 |
Глава четырнадцатая 3 страница
|
|
|
|
– Ты, дедушка, предлагал мне поселиться в твоем доме. Я принимаю твое предложение. Хочу жить у тебя, а не у лесничего Кулеши. Скажи мне, чего ты хочешь взамен?
Юзеф Марын точно знал, что ничто на этом свете не бывает даром. А самой высокой ценой бывает чувство благодарности за то, что кто‑то сделал даром.
Старый смотрел на него в молчании, а Марын подумал, что у старика такие же, как у него, голубые глаза и гладко прилегающие к голове поседевшие волосы, которые когда‑то тоже должны были быть очень светлыми. Марын, видимо, когда‑нибудь будет выглядеть так, как этот старик, – и дай Бог так выглядеть. Но скорее всего он не доживет до такого возраста, а погибнет на улице какого‑нибудь большого города, и из лужи крови поднимут его люди в белых халатах.
– Сразу я тебе всего не скажу, потому что ты подумаешь, что я сумасшедший, – очень осторожно сказал Хорст Собота. – Но ты можешь узнать то, что я не люблю лес, а ты сказал мне, что тоже его не любишь. Со временем мы договоримся.
Марын предпочел поселиться внизу и выбрал себе небольшую комнату, первую справа, с видом на сад и озеро. Старик сказал ему, что напротив кухня, где он может готовить себе завтраки и обеды, пользоваться холодильником.
Понравилась Марыну и эта комната, и этот дом, и этот странный старик, и глубокая тишина, которая, казалось, накрывала прозрачной ладонью лес и озеро и даже лес по другую сторону дороги. Он с радостью подумал, что больше не услышит однообразного скрипа кровати над головой, а в конюшне не почувствует запаха женских духов.
Он разложил свои вещи в шкафу и в буфете, не обращая внимания на то, что ключей там нет. Свои тайны Марын носил в себе и не опасался любопытства старого человека. Он вышел на подворье и улыбнулся, увидев в открытые двери маленького сарая, как Хорст Собота накрывает крышкой пустой гроб. Это его не удивило. Его отец, богатый хозяин, тоже держал в сарае приготовленный для себя гроб.
|
|
|
Марын вытащил деньги и вручил их Хорсту.
– Мне понадобится овес для лошади и много сена. Я никого вокруг не знаю и ни с кем не подружился.
– Хорошо, – кивнул Хорст Собота. – Я уже давно не был среди людей, только в магазине. Я сделаю это для тебя. Пойду в деревню и привезу тебе овса и сена. Что тебе еще купить, чужой человек?
Марын пожал плечами и вежливо сказал:
– Не годится мне делать из вас слугу. Но если вы хотите сделать мне одолжение, купите все то, что необходимо мужчине. Хорст Собота в первый раз за много дней улыбнулся беззубым ртом.
– Хорошо ты говоришь со мной, чужой человек. Я куплю тебе все, что нужно мужчине. Если ты захочешь, куплю тебе даже женщину.
Юзеф Марын тоже рассмеялся. А чтобы выразить свое почтение к старику, обратился к нему на «вы»:
– У меня не хватит на это денег, пане Собота. Женщины, каких я люблю, стоят чрезвычайно дорого. Старик презрительно изогнул губы:
– Ты даже не знаешь, как я богат. Если победишь лес, то сможешь купить себе самую дорогую женщину. Такую, каких любишь.
Глава третья
Марын вернулся из леса в полдень. Торопливо расседлал кобылу, снял с нее узду и пустил пастись на молодую траву у озера. Позвал Хорста Соботу и велел принести миску с холодной кипяченой водой. Потом он снял китель, и Собота заметил, что левый рукав рубашки Марына у локтя пропитан кровью. Рана была продолговатая, глубокая и сильно кровоточила.
Марын старательно промыл ее льняной тряпочкой, намоченной в воде, и рана показалась во всей своей красе.
– Это сделал чей‑то нож, – заметил Хорст Собота. Марын улыбнулся и кивнул головой.
