 |
Глава четырнадцатая 5 страница
|
|
|
|
Слезая с вышки, он ударился раненой рукой, и, когда вскакивал в седло, у него появилось подозрение, что те, кто сослал его в лес, может быть, знали, что лес отнимает душу и наполняет человека мусором древесных опилок. И забавной показалась мысль, что ведь он, Юзеф Марын, потерял свою душу много лет тому назад, может быть, возле дома Бернадетты Баллоу. А значит, ему, Марыну, нечего здесь терять, потому что он ничем не владеет, ничего ему жизнь не оставила, кроме чувства поражения и изумления по поводу измены Иво Бундера.
Домой он вернулся в сумерки. Соботы, похоже, не было дома, ни в одном окне не горел свет. Он зажег электричество в кухне, чтобы приготовить себе ужин, и тогда открылись двери из сеней. В кухню вошла жена Кулеши, Вероника, в тесном платьице с короткими рукавами. Неизвестно отчего, она вдруг показалась Марыну необычайно красивой – с шапкой черных густых волос, стройной шеей и огромными глазами, в которых он увидел ненависть.
– Для вас принесли телеграмму. Может, это важно, – сказала она тихо, сдавленным голосом. Он взял у нее заклеенный бланк телеграммы.
– Я хотел бы попросить у вас прощения, – начал он. – Я мог вчера повести себя иначе… Она попросту вышла из кухни, закрыв за собой дверь. Этот жест сказал ему то, что, может, не считали возможным выговорить ее губы: «Ты сволочь!» Он разорвал липкую ленту на телеграмме и прочитал: «Завтра или послезавтра. Роберт». Сердце его бешено заколотилось. Его охватила огромная радость. Чем‑то почти нереальным показались ему впечатления, которые он еще не так давно пережил наверху, когда смотрел на лес. Уже через сколько‑то там часов он окажется в забронированном для него номере отеля, получит инструкции, билет, паспорт с какой‑нибудь новой фамилией, а может быть, сможет вернуться к той, которой пользовался до сих пор. Какой дурак выдумал для него имя Юзеф Марын? Не лучше ли звучало бы Кристофер Баллоу? Или то имя, которое было у него еще раньше?
|
|
|
В саду он нашел Хорста Соботу, который вместе с лесничим Кондрадтом расставлял ульи между цветущими деревьями. Он сообщил старику, что на какое‑то время должен будет уехать и попросил присмотреть за его кобылой. Потом вернулся к себе, переоделся в костюм, упаковал в маленький чемоданчик самые необходимые вещи, набросил на себя плащ – и уже в ночной темноте, даже не замеченный Хорстом, выскользнул из дома и добрался до шоссе. Рефрижератор довез его до железнодорожной станции в Бартах, где почти до двух часов ночи он ждал скорый поезд.
Ранним утром, когда Вероника готовила завтрак, Хорст Собота, который брился на кухне, стоя перед маленьким зеркальцем, висящим на стене возле окна (он никак не мог привыкнуть бриться в ванной), сказал с упреком:
– Мы плохо сделали, что позволили уйти этому чужому человеку. Он, может, никогда сюда не вернется, а что я сделаю без него?
– Он оставил лошадь… – равнодушно пожала плечами Вероника.
Собота провел пальцем по губам, которые этим утром показались ему очень бледными.
– Это не обычный человек. Лошадь ему, может, и не нужна.
– Он оставил чемодан и много своих вещей…
– Они, наверное, нужны ему еще меньше. Ты не видела того, что я видел, и поэтому не знаешь об этом столько, сколько я.
– Он жил в лесничестве три недели. Я не заметила в нем ничего особенного. Потом он повел себя как сволочь. Как Кулеша. Как все.
С раскаленной электроплитки она сняла готовую яичницу и замерла, еще раз переживая В своем воображении ту минуту. От этих воспоминаний сердце ее начинало колотиться, ей хотелось кричать.
