с птенцами чаек, как Нико Тинберген, или пометить отдельные особи в колонне бродячих муравьев и наблюдать поведение каждого из них, как Теодор Шнейрла. Но дельфины по большей части остаются невидимыми и постоянно перемещаются. Ни катер, ни пловец не способны следовать за ними долго, а кроме того, любое приближающееся к ним судно нарушает обычное течение их жизни, искажая как раз то, что вы хотите наблюдать неискаженным. Каким же образом получить верное представление о их жизни и поведении?

В мире насчитывается по меньшей мере тридцать видов дельфинов. Одни обитают лишь в определенных местах, как, например, гавайские вертуны, которые, по‑видимому, водятся только в гавайских водах. Другие, как например, кико, встречаются по всему Тихому океану. А некоторые, вроде стено, живут чуть ли не по всему миру. Медленно накапливающиеся полевые наблюдения дают немало полезной информации. Жорж тщательно записывал каждую свою встречу с дельфинами, и эти записи позволяют заключить, что поблизости от Гавайских островов афалины плавают стадами от 3–4 до 20 особей и что эти стада либо обитают далеко в море, либо заглядывают в наши воды по пути куда‑то еще – так сказать, «транзитом». А вот вертуны живут стадами по шестьдесят и более особей и имеют свои территории, которые патрулируют и в которых остаются постоянно. Одно стадо «владеет» водами у восточного побережья острова Оаху, еще одно – у северного его побережья, а третье обычно можно наблюдать где‑нибудь за Ваикики. Предположительно в водах островов Гавайи, Мауи, Кауаи и Молокаи тоже имеются свои стада.

Когда «Имуа» приближался к вертунам, Жорж Жильбер с первого взгляда узнавал, какое перед ним стадо. Дело в том, что у этих популяций имеются свои заметные различия. Например, в некоторых стадах клюв в среднем чуть длиннее или же число зубов в среднем больше – открытие, довольно‑таки неприятное для систематиков, поскольку число зубов принято считать стойкой видовой характеристикой.

Однако наблюдатель, менее опытный, чем Жорж, практически не в состоянии вновь узнать конкретное стадо; он, возможно, не сумеет даже определить, к какому виду принадлежат эти дельфины. Рыбаки и моряки часто встречают дельфинов, но изгибающиеся спины с треугольными плавниками все выглядят примерно одинаково. И розовой мечтой остается такая сделанная рыбаком запись: «Около 40 Tursiops gilli; широта такая‑то, долгота такая‑то, час и дата такие‑то». В лучшем случае нам сообщают: «Видели больших дельфинов, видели маленьких дельфинов, у некоторых на боках были пятна». Нередко единственным реальным доказательством того, что данный вид обитает в данных водах, служат оказавшиеся на берегу или загарпуненные особи. Большая часть того, что мы знаем о распространении и распределении видов, опирается на мертвые экземпляры, ценой немалых трудов приобретенные музеями.

Оседлость гавайских вертящихся продельфинов обещала Кену Норрису определенную возможность полевых наблюдений за жизнью дельфинов в естественных условиях. Для этого существует несколько способов. Можно поймать и пометить несколько особей, а затем вернуть их в стадо. Метки помогут опознавать стадо, а это позволит проследить его суточные передвижения. Кроме того, такие метки позволяют получить некоторые сведения о взаимоотношениях помеченных животных друг с другом и другими членами стада.

Можно надеть на одно животное радиопередатчик и по его сигналам следить за стадом. Именно таким способом Уильям Эванс в Калифорнии успешно следил за стадом тихоокеанских белобоких дельфинов Lagenorhynchus obliquidens. Он выяснил, что по ночам они кормятся вдоль определенных подводных уступов на глубинах около 180 метров. Кен Норрис и его сотрудники установили, что наши гавайские вертуны тоже уходят в море на глубины около 180 метров. Там они питаются глубоководными кальмарами и другими морскими животными, которые совершают ежесуточные вертикальные миграции и которых дельфины встречают ночью на этой глубине.