– Да, – сказал он. – Это сделал нож. А вы, пан Собота, откройте буфет, где хранятся мои веши, достаньте бутылочку с йодом и залейте мне рану.
|
|
|
Йод, должно быть, сильно щипал и жег, но Марын не переставал улыбаться. Он велел Хорсту крепко перетянуть раненое место эластичным бинтом, а потом вынул из буфета никелированную коробочку и сделал себе противостолбнячный укол. «Он дьявол», – подумал Собота и почувствовал в себе теплую радость.
– Ты должен заявить в милицию, – посоветовал Собота.
– В милицию? – рассмеялся Марын. – Я завел себе нового приятеля. А за дружбу надо платить собственной кровью. Я был невнимательным, пан Хорст, и не подумал, что этот приятель, прежде чем полюбит меня, захочет причинить мне вред. Интересно, кто заштопает мне рукав мундира.
В этот день Марын не поехал в лес. Он уселся на лавочке во дворе и раздумывал над чем‑то, глядя на сад и озеро. А Хорст Собота пришел к выводу, что Юзеф Марын провел свою первую схватку с дьявольскими силами леса. Он взял китель и старательно заштопал его зелеными нитками. Потом поспешил в деревню, купил курицу, ощипал ее и после полудня пригласил Марына на жирный бульон, так как хотел, чтобы Марын был сильным. Во время обеда он попросил его, чтобы тот говорил ему «ты». Марын кивнул головой и тоже попросил Соботу, чтобы он говорил ему «ты», то есть называл Юзвой, как его в детстве звали дома.
– У нас тоже был большой сад, – рассказывал он. – В это время года он уже отцветал, но здесь север и все происходит позже. Груши цвели белым, яблони розовым, розовые цветы были на вишнях. Когда я был маленьким, моей обязанностью было обрезать ранней весной засохшие ветки и такие веточки, которые перепутались между собой. Я люблю сады, Хорст, потому что они напоминают мне детство. Ты накладываешь липкие повязки? А может, ты применяешь обыкновенный тавот? Он тоже хорошо ловит ползучих насекомых.
– Я делаю и то, и другое, – ответил Собота и снова ощутил радость в сердце. – Я накладываю повязки из соломы и гофрированного картона. Накладываю и липкие повязки. Опыляю сад разными химическими препаратами, как велит современная наука, но не брезгую и старыми способами. Для борьбы с тлей хорошо поселить на деревьях ее врага, афелинуса. Против сливовой плодожорки и яблонной плодожорки хорош их враг, крушинка. Я думаю, что у трех лесных дьяволов есть свои натуральные враги, только я их не знаю. А может, ты, Юзва, о них слышал?
|
|
|
– Я немного знаю о лесе. Я тебе уже говорил об этом, – заметил Марын.
– Да. Поэтому будь осторожен. Лес бывает коварным. У меня он забрал жену и двоих детей, а потом вторую жену и сына. Недавно он снова сильно меня обидел, а как он это сделал, я тебе потом расскажу. Ведь есть три непобедимые лесные силы: биоценоз, экосистема и лесной климакс.
– А люди? Лесные люди? – спросил Юзва Марын.
– Люди входят в состав лесного климакса. Они жестоки, потому что лес отнял у них душу. Лесных людей опасайся больше всего.
– Я знаю об этом, – кивнул головой Юзва. – Поэтому мне хотелось бы завести собаку. И тебе, и мне пригодилась бы собака. Как‑нибудь я поеду в город и куплю щенка. Мы его научим охотиться на лесных людей.
– Ты умеешь дрессировать собак?
– Я умею дрессировать людей. Думаю, что с собаками это легче… Он поблагодарил Хорста за обед, немного вздремнул в своей комнате, а уже в сумерках пошел в лесничество Кулеши, чтобы объяснить, почему он отказывается жить у него.