– Он не мог повести себя иначе, – спокойно сказал Хорст, делая вид, что не понимает, что чувствует Вероника. – Это очень плохой человек. Хуже, чем лес. Но он носит в себе такое зло, которое превращается в добро. Должно было совершиться зло, чтобы ты вернулась сюда. Вероника. Он это сделал. Он снова победил лес.
|
|
|
– Я не хочу жить с ним под одной крышей. Не хочу быть под одной крышей с человеком, который видел, как меня… – она замолчала. То, что она хотела сказать, не могло пройти через ее сдавленное горло.
Хорст Собота вытер полотенцем остатки мыла с лица и повернулся к Веронике, беззвучно смеясь беззубым ртом.
– Тут уж ты ничего не можешь сказать. Вероника. Я принес тебя из леса на собственных руках, обесчещенную и полураздетую. Теперь ты вернулась. Но перед этим ты меня убила. Я из‑за тебя умер и три дня лежал в гробу. Он же меня воскресил. Потом он пошел в лес и боролся. Я видел его руку, разрезанную ножом, текущую из него кровь. Сегодня или завтра к тебе придет лесничий Кулеша, и ты потащишься за ним, как корова на веревке. Если по правде, то у меня остался только он, Юзва Марын.
Вероника вдруг поняла, что воспоминание о том, что случилось, лишает ее сил.
– Он не такой, как все, – размышлял вслух Хорст. – У него есть лошадь, седло и хлыст с рукояткой, сплетенной из ремня. Никогда я не видел, чтобы он ударил им коня. Его хлыст висит в конюшне на гвоздике над кормушкой. Но ведь этот хлыст для чего‑то ему нужен, раз он его купил. Он сказал, что нам нужна собака. Дикий пес. Он его выдрессирует, так, как дрессирует людей. Он объяснил мне, что людей дрессируют. Нет, это не обычный человек. Вероника.
Она подала Хорсту тарелку с почти остывшей яичницей, налила чаю в глиняную чашку, пододвинула хлеб, намазанный маслом.
– Я больше не вернусь к Кулеше. Не смогу. Ты не можешь этого понять, Хорст, но и во мне что‑то вдруг умерло. И это вовсе не потому, что они сделали со мной то, что сделали. Может, я не гожусь для замужества? Я брезгую телом мужчины. Поэтому и не хочу тут этого чужого человека.
Она говорила так решительно и так спокойно, что он даже поверил ей. На минуту он вошел в ванную, умылся под краном. Потом сел за стол и, медленно жуя хлеб, говорил, задумавшись, громко причмокивая:
– Для тебя он не мужчина, а только человек. Если он вернется, я куплю ему женщину. Я должен хотя бы таким образом его у себя задержать, потому что без него я чувствую себя беспомощным. Ты не знаешь, что было в той телеграмме?
|
|
|
– У меня нет привычки читать чужие телеграммы.
– Жаль. – Он отхлебнул чаю.
– Это могло быть известие от жены.
– У него нет жены, – уверенно заявил Собота.
– Он говорил, что у него есть жена. Я сама это слышала.
– Он мог так сказать. Но это не правда. У такого человека не может быть жены. Такой человек или завоевывает себе женщину, или покупает.
– Значит, он когда‑то купил себе жену.
– Жен не покупают. – На это раз она услышала смех Соботы. – Жен берут добровольно, по взаимному согласию. Разве я купил себе вторую жену? Ни первую, ни вторую. Поэтому та, вторая, могла от меня уйти, а я не мог этому помешать. Другое дело, если бы я купил ее, как вещь.
– Ты все время говоришь только о нем, – разозлилась она. – А я? Разве не в счет то, что я вернулась к тебе и уже никогда отсюда не уйду? Хорст ответил не сразу. Он выскреб вилкой остатки яичницы с тарелки, допил чай.
– Это хорошо, что ты здесь. Ты понадобишься нам, когда он вернется и начнет борьбу с лесом.
– Я не останусь здесь служанкой. Для тебя – да. Для него – нет.
– Ты будешь тут хозяйкой. Но это хуже для тебя. Хозяйка должна усерднее угождать гостю, чем служанка.
– Выгони его отсюда.
