Парижане между современностью и бременем традиций

По сравнению с жизнью других горожан из какого-нибудь среднего города, а тем более сельских жителей жизнь парижан в конце Средневековья уже кажется почти современной. Читатель сможет в этом убедиться, узнав об организации труда, некоторых видах торговли, уличном движении. В Париже, городе демократичном и свободном, жили рядом люди разного общественного положения и национальности, здесь смешивались религии и культуры, порождая процветающую и подчеркнуто современную городскую среду. Многие черты парижской жизни и виды деятельности сохранились до XIX века. Они неоспоримы, хорошо документированы и изучены. Однако нельзя вычленять аспекты современности, выхватывать их из целого, у которого есть и другие черты, более неожиданные и менее объяснимые. Такие контрасты можно высветить, рассмотрев две темы, которые отражены в письменных источниках лишь намеками: животные в городе и слова и жесты людей в повседневной жизни.

Животные занимали большое место в жизни парижан. Те холили домашних любимцев – собак, всякого рода птиц (школярских щеглов, ловчих птиц из княжеских вольеров, за которыми требовался особый уход, певчих птичек, сидевших в клетках в обычных домах), а сильные мира сего держали диких или экзотических животных (например, герцог Беррийский держал медведей; в королевском зверинце, находившемся в саду при особняке Сен-Поль, содержались львы). Значение других животных, участвовавших в человеческой деятельности – лошадей, ослов и прочего вьючного и тяглового скота, – отражает важную роль разнообразных перевозок Многие парижане разводили домашнюю птицу, а часто и свиней. Стада, предназначенные на мясо, гнали по улицам к заливным лугам, и животные паслись там, пока их не отправляли на бойню. В большом городе животные занимали важное место и некоторым образом были связаны с сельским прошлым множества жителей.

Показателен пример со свиньями. Если придерживаться правил, все ясно: свиньи не должны бродить по улицам, а если они попадутся на глаза блюстителям порядка, те могут их конфисковать и передать богадельням. Только монахи аббатства Святого Антония имеют право оставлять своих поросят в городе, где те питаются отбросами. Запрет уже не такой строгий из-за исключения, сделанного для монастырских свиней, но надо признать, что в целом эта мера выглядит вполне современной в связи с заботой о санитарии и безопасности движения. Однако соблюдалось ли это правило? В этом можно усомниться, если почитать, например, приговоры аббатства Святого Мартина. Животные, бродящие по улицам, – довольно частое явление, поэтому их судьба определялась правилами. Живые или мертвые, они считаются «бесхозными», а потому по праву переходят к сеньору. Это право было применено к свиньям, бродившим по улице Гравилье и по улице сеньора де Монморанси. Но владельцы животных, должно быть, часто заявляли протест, утверждая, что животное сбежало, и требовали его обратно, вот почему сеньор допускает мировую. Так, белая свинья, родившая на улице шестерых поросят, останется в монастыре, если только владелец не сможет доказать, что эти животные принадлежат ему.

Запретить доступ на улицу животным, за которыми не было надлежащего присмотра, оказалось нелегким делом. Бродячие собаки создавали настоящую проблему, о чем говорят принятые меры с целью не допускать их в определенные места. В счетах больницы Отель-Дьё обозначены расходы на изгнание бродячих собак из больничных палат, в счетах церквей упоминается о хлыстах для изгнания собак.

Животных казнили, как и людей, когда признавали их виновными, но также любили и защищали. Об их добром здравии или исцелении молились богу и святым угодникам. Считалось, что святой Северин исцеляет лошадей, поэтому одна из дверей церкви, посвященной этому святому, была отдана под подковы, которые вешали на нее в знак благодарности. Церковь Святого Петра Бычьего из прихода мясников была украшена двумя скульптурными изображениями быков. В самом деле, больные быки исцелялись, когда к ним прикладывали «ключи святого Петра», докрасна раскаленные на огне. Животные органично делили с людьми религиозный мир. Полет белых голубей, выпущенных в церквях, символизировал Святого Духа, полет других птиц – радость и славу. Птицеловы с Нового моста брали это на себя во время въезда королей в столицу (по указу Карла VI от 1402 года им полагалось изловить и выпустить в небо 400 птиц), благодаря чему имели привилегию устанавливать свои клетки и вольеры рядом с лавками ювелиров, но не сооружая помостов и не устанавливая шестов, мешающих проезду.