Для Кена наиболее разумным представлялось найти стадо, которое на своих путях постоянно возвращалось бы к суше в таком месте, где за дельфинами легко вести наблюдения. Жорж часто замечал группу вертунов в небольшом заливе на побережье Кона‑Кост острова Гавайи – в бухте Кеалакекуа, там, где погиб капитан Кук, открывший Гавайи для Европы. Капитан Кук сообщал о том, что видел дельфинов в этой бухте, – как и Марк Твен, как и многие другие наблюдатели. Бухта Кеалакекуа, подводный заповедник, со всех сторон окружена высокими обрывами, словно нарочно созданными для устройства наблюдательных пунктов. Кен начал систематические исследования, длившиеся три летних сезона, – наблюдения велись с берега, с обрывов и с лодок. Он следовал за дельфинами в маленькой полупогруженной камере, записывал издаваемые ими звуки и по возможности старался оказываться на их путях в открытом море. Он обнаружил довольно четкий суточный цикл. Обычно дельфины появлялись в бухте около середины утра, неторопливо плавали и отдыхали на песчаном мелководье, а с наступлением сумерек вновь уходили в море искать корм вдоль побережья. Многих членов стада удавалось различать индивидуально по шрамам и отметинам. Наблюдатели видели их снова и снова. Немало наблюдений, проведенных учеными в Бухте Китобойца, например касающихся сна и социальной структуры сообщества, получили более или менее четкое подтверждение.

Кен сам рассказал историю своего изучения «дельфинов капитана Кука», как он их назвал, в их родной стихии в книге «The Porpoise Watcher» (N.Y.W.W.Norton and Co., 1974). А я во время экспериментов Кена видела их один незабываемый раз.

 

Из моего дневника. Не датировано (лето 1970 года)

На субботу и воскресенье мы с Ингрид улетели на Большой Остров посмотреть дельфинов. «Уэстуорд» стоял на якоре в бухте Кеалакекуа, упоительно красивый, словно на рекламном плакате туристической компании, битком набитый студентами Кена и гостями Тэпа – прямо‑таки плавучий отель. (Тридцатиметровая шхуна «Уэстуорд» была исследовательским судном Океанического института). Нас поселили в носовой каюте по правому борту, очень уютной. Кен был где‑то еще, работами руководили его помощники Том Дол и Дейв Брайент. Когда мы добрались туда, Том и его группа уже отправились на обрывы вести наблюдения. У пристани нас встретил ялик с «Уэсту‑орда». По пути через бухту мы проходили мимо спокойно плавающих дельфинов, и трое‑четверо подплыли ближе и некоторое время держались у самого носа ялика, так что можно было бы их погладить.

«Уэстуорд» стоял далеко в стороне от стада, а потому после обеда мы с Ингрид спросили у Дейва Брайента, нельзя ли взять надувную лодку, чтобы подобраться к нему поближе. Он разрешил. Мы не хотели тревожить животных, но когда еще нам мог представиться случай понаблюдать вблизи дельфинов, которых мы знали так хорошо?

Мы намеревались тихонько подойти к медленно движущемуся стаду метров на пять‑шесть, чтобы не помешать животным, а потом надеть маску, соскользнуть по веревке под воду и плыть на буксире за маленькой резиновой лодкой со скоростью дельфинов, то есть около двух‑трех узлов. Мы решили, что таким способом увидим больше, чем из громоздкой камеры Кека. Можно будет вертеть головой во все стороны, а животных мы почти наверное не встревожим – опыт подскажет нам, где проходит граница их «дистанции бегства», и мы их не вспугнем. Джек Рубел, гость Тэпа, любезно предложил нам свои услуги в качестве гребца.

Первой нырнула Ингрид, оставалась под водой, пока не замерзла, и вернулась в лодку, совершенно ошалев от восторга. Затем нырнула я, а Ингрид осталась указывать Джеку, куда направлять лодку.

Когда мы плыли на ялике, я видела спины четырех‑пяти животных довольно близко от нас и еще несколько спин, медленно движущихся чуть позади, а потому у меня сложилось впечатление, что стадо насчитывает около двадцати особей. Но теперь, нырнув, я обнаружила, что ошиблась: стадо вовсе не исчерпывалось рассеянными у поверхности животными, оно было словно многослойный пирог – группы из двух‑трех дельфинов двигались друг под другом от поверхности до самого серебристого песчаного дна на глубине пятнадцати метров, а может быть и больше. Передо мной, рядом со мной, ниже меня, позади меня – ряды и ряды дельфинов, которые спокойно плыли, соприкасаясь плавниками, и посматривали на меня добрыми веселыми глазками. Шестьдесят животных, если не все восемьдесят.