У Стефана Кулеши на столе стояли три поллитровки, тарелки с колбасой, солеными огурцами и стопка нарезанного хлеба. За столом, кроме Кулеши, Марын увидел лесничего Тархоньского, лесника Вздренгу с пожелтевшим сморщенным лицом и тракториста, обслуживавшего лесную машину, которая своими могучими когтями могла перетаскивать огромные стволы, вырывать деревья с корнями.
– Мы заканчиваем готовить почву для плантации, – объяснил Марыну Кулеша. – Садитесь с нами и выпейте за новый лес!
– И за мое повышение, – сказал Тархоньски, поправляя очки на носу. – Скоро я получу приказ о назначении старшим лесничим‑инспектором и перееду в многоэтажный дом в Барты. Кулеша крикнул в открытые двери в другую комнату:
– Вероника, принеси стул для пана Марына…
Жена Кулеши вынесла табуретку из спальни, откуда Марын ночами слышал скрип кровати. Может, именно эта табуретка упала, когда они на ней упражнялись? Лицо молодой женщины казалось мрачным, черные брови она сдвинула над носом, враждебно глядя на стол с водкой.
|
|
|
Марын не хотел зазнаваться. Он взял в руку наполненную для него рюмку из грубо вырезанного стекла и сказал:
– Ваше здоровье. За повышение, пан инженер, за плантацию, пан инженер. И он выпил, утерев рот тыльной стороной ладони.
– Вы съехали от нас, но это и лучше, – сказал Кулеша. – Комната нам понадобится, когда в будущем родится ребенок. Вероника, выпей с нами.
– Не хочу, – сердито буркнула молодая женщина и исчезла в дверях спальни. Тархоньски снова поправил очки и похлопал Кулешу по спине.
– Моя жена уже беременна. Поэтому она и хочет в город, поближе к врачам. А тебе, как ты говорил, жена не хочет давать. Как же ты сделаешь ей ребенка?
Лесник Вздренга притронулся указательным пальцем к носу, похожему на шелушащийся, трухлявый сосновый сучок. Палец у него тоже был сучковатый, с толстым коричневым наростом ногтя.
– Вы взяли себе в жены порядочную женщину, пан лесничий, – заметил он. – Порядочная женщина не привыкла к таким вещам. Должна привыкнуть.
Tархоньски улыбнулся, но тут же отвернулся к стене, чтобы скрыть улыбку. Испугавшись, что, может быть. Кулеша заметил эту улыбочку, он снова поправил очки, а потом разлил водку по рюмкам.
Кулеша стиснул губы, погладил усики. Может быть, эта женщина в спальне не была такой уж порядочной, как об этом говорил Вздренга, и именно об этом подумал Тархоньски? Пьяный Будрыс неразборчиво проговорил:
– С каждой одно и то же. Сначала не хотят давать. А пришли ко мне приятели, положили мою бабу на кровать и сказали: «Бери, ведь это твое». Придержали бабу, я и сделал что надо.
– Это по‑мужски, – поддакнул Вздренга.
– Моя жена тоже любит, когда насильно, – стыдливо заметил Тархоньски.
– Это правда. – Кулеша хотел отплатить Тархоньскому за его ехидную улыбочку. – Я видел, как она один раз дала тебе по морде.
– Да, но пойми это правильно, – защищался Тархоньски. – Это только такая провокация с ее стороны. Она даст мне по морде, а потом я ей приложу и возьму насильно. Именно так она любит.
– Вы задаетесь, пан Марын. Вы нам не расскажете, как вы берете женщин? Вы считаете себя не таким, как мы, разве нет?
Это было удивительно, что именно этому простаку удалось почувствовать в Марыне что‑то отличное от них, чего не сумели заметить эти двое образованных людей из большого города. Они, похоже, были слишком уверены в силе своих знаний, своих титулов, своего знания Света.
Марын подождал, пока они снова выпили, закусили огурцами.
– Кто‑то говорил мне, пан Будрыс, что вы расставляете силки на птиц на озере Тубы в самой середине леса. Я не знаю как следует этих мест, может, вы меня туда проводите?
|
|
|
– Я? – взвизгнул Будрыс. – Люди врут, пан Марын. Врут!