Другой момент, проливающий свет на повседневную жизнь, касается слов и жестов.

Обычные слова и поступки, которыми по большей части пренебрегают письменные источники, придают яркий колорит повседневной жизни. Историки перечитывают документы, чтобы отыскать там хотя бы намек на жесты и выражения.

Разумеется, когда слова приводятся в документе, они зачастую приукрашены хронистом, но когда они составляют суть рассказа или конфликта, то могут быть записаны в точности. Изречения великих людей сохраняли в письменной форме. Но записывали и слова обычных граждан, если те выступали в роли обвиняемых или свидетелей.

Был ли у Парижа свой особый говор? Несомненно: об этом сообщает Поль Пердризе, изучавший «ошибки» в часословах – «парижизмы», отражавшие специфические черты парижского календаря и почитаемых святых. Так, Епифанию называют «Тифэн», Вероника стала «Венисой», святой Марк – святым Мааром. Каламбуры, порой основанные на произношении, игра образов, случайности календаря объясняют особенности парижской религиозной практики. Святого Себастьяна празднуют 20 января вместе со святым Фабианом: у этих заступников нет ничего общего, разве что их почитают в один день, благодаря чему способности одного (защитить от чумы) приписывают другому. Там – совпадение дат, тут – игра слов. Вот святой мученик Иоанн Евангелист, который погиб, сваренный в кипятке. Поэтому изготовители свечей, кипятящие сало, избрали его своим покровителем. Святой Себастьян, расстрелянный из лука, стал по этой причине покровителем ткачей, работавших толстыми спицами, похожими на стрелы, и торговцев железом, поскольку стрелы, терзавшие мученика, были из железа. Порой такая связь основывалась на простом каламбуре, воспринимаемом как этимология: святой Винсент считался покровителем виноградарей и защитником виноградников, потому что в его имени есть «вино». В Средние века такие игры воображения никого не оскорбляли, даже духовенство, позволявшее фантазии верующих заходить еще дальше и порождать шутовских святых, например «святого Дубину».

Выражения и слова фиксировались на бумаге, когда считались оскорбительными или богохульными, а потому наказуемыми. Стремление помешать людям – грешникам, постоянно подвергающимся соблазну задеть честь своего ближнего, – осквернить священные слова, совершить клятвопреступление, отрекшись от присяги, объясняет приговоры, назначавшие наказание за все эти словесные преступления. Несколько примеров поясняют опасность, какой подвергались вспыльчивые, злобные, сварливые мужчины и женщины, застигнутые на месте преступления.

В реестр аббатства Сен-Мартен-де-Шан за 1338 год занесен случай божбы и клятвопреступления. Обвиняемый защищается: у него в рукаве побег виноградной лозы, и клялся он на нем (в парижском произношении serment – присяга и sarment – побег лозы звучат одинаково). Но не всегда обвиняемые оказывались настолько находчивыми, и свидетели передавали их дурные слова, навлекавшие на них кару. Некоторые не соглашались с тем, что слова их божбы приведены верно, например, один человек отрицал, будто сказал «будь неладна кровная мать Господня», а попросту он произнес «огнем святого Николая». Таким образом он пытался избежать обвинения в серьезном богохульстве, сознавшись лишь в безобидном ругательстве (упоминания о крови в проклятиях и богохульствах придавали им тяжкий характер и в случае осуждения влекли за собой суровое наказание – клеймо и позорный столб). Но удалось ли ему убедить судей? Слишком уж по-разному звучали оба выражения. В 1339 году один угольщик рассердился на слугу и прикрикнул на него: «Кровью тела Господня, обмануть меня хочешь?» Ему пришлось уплатить 40 су штрафа и провести неделю в тюрьме на хлебе и воде.