Время от времени какой‑нибудь дельфин развлечения ради внезапно устремлялся ко дну и резко поворачивал, взметывая облако белого песка. Вода казалась приятно прохладной, как морской бриз в жаркий день, а дельфины были серыми, графитными, серебристыми, и на белый песок ложились бирюзовые отблески света, отражавшегося от светлой нижней стороны их туловищ.

Внезапно одна из пар отделилась и, «держась за руки», описала стремительную прихотливую петлю. В Бухте Китобойца я много раз видела, как дельфины выписывали круги и восьмерки, но насколько это было красивее тут, в трехмерном пространстве – гигантские пятнадцатиметровые параболы от сияющей поверхности до мерцающего белого песка, и снова вверх, прочь в смутную подводную даль, и снова назад! Серебристо‑бирюзовые животные в серебристо‑бирюзовом мире, в трехмерном мире, где нет силы тяжести, где все могут летать. И повсюду вокруг меня звучали шелестящие, щебечущие голоса вертунов – музыка, полная невыразимой безмятежности.

 

Так мы с Ингрид единственный раз увидели наших любимых вертунов во всей их первозданной красоте, о какой прежде даже не догадывались. Но мы пожадничали и решили спуститься за борт вместе, а наш гребец, который любезно уступил нам свою очередь уйти под воду, хорошо знал лошадей, но не дельфинов. Теперь, когда некому было подсказывать, как следует держаться с вертунами, он все чаще подходил к животным слишком близко, оказывался у них на пути, сталкивался с ними. Стадо заволновалось, и несколько минут спустя дельфины уже вертелись и кувыркались в воздухе, рассыпавшись в разных направлениях. Когда мы с Ингрид сообразили, что произошло, мы тут же вернулись на «Уэстуорд», но было уже поздно: вспугнутые животные собрались и все ушли в море, тем самым положив конец рабочему дню наблюдателей.

Не могу сказать, чтобы я чувствовала себя так уж приятно, когда Том Дол, помощник Кена, вернулся с обрыва, на чем свет стоит ругая резиновую лодчонку, сорвавшую наблюдения. Мы с Ингрид поспешили принести извинения, но раскаяния не чувствовали ни малейшего: зрелище вертунов, резвящихся в их родной стихии, стоило любой головомойки.

 

Пожалуй, самым знаменитым исследователем дельфинов, во всяком случае в глазах широкой публики, остается Джон Лилли, чья полемическая книга «Человек и дельфин»,[13]насколько я могу судить, навеки внушила этой публике идею, будто дельфины способны разговаривать и будто они, возможно, умнее людей. Как только представления в Парке более или менее наладились, я по обычаю написала всем исследователям дельфинов, прося их высылать мне оттиски их научных статей. Одним из первых я написала доктору Лилли. Он ответил из Флориды, упомянув, что собирается побывать у нас. Общая радость: мы все страшно хотели познакомиться с ним, а кроме того, поскольку он работал только с атлантическими афалинами Tursiops truncatus, нам было интересно узнать его мнение о наших вертунах и других экзотических видах. Готовясь к его приезду, я даже поработала часок с Макуа, чтобы превратить его пыхтящее «алоха» в подобие «Хелло, доктор Лилли!» – студенческая шуточка, которая никому, кроме меня, не показалась смешной.

Джон приехал в прекрасное солнечное утро, осмотрел со мной Парк и установил в дрессировочном отделе магнитофон, который вместе с пленками привез с собой. Джон – красивый, энергичный, целеустремленный человек с пронзительными голубыми глазами, буйной фантазией и очень большим обаянием. Между нами тут же завязался бесконечный спор о языке дельфинов. Я последовательница Конрада Лоренца, австрийского биолога, который вместе с другими исследователями установил, что многие формы поведения являются врожденными и могут быть изучены как результаты эволюции, не менее четкие и поддающиеся точным измерениям, чем форма плавника или узоры птичьего оперения. И формы общения тоже обычно являются врожденными, они передаются по наследству, а не приобретаются через научение. Животные широко общаются друг с другом с помощью звуков, движений, запахов и так далее. Например, один из последователей Лоренца выявил у кур 87 значимых и регулярно используемых звуков. Однако сигналы животных не обозначают конкретные факты, действия или предметы, как человеческий язык, а только выражают эмоции и состояния. Они издаются непроизвольно и воздействуют на врожденные механизмы; на мой взгляд, свисту дельфина у человека, вероятно, больше соответствуют не слова, а нахмуренные брови, вздох или смешок.