– Нет. – Собота ударил кулаком по столу. – Помни, что я умер из‑за тебя и что он меня воскресил. Не вынуждай меня, женщина, чтобы я на тебя повысил голос. Он помогает мне победить лес. Это он мне тебя вернул. Ты никогда не понимала, что такое лес.
– Чепуха! – крикнула она. – Ты кормил меня баснями, я верила в них, в какое‑то лесное зло, в дьявольские силы, в лесных людей, у которых лес отобрал душу. Потом я убедилась, что это такой же человек, как все остальные. Это именно из‑за тебя я вышла за него замуж.
Крик оборвался. Что‑то страшное проникло в ее сознание. Какой‑то непонятный страх охватил ее. Ведь если она убежала от Кулеши, это означало, что Хорст был прав. Он всегда был прав.
|
|
|
Собота оперся о поручень кресла, вытянул ноги. Наконец и он оказался победителем.
– Значит, это не правда. Вероника, что лес отнял у меня жену и дочек, все мое имущество? Это не правда, что на моих полях растет лес, а мне остался только этот клочок земли и дом? Это не правда, что от меня ушли вторая жена и сын только потому, что не хотели жить возле леса? Это не правда, что каждый год сюда приезжает старший лесничий Маслоха и пытается отобрать у меня дом и остатки моего имущества? И это тоже не правда, что я нашел тебя в молодняках? Не правда, что лес отобрал тебя у меня и еще раз опозорил? И это тоже не правда, что у меня появился человек, которого зовут Юзва Марын?
Он вдруг подумал, что Юзва, может быть, никогда уже не вернется. Улетучилось чувство триумфа. Он повесил голову, сгорбился, снова стал перепуганным Хорстом Соботой, которому только и осталось, что лечь в ясеневый гроб. Вероника поняла, что с ним творится. Она подошла к старику, положила ему руку на плечо, а когда он не отреагировал на этот жест, начала убирать посуду со стола, сложила ее в раковину и принялась мыть.
– Он вернется, Хорст. Наверняка вернется, – сказала она после долгого молчания. Хорст Собота без единого слова встал с кресла и вышел во двор. Потом – она видела это из окна – медленно пошел через сад к озеру, чтобы не слышать шума лесных деревьев. Сидел он там недолго, лес умолк, воздух стал влажным. Понемногу собиралась первая в этом году весенняя гроза. Хорст вывел из конюшни кобылу и, спутав ей ноги, выпустил на луг у озера. Позже – это она тоже видела из окна – он переоделся в комбинезон, заляпанный известью, и с жестяной банкой мази для замазывания трещин в коре деревьев скрылся в саду. Приезда лесничего Кондрадта она не заметила, только вдруг через окно на втором этаже услышала его гневный голос. Опершись о старый велосипед, Кондрадт рассказывал о том, что вчера случилось на плантации. Лесник Вздренга сказал ему, что Войтчак велел столкнуть в болото кладбище Кайле, а рабочие, жадные до золота умерших, ковшом большого экскаватора доставали из земли гробы и человеческие останки, копались в них как в мусоре, кидались человеческими головами. И среди этих голов была одна женская с длинными седыми волосами…
– Это Куна, – застонал Хорст Собота. – Старая Кунегунда Кайле. Я видел ее, когда был маленьким. У нее были длинные седые волосы. А те трое пленных, которых я закопал там со старым Кайле?
– Я ничего об этом не знаю. И не ходи туда, потому что я сам видел, что от кладбища не осталось и следа. Теперь там расставили столы. Едят и пьют.