Он несколько неуверенно поднялся со своего стула и хотел встать перед Марыном, дыша ему в лицо запахом водки и испорченных зубов, но Марын этого не позволил. Он толкнул Будрыса рукой так, что тот уселся.
– Спокойно, пан Будрыс, – прикрикнул на него Кулеша. – Вы не у своих приятелей, а у меня, у лесничего. Если не умеете пить, то можете уйти. Здесь, у меня, никто не будет шуметь, кроме деревьев.
– Врут, врут! – бурчал Будрыс.
Он уже на свой манер проверил Марына. Он думал, что имеет дело со щеголем‑слабаком, но теперь учуял опасность и с простонародной хитростью решил с ним не разговаривать.
Марын скучал. Они уже начали бестолковый, полный каких‑то жалоб пьяный разговор. О старшем лесничем Маслохе, о его заместителе Войтчаке, у которого нет никакого лесного образования, он просто выдвиженец. Потом о квартальных премиях. Такую премию получил старый лесничий, техник по образованию, какой‑то Кондрадт. Говорили, что у него самое легкое в управлении лесничество. Ему оно не полагалось. Кулеша должен был его получить, потому что он закладывает семенную плантацию и берет на себя огромную ответственность.
– Не бойся, Стефан, – покрикивал Тархоньски. – Для того я согласился на должность старшего лесничего‑инспектора, чтобы нас, молодых лесников, защищать. Увидишь, какой огонь я разожгу в нашем управлении и сам первым в этот огонь руку суну.
Они болтали и болтали, все время об одном и том же. Об огне, который разожгут. Друг друга они не слушали, говорили одно и то же без конца, даже теми же самыми словами, те же самые фразы текли из их уст. Они опустошили уже третью поллитровку.
– Вероника, дай нам еще одну бутылку. Она в шкафчике в кухне, – закричал Кулеша в сторону спальни.
Женщина молча прошла через комнату и спустилась вниз, в кухню. Она была в халате, и, когда проходила мимо них, они увидели ее смуглые бедра.
– Хороша, – причмокнул Кулеша, когда она исчезла в дверях. – Только сейчас норов показывает.
– Она не простая, – начал Вздренга;
Кулеша стукнул кулаком по столу так, что подскочили пустые бутылки и тарелки.
– Думаете, я не знаю, что о ней говорят? Что пятеро или шестеро влезали на нее на вырубках. Упилась, как свинья, а теперь даже рюмки не хочет выпить с собственным мужем и его друзьями.
– Задается, – неразборчиво проговорил Будрыс.
– С кровати меня сбросила. С себя. Чуть позвоночник не сломал. – Лицо Кулеши стало красным от злости.
Вошла Вероника с полной бутылкой водки в руке. Поставила ее на стол, не глядя ни на кого из них, и хотела уйти, но Кулеша схватил ее за талию.
– Выпьешь с нами, – приказал он.
Она вырвалась от него одним сильным движением, но у него в руках остался развязавшийся пояс халата. Халат распахнулся, обнажая ее голый живот и треугольник черного лона. Она тут же стыдливо запахнулась и хотела убежать в спальню. Но Кулеша был проворнее, он догнал ее и схватил поперек туловища.
– Придержи ее, Тархоня, – крикнул он. – Я научу ее уму‑разуму.
Тархоньски не сразу встал со стула. Женщина вырывалась от мужа, как от чужого человека. Вцепилась Кулеше в щеки, черные, густые волосы то заслоняли ее лицо, то снова открывали, и тогда Марын видел ее глаза – испуганные, рассерженные, похожие на глаза разозленного дикого зверя.
Первым встал Будрыс и схватил руки женщины своими грязными лапищами, а потом оторвал их от щек Кулеши.
– Мы поможем вам, пан лесничий. Сделаем так, как с моей бабой, – встал Тархоньски.