Поскольку дельфины почти лишены мимики, а к тому же в темноте или в мутной воде вообще плохо видят друг друга, выражение эмоциональных состояний, для чего у других животных используются зрительные сигналы – повиливание хвостом, вздыбленный загривок или оскаленные зубы, – у дельфинов, возможно, происходит через звуковые сигналы. С этим я готова согласиться и тем самым признать, что репертуар специфических значимых звуков у дельфинов может быть очень богатым. Однако я не хотела и не собиралась признавать, что свист дельфинов может или должен нести больше информации, чем звуки и движения других животных с высокоразвитой общественной организацией, вроде серых гусей или лесных волков. Что касается степени умственного развития, то дельфины при всей своей бесспорной смышлености бывают и очень тупыми.

А потому мы с Джоном сразу же заняли принципиально противоположные позиции: я сказала, что они – бессловесные твари в самом прямом смысле слова, а он это отрицал. Однако идеи Джона, хотя, на мой взгляд, они и отдавали мистикой, часто казались очень заманчивыми. Мы прошли к Бухте Китобойца, Джон опустил свой роскошный портативный гидрофон в воду, и мы услышали нескончаемый мелодичный щебет вертунов. Я сказала:

– Вот было бы смешно, если бы это оказалась музыка. А он ответил с раздражением:

– Но это же и есть музыка!

Говорил он совершенно серьезно, и мне показалось, что он может быть прав. Я с тех пор часто раздумывала над этими его словами.

Но если я не соглашаюсь с тем, что у дельфинов есть – или должен быть – свой неведомый нам язык, то, может быть, я соглашусь с тем, что их можно научить человеческому языку? В тот же вечер мы собрались в дрессировочном отделе, и Лилли рассказал нам о своих экспериментах. В его лаборатории в Майами обучали говорить дельфина по кличке Элвар, Он научился издавать звуки в воздухе с помощью дыхала – мы сами уже знали, что это вполне возможно. Затем ему предлагали для воспроизведения ряд бессмысленных слогов. Сотрудники лаборатории довели этого дельфина до той стадии, когда он научился не только воспроизводить заученные сочетания звуков, но и правильно повторять новые ряды, во всяком случае с достаточной точностью улавливая интервалы и ритм. С моей точки зрения, этого дельфина обучили выполнять требование «Воспроизводи то, что слышишь», – задача эта, безусловно, для дельфина очень сложна, но тем не менее все сводилось к великолепной дрессировке. Элвар, однако, проделал одну довольно поразительную вещь: он завел обыкновение начинать сеансы дрессировки, воспроизводя привычные первые слова своего дрессировщика: «All right, let’s go» («Ну, начали»). В записи эта фраза различалась вполне ясно, давая пищу для многих предположений, в частности что Элвар будет и дальше имитировать некоторые полезные человеческие слова на манер попугая («Попочка хочет сахара» – «Элвар хочет рыбы»). Но, насколько мне известно, этого не произошло.

Ну, а врожденные свисты дельфинов? – спросили мы. Мы знали «смысл» сердитого «лая», который иногда издают афалины, и считали, что понимаем один‑два характерных свиста. У дельфинов и наших малых косаток, казалось, был один сходный свист, который дрессировщики называют «тревожный зов», – свист, повышающийся с «до» первой октавы к «до» второй и снова понижающийся к «до» первой октавы. Это очень громкий и четкий звук, и смысл его мы понимали настолько ясно, что, едва он раздавался, бросали все и бежали смотреть, в чем дело.