Но Хорст Собота, так, как был, в забрызганном известью комбинезоне, помчался по песчаной дороге опушкой леса в сторону Волчьего Угла. Было душно, он с трудом хватал воздух открытым ртом, пот заливал ему лоб, щеки и глаза, так, что он иногда ничего не видел и спотыкался о корни деревьев, выступающие из земли. «Нет, нет», – бормотал он, поднимался с земли и бежал в сторону полуострова, не слыша шума грозы, надвигающейся из‑за леса.
|
|
|
Становилось все более душно. Романикова, доктор наук, толстая женщина, в вязанном на спицах, слишком широком для нее платье, потела. На столах, сколоченных из жердей и установленных у входа на плантацию, на замасленной бумаге лежали кольца колбасы, нарезанные буханки хлеба и больше десятка бутылок водки. Она выпила две рюмки и больше не хотела, потому что от водки и духоты стала исходить потом, который стекал у нее от подмышек на толстый, в складках, живот. Маслоха тоже не пил, потому что не пила Романикова. Пьяных Войтчака и Тархоньского затащили в одну из машин, которые стояли у ворот плантации. Трактористы, рабочие, лесник Вздренга то и дело подходили к лесничему Кулеше и пили за то, чтобы хорошо росли привитые деревца, которые уже завтра здесь начнут сажать. Ведь это был их праздник – людей леса. Можно было пить и даже упиться, как Войтчак и Тархоньски.
Обливающаяся потом Романикова осматривала пустынный полуостров и думала, что скоро здесь вырастет лес. Не такой, как везде. Деревья будут стоять ровненькими рядами. Настоящего леса она почти не знала и не любила. Правду сказать, в настоящем лесу она была раза три. Со студенческих времен и потом, после учебы, она все время крутилась на опытных делянках Лесного института. В белом халате сортировала семена, сеяла их ровными рядами, велела поливать в теплицах и на опытных делянках. Она не всегда была такой толстой, как теперь. Когда‑то у нее был маленький задик и твердые груди, но даже тогда она уже любила порядок. Вокруг нее вертелись молодые люди, но она не видела в них склонности к порядку. Где попало они бросали вонючие носки, гасили окурки в блюдечках со стаканами недопитого чая. Совсем другое дело – профессор Тара, который жил при Институте, и ей тоже, когда она поступила в аспирантуру, дал комнатку рядом с собой. Он был руководителем ее кандидатской диссертации. Любил порядок, ровненькие ряды маленьких сосенок, дубов и елей. У него она научилась еще большему порядку, который необходимо было навести в лесу. Ведь лес был одним большим хаосом. Тара приходил к ней два раза в неделю, а она тогда раздевалась догола и ложилась на спину на диван. Тара долго гладил ее груди, живот, бедра, и она начинала от этих ласк получать большое удовольствие. Большее, чем то, когда ее брал кто‑нибудь из студентов или ассистентов профессора. Нет, она не вышла замуж, по тому что не хотела огорчить Тару, который был добр к ней и помог сделать кандидатскую. У него было бессилие, но ему нравилось ласкать ее тело. И он приучил ее к порядку. Когда он умер, она продолжила его дело. Закладывать семенные плантации, прививать сосенки черенками наилучших деревьев в стране. А потом их семена высевать ровненько, как по линейке. Сажать леса упорядоченные, здоровые. Сколько лет прошло, прежде чем она дождалась этой плантации? Интересно, тот лесничий, которого Маслоха назначил на плантацию, в должной степени любит порядок? Эти люди не имеют понятия, чем должен быть лес. Если этот молодой инженер не понимает, что значит лад и порядок, то она научит его или велит заменить кем‑нибудь другим.
Черная лохматая туча выползала из‑за леса. Гремело все ближе и все чаще. Рабочие уже опустошили бутылки и делились остатками колбасы.
– Мне пора, – сказала она Маслохе.
И именно тогда из‑за автомашин через полуоткрытые ворота в ограждении на плантацию вбежал какой‑то старый человек в забрызганной известью одежде. Седой, вспотевший, бормочущий что‑то непонятное. Он побежал в глубь плантации, потом упал на колени, поднялся и прокричал что‑то, кому‑то угрожая.
– Кто это? – спросила Романикова.
– Это некий Хорст Собота. Сумасшедший, – ответил старший лесничий.
Налетел первый сильный порыв ветра и поднял в воздух тучи песка на широком пространстве полуострова. Внезапно стало темно. Романикова рысью побежала к черному лимузину, Маслоха поспешил к своему красному «фиату», в «улазик» залезли лесничие и лесники. Рабочие взгромоздились на обитый досками тракторный прицеп, на котором их возили на работу.