Оскорбление ближнего, задевающее его репутацию, причиняет серьезный моральный ущерб, и потерпевшие требуют его возмещения. В документах, сообщающих об оскорблениях, показано, что зачастую от слов переходят к драке, в которую порой втягиваются все родственники и соседи. Так, одно дело 1338 года завершилось штрафом, наложенным на двух мужчин, которые избили третьего, пытались похитить его жену, в пылу драки разбросали хлеб, выставленный в лавке соседа-булочника, и обозвали булочницу «чертовой шлюхой и сводней». Оскорбленная женщина добилась публичного восстановления своей чести, поруганной площадной бранью. Обиженные могли восстановить свою репутацию и другим образом: собрав соответствующие свидетельства и заверив их у нотариуса. Так, одна супружеская пара, пострадавшая от клеветы, воспользовалась такой процедурой в I486 году, и это был, вероятно, не единичный случай.

Жесты тоже могут задеть честь, повредить репутации. Но оскорбительные жесты редко описывались, да и серьезность такого оскорбления нам не вполне очевидна. Жесты в отношении женщины могут быть сделаны с намерением обидеть ее или просто быть истолкованы как таковые: например, прикосновение к капюшону на накидке молодой девушки воспринималось как серьезное покушение на ее особу, чуть ли не изнасилование. Тогда близкие потерпевшей обращались в суд или добивались возмещения ущерба иными путями. Точно также развязать пояс женщины, прикоснуться к ее волосам значило подвергнуть ее оскорблению. А когда чужой человек гладил по волосам ребенка, не получив на это разрешения, семья расценивала этот жест как агрессию.

К нашему большому сожалению, мирные и дружественные жесты, мягкие слова не оставили никаких следов в официальных документах.

В целом повседневная жизнь большинства парижан в конце Средневековья ускользает от взгляда историка. Лишь иногда, по воле случая, проявляются кое-какие черты, ведь составителям документов до нее не было никакого дела. Так что следует продолжать терпеливые поиски разрозненной информации, используя классический, но всегда результативный подход к истории города: опираться на экономические и социальные критерии. Уровень богатства, ремесленная и торговая деятельность, спектр профессий и должностей – из всего этого складывается система отношений и субординации, определяющая законы жизни и возможности социального возвышения. Париж, включая бытовую сторону жизни, – это целый мир, как говорится в панегириках в адрес столицы. Это и резиденция властей – высших (короля), важных и разнообразных (королевских слуг и доверенных лиц), подчиненных, но вездесущих (феодалов, религиозных общин). Наконец, встав на точку зрения Церкви, наше исследование затронет и другие грани этого мира, мира французской столицы. Причем для большей наглядности мы разделим эти три взгляда на повседневную реальность.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
БРЕМЯ НАВЯЗАННОЙ ИЕРАРХИИ

В средневековый период смешение социальных статусов, профессий и уровней материального положения во многом подавляло соблазн социальной сегрегации, свойственный ученым особам или магистратам. В городе жили бок о бок бесправные и могущественные, бедные и зажиточные. Это не означает, как опасались некоторые моралисты, стирания различий, забвения прерогатив. Приходится даже утверждать обратное. Привилегии, ранги ревностно соблюдались и охранялись, обрастали всякого рода степенями и нюансами, классифицировавшими и упорядочивавшими средневековое парижское общество. Теперь нам трудно их уловить, но их значение нельзя недооценивать.

Все парижане составляли одно сообщество, которое жило и работало в городе, но это сообщество не было единым целым, объединением равных. Эта очевидность в первую очередь касается различий по уровню богатства. Первым делом мы расскажем о том, что привносили эти различия в состоянии в условия повседневной жизни. Другая форма могущества была дана властью, вверенной королем для исполнения правосудия, контроля за финансами, верной и преданной службы ему для блага общего дела и в его интересах. Наконец, мы рассмотрим могущество, происходящее от принадлежности к миру Церкви. Необходимый посредник на пути к спасению, Церковь присутствует на всех уровнях общества и во все важные моменты в жизни каждого человека.