И об этом сигнале, и о других обычных свистах Джон знал очень много. Он был единственным известным мне человеком, который оказался способен воспроизводить эти звуки настолько точно, что его понимали дельфины. Чтобы продемонстрировать это, он повел нас к Бухте Китобойца и громко просвистел «тревожный зов». Вертуны тотчас сбились в тесную кучку, нырнули на дно и принялись быстро кружить там, явно охваченные ужасом. На меня это произвело огромное впечатление, а Джон только пожал плечами, словно проделал салонный фокус.

Собственно говоря, Джон приехал к нам выяснить, не сможем ли мы приютить Грегори Бейтсона. Бейтсон, известный антрополог, психолог и философ, работал в лаборатории Лилли на Виргинских островах, изучая проблемы внесловесного общения, так называемой невербальной коммуникации. Теперь фонды подошли к концу и лабораторию должны были закрыть. Бейтсон получал федеральную стипендию, но для продолжения наблюдений он нуждался в свободном доступе к дельфинам. Лилли твердо верил в Бейтсона и в важность его работы – настолько твердо, что за свой счет отправился на Гавайи, чтобы уговорить нас взять его к себе; Мы согласились.

 

В течение нескольких следующих лет нам предстояло сделать немало крайне интересного и в Парке, и в связанных с ним лабораториях. Но, пожалуй, самым важным было то, что мы смогли обеспечить необходимую рабочую обстановку Грегори Бейтсону. Тэп согласился предоставить ему помещение в лаборатории, а позже изыскал средства на его исследования. Грегори и Лоис, его жена, приехали к нам тогда же осенью и остались на восемь лет. Грегори получил возможность продолжать свои изыскания, а в качестве дивидендов дал очень многое нам всем.

Грегори Бейтсон стал нашим духовным наставником. Он учил нас, всех по очереди, думать – или хотя бы пытаться думать. Он учил, не излагая ни фактов, ни теорий, ни истории вопроса – он вообще ничего не излагал (хотя умел рассказывать очень смешные истории на ломаном новогвинейском наречии). Скорее, он учил собственным примером и с помощью загадок, как проповедник дзен‑буддизма. Многих это ставило в тупик и раздражало.

Скажем, встретишь Грегори на дорожке, ведущей к его лаборатории, и начинается такой разговор.

Карен (с ведром рыбы в руке): Доброе утро, Грегори!

Грегори (крупный пожилой человек в старых брюках, выцветшей рубашке и древних теннисных туфлях; он наклоняет голову, щурится и улыбается удивленно и радостно, словно неожиданно столкнулся с другом, которого сто лет не видел): Доброе утро, Карен.

Карен (ставит ведро на землю в надежде, что сегодня он скажет что‑нибудь еще).

Грегори: А знаете, я вот все думал.

Карен (выжидающе молчит, нисколько в этом не сомневаясь).

Грегори: Вот если бы вы родились с двумя кистями на левой руке, были бы это две левые кисти? Или одна из них была бы правой?

Карен (поломав голову над этой совершенно новой загадкой): Не знаю.

Грегори: Хм‑м‑м… (кивает, улыбается и неторопливо идет дальше).

 

В другой раз Грегори мог спросить, является ли алкоголизм религией или что именно подразумевает кошка под «мяу». Некоторые люди в подобных случаях терялись. Грегори говорил, они слушали; то, что он говорил, было словно бы осмысленно и в то же время смахивало на полнейшую чепуху. Когда человек гордится своей образованностью и умом, он испытывает унизительное чувство, участвуя в разговоре, который неудержимо переходит в беседу, взятую, прямо из «Алисы в Стране Чудес».

Области, в которых Грегори был признанным специалистом, включали кибернетику, антропологию (кстати, он был первым мужем известного антрополога Маргарет Мид), этологию (лоренцовский подход к поведению), первобытное искусство и психиатрию. Вероятно, он наиболее известен как автор теории «двойственного обязательства», вкратце сводящейся к тому, что шизофрения возникает, если родители держат ребенка в состоянии «проклят, если делаешь, и проклят, если не делаешь» двойственностью своих требований – говоря ему одно, а подразумевая другое.

Крупные авторитеты в каждой из избранных Грегори областей были склонны объявлять его дилетантом: как это он может знать все об их специальности и в отличие от них находить время, чтобы знать все о нескольких других специальностях? А к тому же понять, что он говорит, вообще невозможно.