Следующий порыв ветра повалил бутылки на столах, поднял в воздух обрывки промасленной бумаги. Сверкнуло. Где‑то недалеко ударила молния, и воздух сотряс резкий оглушительный грохот. Упало несколько больших тяжелых капель дождя.
Третий порыв ветра смел со стола бутылки и тарелки, потом на землю обрушился ливень.
На пустынном пространстве плантации остался только один человек. Он стоял среди пустых столов в потоках ливня – старый Хорст Собота. Седые волосы облепили череп и стали черными, по лицу стекали струи дождя и слез. Он что‑то кричал, бормотал, размахивал руками, словно бы разыгрывал какую‑то мимическую сцену перед пустыми столами и пустыней полуострова. Гром заглушал его крики, протянутые кверху руки, казалось, доставали до молний. Но ливень прижимал его к земле, струи воды стекали с носа в открытый в крике рот и заливали горло. Когда молния ударяла где‑то далеко и освещала полуостров, эта маленькая фигурка вдруг увеличивалась, и могло показаться, что она отбрасывает на полуостров громадную тень. Через минуту, однако, та же самая фигурка съеживалась, сливалась с тьмой и почти полностью исчезала. Человек был ничем рядом с грозой и ливнем. Наконец Хорст Собота понял это, застыл в неподвижности, вытянул вверх обе руки, бросая последние проклятия людям, которые недавно отсюда уехали. А потом медленно, горбясь под потоками дождя, двинулся по песчаной дороге к дому.
Ослепшие от воды глаза старого Хорста не заметили еще одного человека, который оставался в лесу возле плантации и видел его, проклинающего людей леса. Это лесничий Стемборек опоздал на торжество, устроенное на плантации, потому что его жена Мальвина боялась выходить из дому, и, несмотря на рабочее время, он должен был стоять в очереди в магазине за свежим хлебом. Он завез хлеб домой, и там оказалось, что она не хочет разжигать огонь в печи. Пока он делал и это, прошло время. Он подъехал к плантации, когда Романикова и остальные уже убегали от грозы. Стемборек смотрел на корчащегося на полуострове Хорста и почувствовал, что нет более приятного зрелища, чем вид чужой боли. Наблюдая за Соботой, он уже видел себя в доме с цветными стеклышками на веранде, Мальвину, крутящуюся в кухне Хорста Соботы, их ребенка, спящего в одной из комнат большого дома. «Мы будем счастливы, счастливы, счастливы», – повторял он мысленно, потому что был уже уверен в том, что своего счастья он может добиться только за счет чужой боли и чужих забот.
А Собота остановился возле веранды с цветными стеклышками именно в тот момент, когда гроза ушла на запад. Он ничего не говорил, только трясся от холода, и в его голубых глазах Вероника увидела бешенство. Но он не сходил с ума, не дергался, никого не проклинал. Он позволил Веронике раздеть себя догола, растереть спиртом и уложить в постель под толстую перину. Когда она вливала ему в рот горячий чай со спиртом, он спросил про Марына.
– Еще не вернулся, – ответила она, – Но он будет здесь завтра или послезавтра. Он кивнул головой, что понял ее – Юзва Марын не мог еще вернуться, потому что наверняка уехал куда‑то далеко. И тут же заснул, только время от времени его сотрясала дрожь.
После грозы показалось чистое небо, на деревьях поблескивали капли дождя и, шелестя по листьям, падали на землю. В воздухе пахло живицей и хвоей. Вероника пошла на луг, развязала путы на ногах мокрой кобылы и увела ее в конюшню, где над кормушкой висело седло и хлыст Марына. Она невольно посмотрела на этот хлыст и, наверное, под влиянием того, что утром сказал ей Хорст, поняла, что Марын никогда не снимал с гвоздя этот предмет, никогда не брал его с собой в лес. А ведь хлыст был красивый – с плетеной рукоятью и маленьким ушком для того, чтобы можно было повесить его на гвоздь.
На подворье она увидела мужа. Он был под хмельком.