Марын бросил недокуренную сигарету в рюмку с остатками водки и вышел из комнаты. Было темно, но песчаная дорога вырисовывалась светлой полосой. Он двинулся вперед, абсолютно не тронутый тем, что происходило у Кулеши. Это были дела между мужем и женой, это не могло и даже не должно было его касаться. Он оставался здесь чужим и приехал сюда не для того, чтобы кого‑то поучать. Впрочем, может, этой женщине так и надо было? Зачем она вышла замуж за этого дурака с усиками и сытой физиономией? Может, она полюбит то же самое, что полюбила жена Тархоньского? У него, Юзефа Марына, полно собственных проблем. Будрыса надо поймать с помощью объектива фотоаппарата, и тогда он перестанет быть подозрительным. Марын выдрессирует его, велит ходить на задних лапках и скулить, опускаться то на одно, то на другое колено. Насилие над собственной женой? Не бывает ничего подобного. Своих жен насилуют люди, деликатные до тошноты. То, что случилось в лесничестве Кулеши, не касалось Марына, хотя, может быть, заинтересовало бы Иво Бундера, если бы, конечно, Бундер оказался в его ситуации. Иво Бундера интересовал секс, можно сказать, что он был специалистом в этой области. В больших городах он знал все кварталы, представляющие собой кучу дерьма. «Ты даже не представляешь, сколько там можно встретить интересных людей», – объяснял Бундер. Сам он брезговал всем этим и шутливо говорил, что из‑за этой грязи, в которой он увяз, он не может спать со своей женой. Юзефа Марына интересовал азарт, алкоголизм и наркомания. Даже странно, в скольких людях дремлет жажда азарта, в скольких уборных разные красивые и богатые женщины вкалывают себе всякую гадость, сколько на свете пьяниц, имеющих какую‑нибудь власть или доступ к каким‑нибудь тайнам. Марын много ночей провел в игорных домах, на пьяных оргиях, хоть сам, кроме сигарет с марихуаной, ничего никогда не пробовал, а алкоголь вызывал у него отвращение, как секс вызывал отвращение у Бундера. Но такая уж у них была профессия. Какой‑то журналист, у которого руки по самые локти наверняка были вымазаны типографской краской, назвал таких, как они, «мальчиками для грязной работы». Марын думал о себе, что он действительно не бывал чистым, но его грязь была профессиональной и, стало быть, не такой вонючей. Он просто занимался грязной работой – шахтер тоже неизбежно ходит черномазым, так же, как человек, работающий в пыли, но никто не может сказать о них, что они грязнули. Фирма требовала, чтобы он доставлял информацию для страны, и Марын делал это, иногда лучше, иногда хуже. Не было его вины в том, что столько людей вело грязную жизнь, а к грязи всегда что‑нибудь да прилипнет. В своей анкете он мог бы написать: информатор. Но он писал: коммерсант. Там он, черт побери, все‑таки был владельцем магазина велосипедов на Дапперстраат. И, кажется, остается им и сейчас… Да, самым противным бывал тот специфический душок, который от некоторых людей чувствовался издалека, хоть именно такие и меняли сорочки и белье по три раза в день. Когда до него долетал этот запашок, он звонил в квартиру Бундера и спрашивал: «Это квартира господина Фельдмана?» – «Нет. Ошибка», – отвечал Бундер и вешал трубку. Они тут же встречались в условленном месте в условленное время, Марын передавал Бундеру то, что узнал. Всегда только устно. Это Иво Бундер создавал досье на такого клиента или на такую клиентку. Марын же посылал в фирму информацию, что такая‑то особа начинает плохо пахнуть и стоило бы к ней присмотреться внимательней. Интересно, что это всегда начиналось с любви к деньгам или со странных сексуальных наклонностей. Ясно, что речь шла не о насилии над собственной женой. С этой женщиной в лесничестве не случится ничего плохого, если ее насильно отделает собственный муж. Это вообще ерундовое дело. Настоящей проблемой было то, что Бундер утром пересек две улицы. Это хуже, чем перерезать веревку, на которой кто‑то другой висит. Потому что под ногами только пропасть. Всего три четверти часа оставались Марыну и Эрике, чтобы вывести из гаража машину, доехать до аэропорта и купить билет. Они сделали все это в панике – и напрасно, потому что, как оказалось позже, Иво Бундер его не выдал. Однако Юзеф Марын два месяца просидел в следственном изоляторе в своей родной стране. А теперь пьет с лесниками и уходит из чьего‑то дома, потому что какая‑то там женщина не хочет раздвигать ноги перед собственным мужем…
Двери в сени со стороны подворья он застал открытыми. Прошел прямо в свою комнату и, не зажигая света, разделся и лег в холодную мягкую постель, которую оставил для него Хорст Собота. Раненая рука болезненно пульсировала. Марын чувствовал, что у него температура и от боли он, видимо, не сможет заснуть. В малюсеньком несессере в шкафу он держал свои профессиональные инструменты: одноразовые шприцы, ампулы с невралгином, люминалом и другими средствами. Но ему не хотелось вставать с постели, чтобы сделать обезболивающий или снотворный укол, боль не была такой уж острой. И вообще не стоило лазить в этот несессер, потому что он принадлежал к другому миру, а тот мир провалился в пропасть.
Чего хотел от него Хорст Собота? Ага, чтобы он победил лес. Что это значило – победить лес? Зачем? Потому что лес отнимал у людей душу? Конечно, те лесники в доме Кулеши не имели души, потому что иначе разве помогали бы мужу насиловать жену? Вместо души кто‑то напихал в них кучу мусора.
Боль равномерно пульсировала в руке, потом Марын почувствовал в себе какую‑то новую странную тяжесть. Что‑то внутри сжималось, сосало, мучило. Чем это было вызвано? Просто ему пришло в голову, что он за всю жизнь ни разу не воспротивился злу. Всегда он поступал Так, как сегодня. Когда начиналось что‑то плохое, он просто уходил, чтобы этого не видеть. Может, эта молодая женщина в самом деле сегодня не хотела, чтобы ее отделал ее собственный муж. Нигде не сказано, что она – чья‑то вещь для забавы. По правде говоря, хватило бы, чтоб Марью встал со стула или даже не вставая закричал тем мужчинам: «Эй, вы, с ума сошли?» – и они опомнились бы от пьяного помешательства и отпустили женщину в спальню. Ничем бы Марыну это не грозило, может, завтра Кулеша был бы ему даже благодарен за этот предостерегающий окрик, потому что наверняка не очень приятно иметь дело со своей женой, когда приятели держат ее, чтобы она не кусалась. Но это было особенностью Марына: не противиться. Действительно ли он не догадывался, слушая Бундера (почти всю ночь они тогда проговорили), что тот замыслил что‑то плохое? И ничего. Не воспротивился. Некоторые говорили, что Марын очень смелый. В действительности у него, наверное, был только специфический вид отваги. Ведь настоящая смелость – это способность противостоять злу. А его на это не хватало. Как в том лесничестве…
Он услышал шум леса, похоже, сорвался ветер. Лес шумел, потом заревел, словно бы там, за домом, разлилось огромное, пенящееся волнами море. Хорст Собота сказал Марыну, что понимает язык леса. Марын невольно вслушивался в шум деревьев, окружающих дом, и внезапно ему на минуту почудилось, что он начинает различать в этом шуме отдельные голоса. Он услышал плач женщины, потом громкий голос, напоминающий Хорста Соботу. Потом снова женские причитания, быстро произнесенные слова, которых Марын был не в состоянии отделить одно от другого и понять. И снова словно бы что‑то говорил мужчина, долго и монотонно, пока сильные порывы ветра не заглушили эти звуки. Крыша дома затрещала под напором ветра, заскрипела старая лестница, ведущая наверх, и хлопнула дверь.
И вдруг неизвестно отчего шум лесных деревьев принес ему слова и мелодию баллады, которую когда‑то пел под гитару Петер Сванссон. Слова песни и голос Сванссона давно стерлись или затерялись в памяти Марына, и только теперь он снова услышал ее так четко, словно это было не десять лет тому назад, а только вчера. В нем ожила тоска по молодости, по той не правде, в которой он жил и которой поддался так сильно, что едва не изменил так, как Иво Бундер. Это именно тогда, десять лет назад, тоже что‑то в нем растрескалось, уже, наверное, навсегда, и сделало его кем‑то другим, новым. Он бы, наверное, не расстался со своей душой возле дома Бернадетты Баллоу, если бы накануне в нем не образовалась эта трещина, похожая на трещину в колоколе, который с тех пор издавал только фальшивый звук. Другое дело, что он был сделан словно бы из специального сплава с добавлением чего‑то такого, что оказалось нестойким перед такой трещиной. Десятки раз он задавал себе вопрос, отчего именно его, Юзефа Марына (хоть тогда его звали совсем по‑другому), на втором курсе выловили из огромной массы студентов и спросили, не хочет ли он приобрести совершенно другую специальность. Может быть, так сделали потому, что он в совершенстве знал два иностранных языка, что считался юношей выдающейся красоты и легко вступал в контакты с женщинами, позволяя себя любить. Потому что о себе рассказывал мало, но обладал такой редкой у других людей чертой – умел слушать чужие исповеди? Он сразу ответил «да», сам не зная почему. Десятки тестов и исследований, которым он впоследствии подвергся, должны были найти подтверждение того, что в его личности есть то «что‑то», чего никогда не называли, но что таилось в нем очень глубоко, если он так сразу ответил «да», чувствуя, что он наконец отыскал свою настоящую жизненную дорогу. Психологи, которые долго копались в его мыслях и даже в подсознании, наверное, знали научное название этого «чего‑то», что, возможно, было уже в его генах, но он никогда не получил разъяснения. Наверное, они догадывались, что он будет необычайно полезен, станет шестеренкой в их точном механизме, раз его готовили индивидуально по многим наукам, о которых простой смертный даже не догадывается, что они есть в природе. Каждый год после экзаменационной сессии (он ведь одновременно получал и обычное образование) ему вручали паспорт, немного чужих денег, теплый спальный мешок. Только в первый раз он спросил, куда он должен ехать и, что делать. Его шеф (или человек, которого он считал своим шефом) пожал плечами: «Езжай, куда хочешь и делай что хочешь. Попросту живи». И он поехал куда глаза глядят – в вытертых джинсах и драной куртке, со спальным мешком и маленькой пачкой чужих денег, которые у него скоро кончились. Он должен был подрабатывать где придется, случалось и так, что он просил милостыню, потому что был голоден. Но тогда таких, как он, скитались сотни и даже тысячи – молодые ребята и молодые девушки. Они кочевали вдоль огромных автострад, целыми днями ждали, что найдется такой, кто захочет пустить их в автомобиль и подвезти с одного места на другое. Не имело значения, где они были и куда ехали, только бы перемещаться с места на место и утверждаться в убеждении, что они совершенно свободны.
С началом лета они обычно говорили, что им нужно ехать на север, а когда становилось холодно, направлялись к теплому югу. Молодые люди со всего мира – грязные, оборванные, длинноволосые, гонимые непонятным для общества беспокойством, высмеиваемые, презираемые или униженные жалостью. На железнодорожных вокзалах их будили пинки полицейских, их прогоняли с красивейших площадей, из скверов и парков больших городов, но их везде было полно, все больше и больше, похожих друг на друга и одновременно таких разных, объединенных только одним: равнодушием к существующему уже миру и отвращением к обществу взрослых. Они были как разноцветные птицы – то объединялись в огромные стаи и передвигались тучей, то делились на маленькие стайки, которые разлетались в разные стороны, то снова в одиночестве шли без цели куда глаза глядят. Их можно было встретить возле бензозаправочных станций или просто увидеть бредущими по обочинам крупных автострад. Они молча сидели возле больших костров или примитивных печей, питались чем попало. Они не спрашивали о национальности, их не интересовал цвет чьей‑то кожи, ничто их не волновало, кроме собственных переживаний. Достаточно было подойти к такой толпе, сбившейся вокруг только что разложенного костра, и сесть – и ты становился одним из них, членом странной общности. Они знали одни и те же песни, декламировали одни и те же стихи, любили одну музыку. Каждый делился с каждым всем, что у него было, – куском хлеба, апельсином, самокруткой. Они делились не только едой, но и чувствами, и любовью. Сколько раз без единого слова в спальный мешок Юзефа Марына вскальзывала какая‑нибудь девушка и уходила утром, даже не спрашивая его имени или национальности, без всяких обязательств, потому что любое обязательство казалось им покушением на свободу личности. Они часто повторяли слово «любовь», но редко какое‑либо чувство доходило до их сердец и голов, потому что они видели себя обществом людей совершенно свободных и презирающих любую форму собственности, в том числе и ту, которая из‑за большого чувства отдает одно человеческое существо в плен другому человеческому существу.