Я не питала иллюзий, будто «мне положено» понимать ход мыслей Грегори, и не считала, что так уж обязательно должна щеголять перед ним собственной интеллектуальностью, а потому наслаждалась буйной плодовитостью его фантазии, не пытаясь во что бы то ни стало ее осмыслить.

После полутора лет встреч и разговоров – на дорожках, за обедом в «Камбузе», по вечерам за рюмкой сухого вина у Бейтсонов – я мало‑помалу осознала следующее: все, что Грегори говорит, как‑то связано между собой. Если вы просто слушали его и слушали достаточно долго, в вашем сознании обязательно вновь всплывали и этот человек с тремя кистями, и этот фанатичный алкоголик, и эта голосистая кошка. По мере того как Грегори ходил и ходил по кругу, возникала своего рода внесловесная картина, отражающая мышление и общение как таковое.

Собственно говоря, все умозрительные построения Грегори вели к проблеме общения, к проблеме сообщений, которые делают обратную петлю и меняют то, что происходило прежде, об истинной круговой природе того, что раньше нам казалось прямолинейным. Ложное сообщение создает шизофреника. Двусторонняя симметрия представляет собой часть генетического сообщения, полного петель и обратных связей, наиболее явного, если от него отклониться, – отсюда вопрос о трех кистях. Общение дельфинов было внесловесным и «петлевидным» – с обратной связью, как неотъемлемой его частью. Все это было слагаемыми единого целого, того, что хотел сообщить Грегори, и для ясности он сообщал это петлями, параллелями и кругами. Те из нас, кому нравилось его слушать, изменились – и наверное, тоже стали немного петлистыми. Мы с Кеном Норрисом, например, пришли к заключению, что больше уже не стремимся с прежней настойчивостью вытягивать все в прямые линии, отделять мысли о частной информации от мыслей, охватывающих весь ее контекст, сосредоточиваться на единичных целях и единственных линиях рассуждений.

Джон Лилли подкинул нам Грегори, чтобы он мог продолжать наблюдения за дельфинами. Довольно долго Грегори рано поутру спускался со своими студентами под палубу «Эссекса», наблюдал за вертунами и фиксировал их поведение. Он открыл много нового – смысл разных поз и движений, природу иерархической организации стада у дельфинов и тот факт, что эта организация особенно наглядно проявляется, когда животные спят. Наше стадо дремало, неторопливо двигаясь по широкому постоянному кругу. Доминирующие особи плыли не впереди остальных, а над ними. Они дышали первыми, и подниматься для этого им приходилось на наименьшее расстояние по сравнению с остальными, которые плыли под ними в несколько ярусов. Так, в нашем стаде первьми поднимались вздохнуть Кахили и его дама сердца, затем между ними или позади них поднимался подышать следующий ярус, а затем достигал поверхности самый нижний, и физически и иерархически, дышал и вновь опускался на свое наименее выгодное место внизу стада.

Довольно часты были и драки за белее высокое иерархическое положение – главным образом среди самцов: они таранили противника в бок, иногда подбрасывая его в воздух или оставляя страшные ссадины, которые, зарубцовываясь, образовывали шишковатые шрамы. Оказалось, что половые игры тоже связаны с иерархией. Грегори выявил поведение, которое он назвал «клюво‑генитальным толканием» – подчиненное животное упирало клюв в генитальную область доминирующего животного и, подталкивая, возило его по всему бассейну: такое «бесплатное катание», по‑видимому, доставляло доминирующему животному большое удовольствие.

Грегори уже начинал чувствовать, что наблюдения над дельфинами больше, пожалуй, ничего ему дать не могут и пора браться за работу над новой книгой. А тут я допустила невероятно глупую ошибку, которая окончательно решила дело. Леи трагически погибла, запутавшись в веревке – невыразимо соблазнительной игрушке, которую кто‑то уронил вечером в бассейн. Во время и без того не слишком красочной хулы только она одна носила леи, а обучить этому кого‑нибудь еще было нелегко, так как за пять представлений в день дельфины успевали объесться рыбой. И я решила перевести Хаоле, самого ручного из вертунов, в дрессировочный отдел, чтобы быстро отработать с ним ношение леи.