– И что, глупая ты потаскуха, – обратился он к ней хриплым голосом. – Долго ты еще собираешься жить с этим дедом? Выставила меня на посмешище. Сейчас же возвращайся домой. Домой, говорю, потому что я огрею тебя кнутом, как пса. Ты что, не понимаешь, что я тебя из грязи вытащил и сделал своей женой? Мне дали самую большую плантацию на нашем континенте. Я шесть лет учился своему делу. А тебя имели все рабочие.
Этот момент остался в памяти Вероники как сон. Ровным шагом она вернулась в конюшню и сняла с гвоздя конский хлыст. С этим хлыстом в руке и с неподвижным лицом она молча подошла к мужу.
А он, инженер Кулеша, отступил от нее сначала на один шаг. Потом сделал другой и третий шаг назад. Он увидел в этой женщине то, чего никогда до сих пор в ней не замечал: глаза, переполненные ненавистью. Ее губы были стиснуты, возле ее ног ползал ременный конец хлыста.
Когда он познакомился с ней в автобусе, он ничего о ней не знал. Потом он встречался с ней, разговаривал и – как ему казалось – полюбил. Ему говорили, что это «девушка от Хорста Соботы», но он не понимал, что это значит. И наконец кто‑то (кажется, Вздренга) сказал ему, что она когда‑то приехала сюда на лесопосадки, напилась и принадлежала всем. Даже грязному трактористу Будрысу. Однако он женился на ней, потому что его волновало ее тело. О своей женитьбе он не сообщил семье, потому что стыдился, что взял в жены такую девушку, которая принадлежала всем. Теперь он разведется с ней без лишнего шума. Он уже не хотел этой женщины. Дважды она сбросила его с себя на пол, и он больно ушиб себе спину. Однажды ночью она могла его убить, и он испугался.
Он сделал еще один шаг назад, повернулся на пятках и без единого слова вышел на дорогу. Он уходил медленно, по опушке леса, а она равнодушно смотрела на мужчину, о котором еще не так давно думала, что любит.
Глава пятая
Вторые сутки Юзеф Марын ждал телефонного звонка или стука в двери гостиничного номера на четвертом этаже. Этот номер был забронирован и оплачен, он не спрашивал, ни кем, ни на сколько дней, потому что информация, которую ему сообщат в регистратуре, и так не будет иметь ничего общего с правдой. Впрочем, правда не была нужна Марыну – он должен был просто поселиться в номере и ждать, пока не объявится какой‑то Роберт, которого Марын тоже не знал и, может быть, никогда с ним не познакомится, потому что с ним встретится кто‑то без имени и без фамилии. Ожидание не казалось ему долгим – вся его профессиональная деятельность до сих пор заключалась в терпеливом ожидании кого‑либо или чего‑либо. Тот, кто не умел ждать, кто проявлял нетерпение, томился и мучился ожиданием, рано или поздно должен был сменить профессию. В гостиничном киоске он купил пачку газет, обложился ими и читал, в определенное время спускался в ресторан поесть и возвращался к себе, снова читал или смотрел в окно, думал о том и о сем, погружался в сон или только в полусон. Он умел впадать в такую летаргию, в которой кровь и мысли текли словно бы медленнее, но он ни на минуту не терял бдительности. Он долго учился этому. Только потом, в лесничестве в Морденгах, он внезапно словно бы потерял эту свою способность, не мог спать из‑за чьей‑то скрипучей кровати, что сейчас казалось ему попросту смешным. Может, старый Собота был прав, говоря, что лес изменяет человека? Да, в этом что‑то должно было быть, если Марын когда‑то мог иметь дело с женщинами даже без удовольствия, а в том лесничестве его не могла возбудить мысль ни о какой женщине, и у него родилось подозрение, что существует большая настоящая любовь, необязательно связанная с постелью. Конечно, даже в Морденгах он неокончательно утратил свои давние способности – ведь он мог терпеливо поджидать Карася, Будрыса и других, на которых он набросил ярмо своей дружбы. Теперь это не имело никакого значения и относилось к прошлому. Из этого отеля он скоро выйдет новым человеком, и, если захочет быть им вполне, он должен быстро забыть о лесе, о Соботе и даже об оставленной у Хорста буланой кобыле, которую полюбил. Однако ничего и никого нельзя любить по‑настоящему, даже кобылу. А забвение прошлого – чем скорее и полнее оно наступало, тем легче позволяло жить в новом образе.