Когда он возвращался домой, его подвергали очередным тестам, из которых, видимо, узнавали только то, что он лучше знает языки и географию, начинает уметь передвигаться по миру. Он снова сидел в аудиториях и одновременно совершенствовался в своем будущем ремесле.
Пришло очередное лето – паспорт, спальный мешок и тоненькая пачечка денег. Он уже не спрашивал, зачем и куда он должен ехать. Двинулся туда, где был когда‑то, на тропы бродяг, к таким же, как он, – отверженным и презираемым обществом, потому что в конце концов и сам поверил, что стал одним из них, принадлежит к великому братству любящих свободу. Он уже умел распевать модные баллады и мог делиться взятыми с собой бульонными кубиками, которые они растворяли в воде, чтобы заглушить голод. Как раньше, он был одет в драные джинсы и старый свитер, но теперь у него были прекрасные длинные волосы с повязкой на лбу. А когда после смородинового сезона он загорел до золотистого цвета, то мог показаться каким‑то златовласым божеством, которое оставило обеспеченный родной дом, чтобы купаться в свободе и выражать свое презрение к достатку. Каждую ночь в его спальный мешок влезали девушки, а потом хотели идти за ним толпами, так, что он должен был отгонять их и иногда целыми днями кочевал в одиночестве. Понемногу он стал словно бы выше всех этих маленьких группок – великим одиночкой, путешествующим в «страну счастья» и поглощенным совершенствованием самого себя. Так он неожиданно встретил своего двойника – высокого, загорелого до золотистого цвета юношу со светлыми длинными волосами. У того не было ничего, кроме драных штанов, рубашки с оборванными рукавами, котелка для воды и треножника для готовки, спального мешка и гитары, а также паспорта, в который Марыну один раз удалось случайно заглянуть и узнать имя и фамилию: Петер Сванссон. Так же, как Марын, он в одиночку шел по свету в «страну счастья», отгоняя девчонок и презрительно крутя головой, когда возле него на дороге останавливались автомобили, где за рулем были одинокие женщины, которые говорили, что хотят подвезти его, хотя на самом деле жаждали прикоснуться к нему или пережить наслаждение с прекрасным зверем мужского пола. Но и он – так же, как Марын – уже жил только для себя, видя только счастье, которое должно было встретить его в конце пути.
Они встретились возле какой‑то бензозаправки, глянули друг другу в глаза и пошли вместе, не сказав друг другу ни слова. С тех пор они или шли пешком, или ждали на автострадах, не захочет ли кто‑нибудь взять их в автомобиль. Они спали рядом в своих спальных мешках на обочинах автострад, делились тем, что каждый из них раздобыл или попросту у кого‑нибудь выманил. За все время путешествия тот ни разу не услышал голоса Марына, а Марын (тогда его звали, понятное дело, совершенно иначе) знал голос Петера только по песням, которые тот пел по вечерам, бренча на гитаре. (Вообще‑то Петер всегда пел одну и ту же песню о ветре и правде.)
|
|
|