О Грегори я и не подумала. И вот в одно прекрасное утро он пришел наблюдать вертунов, а Хаоле с ними уже не было. Смерть Леи подействовала только на настроение Кахили, но исчезновение Хаоле изменило всю структуру группы. Все сложные связи, в которых Грегори ценой терпеливых усилий только‑только разобрался, распались, животные перетасовались и создали новую иерархию. Я чувствовала себя очень виноватой, а вдобавок Хаоле, расстроенный тем, что его разлучили со стадом, отказался есть, и дрессировать его не было никакой возможности. Несколько дней спустя мы пристыжено вернули его в Бухту Китобойца, но было уже поздно. Прежний иерархический порядок изменился, Хаоле предстояло отвоевывать себе новое место, и Грегори не пожелал браться за составление новых таблиц.

Тэп тут же, принялся изыскивать средства на постройку большого дельфинария для нужд Института, чтобы работа исследователей не срывалась из‑за того, что надо было готовить новый номер для зрителей. Со временем дельфинарий был построен, и мы назвали его «Бухтой Бейтсона». Грегори принял случившееся со всей мягкостью, однако прекратил непосредственные наблюдения и до конца пребывания в Институте почти все свое время отдавал работе над книгой – сборником статей «Шаги на пути к экологии сознания» (Bateson G. Steps to an Ecology of Mind. – Chandler Publishing Co., 1972). Это прелестная книга: кошка, пьяница и человек с тремя кистями – они все там есть. Ее стоит прочесть хотя бы ради одного предисловия, особенно если вы и сами пытаетесь решать для себя противоречия между различными расширяющими сознание подходами к жизни и западным линейным рационализмом. Уж эту книгу никак не назовешь линейной: доводы появляются и исчезают, точно Чеширский Кот, слова тают и остается только улыбка Грегори.

Скиннеровскую теорию и оперантное научение Грегори презирал с почти фанатическим исступлением. Ему всегда была отвратительна идея подчинения живых существ чужой воле, особенно если речь шла о людях (хотя сам Грегори только и делает, что подчиняет людей своей воле). Тот факт, что оперантное научение дает результаты, только приводит его в еще большую ярость. На мой взгляд, такая позиция Грегори недостойна ученого, но вполне приемлема для философа, который, если ему заблагорассудится, имеет право восставать против того обстоятельства, что небо – синее.

Ингрид Кан, пытаясь объяснить Грегори нашу точку зрения, как‑то во время «игры в дрессировку» уговорила его взять на себя роль подопытного животного. Она выбрала самое простое задание: заставить Грегори сесть на стул. Грегори готов был всячески идти нам навстречу, но в качестве дрессируемого он оказался чрезвычайно похожим на выдру: едва он разобрался, что поощрения имеют какое‑то отношение к стулу, как проделал с ним не то сорок, не то пятьдесят самых разных штук – ну, что угодно, кроме того, чтобы на него сесть. Вот уж действительно – не рой другому яму, сам в нее попадешь! Через двадцать минут Ингрид в отчаянии отказалась от дальнейших попыток, а Грегори, который честнейшим образом пытался соблюдать все правила и ставил ее в тупик вовсе не нарочно, продолжал презирать и отрицать оперантное научение.

Пока Грегори вел непосредственные наблюдения за вертунами, он обнаружил, что ему необходимо найти способ определять под водой точное направление на источник звука. В воздухе мы слышим направленно. Если зазвонит один из трех стоящих на столе телефонов, мы обычно без колебаний тянемся к нужной трубке. Однако в воде наши уши не способны определить, откуда доносится звук, – ощущение такое, будто он раздается со всех сторон. Работая с гидрофоном, мы тоже не различали направления на отдельные звуки. В результате оказывалось невозможным определить, какой именно дельфин свистнул, а это, в свою очередь, крайне затрудняло выяснение связи между конкретными звуками и конкретными действиями животного.