Между отдельными личностями в группах завязалось множество связей. Эти связи устанавливали иерархию, ибо в нашем мире каждому отведено его место по воле Провидения, определяющего человеку роль в большом мировом спектакле. Совершенно естественно, что существуют великие и малые, хотя в глазах Бога все они лишь бедные грешники. Во всякой организации существуют низшие и высшие, те, кто командует, и те, кто подчиняется. Никто не выбирает своего места на лестнице власти, смиряясь с иерархией. Все общество зиждется на трех сословиях, неравных социально, но солидарных, у каждого из них есть свое предназначение: на вершине находятся те, кто молится (Церковь), затем идут те, кто сражается (дворянство), и, наконец, те, кто трудится (крестьяне, а по сути, в основном богатые горожане, которые могут участвовать в политических дебатах). Такова идеологическая схема. Разумеется, эта модель не применяется механически, сложные общественные связи противятся чересчур упрощенному порядку. Однако этой идеологией неравенства проникнуто все средневековое общество, и парижане не составляют исключения. Ее давление ощущается на всех уровнях, но она тяготеет не столько над богатыми, сильными мира сего и Церковью, сколько над бедными, слабыми и малыми, которые должны оставаться на нижнем уровне навязанных иерархий – порой противостоящих друг другу, но чаще всего подкрепляющих одна другую. Солидарность трех сословий – прекрасная тема для проповеди или ученого рассуждения, но в повседневной жизни она очень редко исходит сверху.

Взглянув на парижскую жизнь под тремя углами зрения, можно провести различия в образе жизни обитателей столицы. Каким образом эти миры – духовный и светский – дополняют друг друга? Противостоят ли они друг другу, соперничают ли? Идеология, богатство и политическая и церковная власть оказывают определенное давление на условия жизни парижан в Средние века.

Глава четвертая
Мир денег: те, у кого они есть, и те, кому их не хватает

Центр этого мира находился на правом берегу Сены, который на первых планах Парижа обозначен попросту как Город. Квартал торговцев, финансистов, обосновавшихся в Париже, потому что мегаполис порождает мощную экономическую деятельность, начиная с нужд потребления, и потому что в столицу стекаются средства, собранные органами королевской власти. Политические функции вызывают финансовую динамику, которая не связана напрямую с развитием торговли или производства, но привлекает в равной степени. Этот мир денег, столь часто обличаемый за развращение нравов, еще весьма непрочен и опасен для тех, кто попал в него и разбогател.

В то же время в Париже, как и в любом другом большом городе, сосредоточено много бедных людей, которым не на что жить, кроме подаяния или благотворительности монастырей и богаделен. Поскольку они весьма многочисленны и собраны в городе, они внушают страх, и Париж в конце Средневековья постарается заключить нищету, возмутительную в сравнении с выставленным напоказ богатством, в жесткие рамки.

Сначала мы поговорим о тех, кто ворочает деньгами, но сделаем скидку на то, что точно оценить состояние и имущество этих обеспеченных, а потому могущественных людей отнюдь не просто.

Раз речь идет о такой крупной столице, как Париж, нельзя не начать с движимого богатства Церкви. Епископ и капитул, старые монастыри – Святой Женевьевы, Сен-Жермен-де-Пре, Святого Мартина (это самые значительные) – были не только крупными землевладельцами, владеющими значительной частью территории города, но и богатыми общинами, поскольку получали регулярные и большие доходы в наличных средствах. Эти учреждения становились кредиторами короля и могли играть роль банков, как одно время тамплиеры. Даже простые клиенты считали церковников честными и надежными управляющими. Очень показательный пример содержится в описи имущества скончавшегося резчика Эннекена из Льежа. Этот известный художник, поставщик короля, не хранил у себя крупных денежных сумм, а складывал их в мешки, опечатывал и отдавал на хранение казначею церкви Сент-Шапель.

В то же время проповедники и моралисты поднимали голос против развращающей власти денег и сетовали на то, что они занимают столь большое место в жизни христиан. Обличительные речи имели успех во время проповедей, но из-за них над торговой и финансовой деятельностью постоянно довлело подозрение в греховности. Конечно, с XIII века специалисты канонического права из парижского университета дали определение нравственному и справедливому использованию денег, займа и кредита, но подозрений и обвинений от этого меньше не стало, особенно когда начинались судебные процессы, связанные с частными капиталами или государственными средствами. Однако такие противоречия не помешали быстрому развитию буржуазии.