Об Эрике он тоже, кажется, должен будет забыть, стереть ее из памяти, хоть это казалось ему трудным. Несколько раз он ловил себя на том, что ему хочется поднять телефонную трубку и набрать номер собственной квартиры, которая находилась в нескольких кварталах от отеля. До самого возвращения в Польшу он не имел понятия, что у него здесь есть хорошо обставленная трехкомнатная квартира в высотном доме со шведским лифтом. Эту квартиру достала Эрика за его спиной, используя какие‑то свои связи. Сам он никогда ни о чем таком не думал. Его вполне устраивала квартира, доставшаяся ему от Бернадетты, – четыре комнаты над магазином на Дапперстраат, и та вторая, более поздняя, – на одной из улочек поблизости от Сквер Северин. Они жили там с Эрикой три года и, наверное, жили бы и дольше, если бы не измена Иво Бундера.
Марына задержали в Польше в аэропорту – задержали не в полном смысле этого слова, а лишь перевезли в безопасное место. В аэропорту к нему подошли двое молодых людей и пригласили в свою машину. «А что с ней?» – забеспокоился он об Эрике. Тогда она спокойно объяснила ему, что у них есть тут квартира, торопливо сообщила ему номер телефона и адрес и уехала на такси. Он же два месяца просидел в безопасном месте, три раза его проверяли при помощи детектора лжи, бесконечное число раз он должен был отвечать на бесконечное количество вопросов, хотя дело и было только в одном: почему, проговорив всю ночь с Иво Бундером и чувствуя, что с тем происходит что‑то нехорошее, не помешал ему пойти в полицию. Потом он совершил вторую глупость, запаниковал и сбежал вместе с Эрикой, хотя, как оказалось позже, он мог чувствовать себя в безопасности, потому что Иво Бундер его не выдал. Полиция никогда не интересовалась квартирой вблизи Сквер Северин. Наверное, старый яваец со страшно длинной фамилией и его жена Иветт до сих пор ждут, когда из коммерческой поездки вернется в квартиру над магазином велосипедов некто Кристофер Баллоу. То же самое с отелем «Дубовая беседка» – из него до сих пор не было никаких плохих новостей. Поэтому, покидая спустя два месяца «безопасное место», он был уверен, что тут же выедет из родной страны и появится на Дапперстраат или на Сквер Северин. В радостном настроении он позволил привезти себя в свою квартиру, которую впервые в жизни увидел в глаза. Об Эрике он знал от нее самой, что она уже нашла себе кого‑то нового и, видимо, останется в стране. Только случилось нечто непредвиденное – ему привезли удостоверение личности на фамилию Юзеф Марын, и тогда он узнал о существовании деревеньки Морденги, где он будет инспектором охотнадзора. Как долго – такой вопрос не имел смысла, впрочем, он догадывался, что не навсегда, раз ему велели запомнить пароль: «Завтра или послезавтра. Роберт». Сейчас, когда он ждал в гостинице чего‑то, что должно было произойти, его мучило желание встретиться с Эрикой, поговорить, но это было бы очевидной ошибкой. Эрика не могла знать, что он покинул Морденги, что вот‑вот он перестанет быть Юзефом Марыном. Развод с несуществующей особой она получит заочно, если вообще развод ей понадобится. Старшему лесничему Маслохе позвонят из окружного управления, что охотинспектора переводят в другое место, так что его лошадь надо продать, а вещи, оставленные у Хорста Соботы, переслать по такому‑то адресу. Карась, Будрыс и другие будут, однако, жить в неуверенности, что случилось с фотографиями, которые сделал Юзеф Марын, а также с объяснительными, которые они ему написали. На это время они перестанут браконьерствовать – единственная польза от факта, что некий Юзеф Марын жил в деревеньке Морденги. Женщина по имени Вероника вернется к лесничему по фамилии Кулеша, который с тех пор будет трахать ее немного меньше и с ее позволения. Хорст Собота умрет и будет похоронен в ясеневом гробу, а в его доме поселится лесничий Стемборек. Исчезнет кровавое пятно на карте лесного управления в Бартах, лес одержит еще одну победу и перешагнет через песчаную дорогу. Только никто уже не будет знать об этом, потому что, кроме Хорста Соботы и Юзефа Марына, который из‑за болтовни Хорста тоже немного поверил, что лес – это живое существо, никого это дело не будет касаться. Ведь кого оно может заинтересовать, если лес отнимает у людей душу?
Навсегда исчезнет, расплывется во времени и пространстве человек по имени Юзеф Марын, инспектор охотнадзора. В белый свет снова выедет Кристофер Баллоу или какой‑нибудь другой человек, с виду похожий на Юзефа Марына. В самом ли деле он этого хотел – снова жить в чужой стране, среди чужих людей, в постоянном страхе за свою свободу и жизнь? И, собственно, что это значило для него – жить в чужой стране и среди чужих людей? Здесь была его страна, но он знал о ней меньше, чем о других. Конечно, здесь было его настоящее место, он работал на здешнюю фирму. Но если бы он покопался в себе, может, оказалось бы, что он попросту любил заниматься своей работой, из него сделали профессионального информатора, научили бегло владеть тремя языками, сформировали специфическую личность, которая должна исправно и с полной отдачей функционировать там, а не здесь. Кто знает, не внушили ли ему каким‑нибудь способом потребность беспрестанно рисковать, выдавать себя за кого‑то другого, постоянно маскироваться и затирать за собой следы. Оставлять его в стране было бы большим расточительством. Все равно, что долго бы учили ортопеда, а потом внезапно, после единственной неудачной операции, такому специалисту велели, например, нянчить грудных младенцев. Детей можно полюбить, дети милые, работа с ними способна принести радость и удовлетворение. Так, например, он, Юзеф Марын, впервые увидел большой лес и поверил, что он представляет собой однородное грозное существо. Для этой цели, однако, не нужно было вкладывать столько сил и денег в формирование его личности, в обучение его специфическому ремеслу, потому что то, чем он занимался до сих пор, было, конечно, только ремеслом особого рода. Любители не сдавали экзаменов, любитель должен быстро проиграть, потому что он не умеет крапить карты, а в этой профессии нельзя учиться на ошибках. Все решали профессионализм и психическая предрасположенность. То что‑то, чего никто не назвал, но что было в некоторых людях.
Даже его мать достаточно быстро почуяла, что ее третий сын не такой, как остальные. «Он будет ксендзом», – сказала она отцу. Им заинтересовался священник, и мальчик начал ходить в костел, чтобы изучать итальянский язык. Священник какое‑то время пробыл в Риме, работал там, но его подсидели, потому что это было время итальянцев. Он не хотел, чтобы мальчик стал обыкновенным ксендзом, хотел, чтобы тот стал каким‑нибудь монсеньером. Так, из крытой соломой халупы, побеленной известкой, он ходил в костел и учил итальянский язык. «У него есть способности к языкам, но ему не хватает веры», – говорил ксендз матери. А потом было решено, что старшему брату достанется от родителей все хозяйство, а средний и младший будут учиться. Средний закончил политехнический, когда младший после школы сдал экзамены в институт, где на втором курсе ему и предложили другую работу и дополнительное обучение. Простым и очевидным последствием всего этого был адрес Бернадетты Баллоу, которая владела магазином велосипедов на Дапперстраат. У нее были два продавца – старый сморщенный яваец по имени Карел с очень трудной фамилией и молодая француженка Иветт. Это была супружеская пара, которая жила на старом теплоходе, стоящем на якоре в канале поблизости Брауверграхт‑Сингел. Новый продавец получил комнату у госпожи Баллоу в ее четырехкомнатной квартире над магазином (дом был двухэтажный и целиком принадлежал госпоже Баллоу) и должен был работать вместе с Карелом и Иветт.
|
|
|