Этой проблеме мы обязаны знакомством с Уэйном Батто. Уэйн, бостонский специалист по акустике, обладал редкостным талантом изобретателя, а также проказливой фантазией, а потому создавал всяческие удивительные технические игрушки. Это был пучеглазый, черноволосый непоседливый человек с лицом молодого смешливого гнома. Он принимал участие в различных научных исследованиях, проводившихся военно‑морским ведомством, и работал под руководством Уильяма Маклина – ученого, также наделенного на редкость буйньм воображением, который не раз помогал нам в наших исследованиях дельфинов. (Билл Маклин изобрел ракету «сайдуиндер», которая, словно гремучая змея, находит свою цель не по звуку или движениям, а по тепловому излучению. Первую ракету «сайдуиндер» он сконструировал у себя в гараже, использовав, в частности, детали от стиральной машины своей жены.)

Уэйн решил, что Грегори требуются подводные уши. Направление на звук мы способны определять главньм образом благодаря внешней части нашего слухового аппарата – ушным раковинам с их сложньми извилинами. По пути в ушное отверстие звук отражается от всех этих складочек и бугорков, и у каждого из нас вырабатывается бессознательная способность определять по характеру таких отражений местонахождение источника звука. В этом легко убедиться на опыте. Закройте глаза, и пусть кто‑нибудь побренчит связкой ключей в разных углах комнаты. Вы будете безошибочно указывать, где именно стоит человек с ключами. Потом закройте глаза и оттяните ушные раковины вперед, изменив взаимное расположение складочек и бугорков. После этого определять, откуда доносится побрякивание ключей, будет заметно труднее, а может быть, и вовсе невозможно.

В воде звук распространяется впятеро быстрее, чем в воздухе. Чтобы компенсировать это, Уэйн изготовил из стали и пластмассы две модели ушных раковин человека впятеро больше натуральной величины и разнес их на расстояние, в пять раз превышающее то, которое разделяет наши реальные уши. Искусственные ушные раковины, в которые были вделаны гидрофоны, опускались в воду, а Грегори и его сотрудники в наушниках устраивались под палубой «Эссекса». Физики, правда, посмеивались над этой конструкцией, однако Грегори твердо верил, что именно с ее помощью он научился различать направление на источник звука под водой и, в частности, обнаружил, что свист, казавшийся нам свистом одного дельфина, на самом деле испускается двумя или более животными – либо в унисон, либо второе подхватывает и продолжает свист, едва первое замолкает.

«Уши» Уэйна, как и любая электронная аппаратура, часто требовали починки, и из‑за этого, а также по другим причинам, он довольно часто приезжал на Гавайи. Я очень любила эти визиты: он никогда не появлялся у нас без новой игрушки или игры. Однажды он привез красивую коробочку из плексигласа, наполненную двумя жидкостями – прозрачной и голубой. Наклоняя коробочку, можно было создавать на границе между жидкостями волны самого разного характера – от легкой ряби в мельничной запруде до штормового прибоя с крохотными яростными гребнями, которые взметывались и рушились, как в ураган. Сейчас подобные игрушки продаются повсюду, но я не видела еще ни одной, в которой волны создавались бы так легко и так красиво, как в коробочке Уэйна. В другой раз он привез игрушку для дельфинов – маленькую «летающую тарелку», которой можно было управлять в воде с помощью звуковых сигналов. Идея заключалась в том, чтобы проверить, сумеет ли дельфин, свистя, «водить» ее по бассейну. Мы предложили поиграть с тарелкой одной из афалин. Уэйн, человек очень нетерпеливый, не захотел ждать, чтобы дельфина предварительно выдрессировали, как с ней обращаться. Мне кажется, он надеялся, что дельфин сам во всем разберется. Могло, бесспорно, случиться и так. Но прежде, чем это случилось, тарелка врезалась в стенку бассейна, и ее пришлось везти назад в Бостон для починки.

Иногда Уэйн дарил нам какую‑нибудь новую игру, например «Малоизвестные вопросы к знаменитым ответам». Скажем, бралась хрестоматийная фраза, которую после двухлетних поисков произнес Стенли, встретив в самом сердце Африки Ливингстона – единственного белого на многие тысячи километров: «Доктор Ливингстон, я полагаю». Вопрос: «А как ваше полное имя, доктор Полагаю?»

Но самой лучшей игрушкой Уэйна было приспособление, разработанное одним новозеландским акустиком и позволявшее «видеть» с помощью зву

⇐ Предыдущая234567891011

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: