Об авторе 1 страница

Корфу

Покровителем Корфу считается святитель Спиридон Тримифунтский, хотя он никогда не жил на этом острове, а жил на Кипре, где нес христианское служение, совершал великие подвиги молитвы и милосердия и чудеса. Но на Корфу еще в 1456 году из захваченного мусульманами Константинополя были перенесены его мощи, и с тех пор он телесно пребывает здесь, защищая и помогая всем, кто обращается к нему с верой и молитвой.

Я так люблю святителя Спиридона и столько раз чувствовала его любовь, защиту и помощь, что живо ощущаю его присутствие в моей жизни: молитвенно позовешь его — он откликнется. А теперь, здесь, в Керкире, приближаясь к его мощам и стоя перед ними в ожидании, когда их откроют, я испытываю радость ВСТРЕЧИ. Воистину: «Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых». Это — одно из самых поразительных откровений христианства.

Считается, что это он в свое время не допустил на остров турок, которые захватывали вокруг все новые и новые земли: в 1531 году янычары, готовясь взять Корфу, обложили его изнурительной осадой. Казалось, падение Керкиры — его главного города — неминуемо. Но жители обратились за молитвенной помощью к святителю Спиридону, и турки были разгромлены, несмотря на их значительный численный перевес над защитниками — христианами.

С 1386 по 1791 год здесь господствовали венецианцы, потом ненадолго сюда пришли французы, но в 1799 году русский флот, возглавляемый славным адмиралом Ушаковым, ныне причисленным к лику святых и особо почитаемым здесь, на Корфу, разбил их и освободил остров. А в 1814 году здесь установилось британское господство, воспоминанием о котором остался английский язык: им — уже традиционно — владеют местные жители.

До сих пор чувствуется, что не турки, а венецианцы здесь задавали тон: столица Корфу Керкира напоминает и Венецию, и Геную, и Падую, и Мальту, а в главных православных храмах — Святителя Спиридона и митрополичьем, где хранятся мощи святой царицы Феодоры, — на греческом богослужении церковное пение сопровождается органом очень осторожным, очень деликатным, словно старающимся имитировать человеческий голос. Да и весь корфианский мелос свидетельствует о своей самобытности, о свободе, не знавшей мусульманских притеснений и веяний. И кажется, что здесь с незапамятных времен так и живут древние феаки, не ведавшие кровопролитий и катастрофического смешения кровей, народ христолюбивый и мирный… Ведь это именно они, феаки, во главе со своим царем Алкиноем приветили у себя уже почти отчаявшегося хитроумного Одиссея и доставили его наконец-то на родную Итаку.

В храме имени святителя Спиридона всегда есть русские паломники. Их как-то сразу узнаешь, даже если они молчат, — не только по платкам у женщин на голове, но по какой-то особой торжественности лица. После богослужения, когда все уже подошли к кресту, а священники позавтракали, служитель открывает раку с мощами и перед ними служится молебен. Прикладываясь к раке, которая вся увешана знаками благодарности чудотворцу за его благодеяния, можно увидеть тело святителя целиком. Вот она, плоть, напоенная Святым Духом, не подверженная тлению в течение уже семнадцати веков.

У греков заведено: если ты хочешь поблагодарить святого, закажи отлить из серебра или купи символическое изображение совершенного им чуда. На раках с мощами и чудотворных иконах гроздьями висят серебряные пластины в форме ноги, руки, глаза, головы, а то и всего тела, то есть дарители благодарят за чудесное исцеление. Есть здесь изображения младенцев, которые были рождены по молитвам святого или Матери Божией. Есть изображения кораблей — это, должно быть, приношения за спасение во время морской бури. Вот и рака святителя Спиридона — вся в таких подарках…

Я очень хорошо понимаю это движение благодарности, пусть даже это так странно выглядит со стороны: ну зачем, скажем, святому эти серебряные штучки или Матери Божией — цветы? Но благодарному сердцу так хочется себя излить, вновь всей душой прикоснуться к святыне — уже не молитвенным стенанием и плачем, а умиленным и обрадованным сердцем: Господи, слава Тебе! Спасибо тебе, святитель Спиридон, что услышал, откликнулся, избавил от неминучей беды!

И я однажды в порыве благодарности почувствовала непреодолимое желание подарить Матери Божьей золотой крестик на цепочке. Он до сих пор висит на Казанской иконе Божьей Матери на московском подворье Лавры.

Прекрасные, интеллигентные русские люди, заработавшие свое состояние не махинациями, а трудами праведными и мастерством, построили здесь, на Корфу, в двадцати пяти километрах от Керкиры, в местечке Агиос Стефанос, прекрасное жилище на вершине горы и пригласили нас с мужем у них погостить.

Всегда, оставляя дом и отправляясь в путешествие к далеким берегам, испытываешь некоторое смущение, словно ты оставил своих ближних одних сражаться на передовой — под взрывами и шрапнелью, а сам, обнажив линию фронта, сбежал отсиживаться в глубоком тылу, — так мятежна, тревожна и многотрудна обыденная московская жизнь. И поначалу, вырвавшись из ее крепких сетей, чувствуешь себя неприкаянно и оглядываешься едва ли не виновато: вот я то не доделал, то обещал, но не выполнил, — множество человеческих и профессиональных, литературных долгов. Ты, как Гулливер, опутанный тысячами невидимых лилипутских нитей, привязанных к колышкам, вбитым в землю: всякое шевеление твое болезненно. Но и твоя праздность путешественника едва ли не кажется тебе преступной.

Потом начинаешь, словно оправдываясь перед кем-то, убеждать себя, что кое — когда человек должен изымать себя из бурного потока поденной жизни, отстраняться от нее, меняя фокус зрения, ибо глаз, видя перед собой «привычное», — «замыливается» и перестает отличать главное от второстепенного, насущное от лишнего. И вообще, чтобы лучше понять свое, надо узнать чужое. На каких-то поворотах своего земного пути человек обязательно должен остановиться и перевести дыхание. Может быть, он даже должен дочувствовать то, что он пережил опрометью, додумать то, что он преодолел безмысленно и бессмысленно — на импульсе и инстинкте, подробно разглядеть, что ворвалось в него вихрем событий, да так и осталось неузнанным и неназванным, завязло в толще темного подсознания… Может быть, он даже должен добраться до себя — внутреннего и подлинного, переплыв эту стихию невнятных образов, это море, кишащее гадами, и выйти, наконец достигнув своего твердого берега. Так что путешествие — это тоже дело, убеждаю я себя, словно защищаясь от чьих-то упреков. К тому же у меня есть редакционное задание Журнала — написать двенадцать сюжетиков о любви. Так что я и не бездельничаю, а, можно сказать, работаю. Вылавливать сюжеты из мутного потока дней — это ли не труд? Рассуждать о любви — это просто так, что ли?

И, оглядывая с высокой горы окрестности, вдруг перестаю слышать и этого брюзжащего внутреннего супостата, и его совопросника, которые подобной рефлексией способны отравить жизнь. Я просто говорю: аллилуйя! Радуйся, душа, наслаждайся, благодари Творца! И постепенно чувствую, как мое «внутреннее» уподобляется этому «внешнему» — Корфу с сияющим небом и блистающим морем. Или как «внешнее» — эта неотразимая красота Божьего мира покрывает собой и побеждает смятенный и ущербный пейзаж внутри.

Мне кажется очевидным, что многие издержки нашего национального характера объясняются рельефом и климатом. Это — семь месяцев в году низкое свинцовое небо, которого в больших городах и вовсе не видно, одуряющие лютые холода, какие-то ртутные ливни, непогода, сумерки, потемки, тьма… И потом, эти бесконечные пространства поля, луга, перелески, степи. Не на чем успокоить взгляд. Человек внутренне скукоживается, сжимается, стараясь сохранить тепло, напрягается до изнеможения, как дети на картине передвижника Перова, тащащие за собой по снегу свой страшный воз. Все дается героическим усилием, подвигом и борьбой. В какой-то момент русская душа надрывается, болит и как-то метафизически устает. Хочется сидеть в своем углу, сосредоточиться на какой-то одной неподвижной думе и пить горячительное, чтобы согрелась и размягчилась душа, задубевшая в испытаниях.

Остров есть сам по себе символ: некое замкнутое пространство, отрезанное от прочей земли и открытое небу, микрокосм, как бы душа человека, вмещающая весь мир.

Здесь, на Корфу, есть все: горы, поросшие оливковыми деревьями, и ущелья, вершины и бездны, речки и озерца, песок и камни, диковинные птицы и ежи, и ядовитые змеи, и жадные осы, и роскошная бугенвиллия, цветущая повсюду, и рододендрон… Как и в душе с ее пропастями и возвышенностями, темными подземными речками и рассветами, ползучими гадами и великолепным цветением.

Удивительное дело: я где-то читала, что все это оливковое роскошество рукотворно. Якобы некогда здесь были голые скалы, но греки устроили террасы и насадили оливковые леса.

Но в это трудно поверить: во — первых, как бы никаких террас и нет, а деревья есть. Во — вторых, они есть повсюду — во всех почти и не населенных уголках острова и даже на неприступных скалах. А в — третьих, этих деревьев здесь — четыре миллиона, а жителей — сто тысяч.

По величине Корфу небольшой: 60 километров в длину и 25 в ширину, и то — это в самом широком месте — на севере. К югу он сужается, чтобы в конце концов мысом упереться в море. Но все дороги его петляют среди гор, образуя многообразный серпантин, то карабкаясь ввысь, то спускаясь к самому морю, так что ехать по нему можно долго — долго и медленно — порой трудно разъехаться со встречным автобусом или никак не обогнать едва ползущую впереди машину и приходится за ней плестись со скоростью лошади, тащащей за собой тарантас. Но именно эта неторопливость движения и позволяет даже мне, сидящей за рулем, вдоволь рассматривать проплывающие картины.

Смотри, душа, смотри, милая, любопытствуй, насыщайся радостью, откликайся любовью, становись сплошной «аллилуйей»!

Святитель Спиридон не только спасал Корфу от захватчиков — иноверцев, но и останавливал (дважды) эпидемии чумы, спасал жителей от землетрясения, засухи и голода, исцелял от смертельных болезней и даже — такое тоже бывало — воскрешал из мертвых. Может быть, чудо с четырьмя миллионами оливковых деревьев — это тоже не без его участия? Вон албанцы пытались при Энвере Ходже устроить на своих скалах террасы и насадить виноградники, даже китайцев приглашали в советчики. Но ничего у них не вышло: виноградники засохли, и остались лишь уродливо перерытые голые скалы.

…Или в Албании это потому, что именно сюда, когда она называлась еще Иллирией, был некогда отправлен в ссылку злочестивый Арий после осуждения его ереси на Соборе? Там Арий, здесь — Спиридон.

На следующий день после посещения в Керкире святителя Спиридона мы отправились изучать морской берег. Он весь изрезан бухтами, и одна не похожа на другую. У подножия горы, на которой мы живем, он каменистый, а если проехать к северу острова и там повернуть к востоку, — берег песчаный. Здесь Ионическое море и полный штиль. Но если проехать дальше совсем немного — и обогнуть мыс, там море уже — Адриатическое, и на нем шторм. Волны такие, что невозможно войти, — закручивают, сбивая с ног, и утаскивают в морскую даль. Но если продолжить путешествие и пересечь всю северную часть с востока на запад, а потом повернуть на юг, — там опять будет Ионическое море, и на нем никаких волн. Я не понимаю, как это может быть. Мой муж разложил на коленях карту и подсказывает мне на каждой развилке путь, а я рулю, стараясь запомнить дивные имена городков и селений — Кассиопи, Каламаки, Перифия, Ахарави, Агиос Спиридонос, Рода, Сидари, Перуладес. Ну вот, проехали весь север.

Все так, как и должно быть: муж указывает дорогу, а я послушно веду машину. Недавно мне сказала одна милая женщина, довольно поздно, хотя и очень счастливо вышедшая замуж:

— У нас так хорошо в семье, потому что ты открыла мне один секрет и я следую твоему совету.

— Какой — такой секрет? — заинтересовалась я. — Я даже и не помню, что именно я тебе говорила.

— Ты сказала, когда я выходила замуж, что самый главный секрет счастливого брака в том, чтобы в доме был культ мужа. Ну вот, я этому неукоснительно следую, и у нас все так хорошо!

Какая-то птичка все время стучала в зеркальное окно виллы, на которой мы жили: тук — тук — тук. Мы открывали дверь и выглядывали: кто там стучит? И еще спрашивали: кто там? А это птичка — тук — тук — тук с утра. Один раз она, не разобравшись, где подлинная реальность, а где зеркальная, ударилась с размаху о стекло и отскочила — долго сидела недвижимая на земле, ничего не понимая, не осознавая… И только когда мой муж коснулся ее, чтобы взять в руки и перенести на травку, она вдруг неловко взмахнула крыльями и кособоко отлетела на несколько шагов.

Какой простор для символических толкований и назиданий! Не таковы ли мы с нашими невротическими психологическими проекциями — летим на собственное отражение в других и — разбиваемся, отлетая прочь…

Когда она рвалась к нам в дом, стуча клювом, я все время думала: а почему влетевшая птица у простонародья — примета смерти? И тщательно закрывала стеклянную дверь, чтобы она все-таки никак не смогла просочиться внутрь.

Про святителя Спиридона на Корфу по сей день ходят легенды, будто бы он, пребывая телесно в своем храме, во время литургии поворачивает голову в сторону святого престола. А по ночам — ходит: ему часто меняют облачения, и подошвы расшитых тапочек оказываются стоптанными. Кроме того, известно множество свидетельств, когда он исцелял безнадежно больных, предупреждая их о готовящемся чуде своим появлением.

Итак, вилла, где нам позволили пожить, располагается на вершине лесистой горы, откуда видно море неправдоподобного синего цвета, как бы такого и не бывает в природе, а вдалеке — Албания в лысых скалах. Мы смотрели на ее берега в телескоп — и видели там лишь голые обезлюдевшие берега, а по ночам — кромешную темноту. Словно там — тьма внешняя, а здесь, на Корфу, мир Божий: крепкие внятные звезды огромной величины, ослепительная луна, серебрящееся море и живая зелень оливковых рощ.

Вот и опять в русских имениях можно встретить немца — управляющего, горничную — англичанку и садовника — грека. И мне это нравится. Почему бы и нет? Немца зовут Вернер, ему 70 лет, он приехал на Корфу еще студентом, снимал дом у греческой семьи, где росла маленькая девочка, и он дожидался, когда она вырастет. Наконец дождался, женился на ней, прожил целую жизнь и теперь проверяет на вилле у русских водопровод, воду в бассейне, работу кондиционера, а в свободное время разгуливает по Кассиопи с женой, которая уже успела состариться, стоит на пирсе, щурясь на солнышке, сидит на скамейке у самого берега у таверны «Три брата» и наблюдает, как рыбаки перетаскивают с корабля на берег сети, полные разных рыб и морских чудищ. На лице Вернера — полное благоволение к жизни, блаженство.

Горничную зовут Кетлин, это красивая рослая женщина с красноватым загаром и светло — голубыми глазами. Она старательно трет шваброй белый пол, и после ее ухода на него бывает страшно ступить. Я тоже видела ее в Кассиопи: она садилась на заднее сиденье мотоцикла, бережно обнимая впереди сидящего пожилого грека, и даже прижалась щекой к его спине.

А садовника не знаю даже, как и зовут: он включает в саду поливалки, подстригает траву, черенкует розы и вдруг, уходя, бросает на дорожку, вымощенную аккуратным щеголеватым камнем, изжеванный неопрятный окурок. Мой муж считает, что что-то в его отношениях с хозяевами не так: этот его окурок выглядит здесь как страшный диссонанс. Как вызов миропорядку.

Мы высчитываем даты, загибая пальцы, и понимаем, что, должно быть, сегодня — на тринадцать дней раньше, чем мы, — Греческая Церковь празднует Рождество Богородицы: над головой пролетает вертолет с растяжкой: «Алифос Христос анести! » Воистину Христос воскрес!

Простуженному человеку везде холодно, а здоровый любит и порывы ветра, и бурю, и ливень. Сладко стоять на террасе во время грозы — и следить за молниями, и слушать гром. Олива под бурным ветром шелестит листьями, почти бормочет, а потом как пойдет витийствовать, словно пифия…

В раннем детстве, когда меня родители отправляли на лето с детским садом в Малеевку, я так любила звуки ночной грозы. Слезала с кровати, подходила к окну, вглядываясь в темноту. Стояла в праздничном мистическом ужасе перед одушевленностью темных природных сил. Маленькая язычница, подглядывающая сквозь щелку за возлияниями пирующих богов.

Интересно, как Вернер узнал в маленькой греческой девочке свою будущую жену?

И следил, как она растет — сантиметр за сантиметром, наблюдал, как она становится старше, созерцая ее цветение, а потом высматривал ее в пестрой толпе гуляющих на берегу, выхаживал по горным тропам, выгуливал по оливковым рощам.

Итак, перед отъездом на Корфу меня попросили написать для Журнала двенадцать коротких сюжетов о любви, иллюстрирующих слова апостола Павла: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит» (1Кор. 13: 4-7). Обдумывая эти сюжеты, я наблюдаю, как Вернер обходит дом, проверяя трубы, и долго стоит над голубым бассейном, — ласточки пролетают над ним, стараясь крылом чиркнуть по воде, и Вернера совсем не боятся.

Если браки совершаются на небесах, то Господь, конечно, подсказывает: вот он, твой суженый! Вот она — на роду написанная тебе невеста, жена.

У меня такая подсказка была. И у родителей моих было такое знание или — пред — знание.

Англичанка — горничная Кетлин кашляет, протирая пол. Вчера она, как и я, во время грозы долго стояла на террасе и смотрела, как молнии рассекают небо и волны кидаются на прибрежные скалы. Что-то такое гроза обещает, что-то сулит. Ну, в детстве понятно: любовь. В юности тоже любовь и творчество. В молодости творчество и любовь. А уже потом — на закате дней? Не знаю, может быть, вечную жизнь… Мертвые встают перед мысленным взором, словно живые, и никаких доказательств, что их больше нет. Напротив, они как-то внятнее и одушевленнее, чем бывали в жизни…

Нечто такое приоткрывает гроза, накануне перевернувшая море, отвязавшая шлюпки от пирса и выбросившая на берег огромную рыбу.

Садовник — грек приезжает на большой красной «Тойоте» и сразу включает поливалки, расставленные по саду, тыча пальцем в кнопочки на щитке. Поливалки крутятся, фонтанируют, и кажется, что весь сад смеется. Садовник наблюдает, стоя у самой террасы. Там уже накрыт стол, и русские стоят, повернувшись к востоку, читая молитву перед едой. Грек понимает, что читают они «Отче наш». И кивает в такт. На днях у него женится сын, и будет большая свадьба.

Я в назидание ему на его глазах подняла с земли его очередной окурок, и он вдруг смутился и разговорился, как бы оправдываясь. Сын-то женится, а вот дочь никак не может выйти замуж. Хорошая девушка, положительная, умная. Я видела ее — они приезжали вместе за день до грозы. Лицо у нее правильное, глаза выразительные и большие. Но при этом она так некрасива. Поначалу кажется: это дефект прически, плохая осанка, не та одежда. Родственники думают: вот мы ее сейчас причешем по-своему, воткнем в волосы розу, плечи расправим, выпрямим спину, выработаем поступь, оденем в красное платье, чтобы оно грянуло среди бела дня, чтобы каблучки застучали… И уголки губ непременно поднимем вверх, чтобы получилась улыбка, и глаза как-нибудь наполним огнем, сияньем… «Элпида, давай сделаем из тебя красотку? » Но она сутулится еще сильнее и еще грознее сдвигает брови…

Наверное, садовник кинул этот окурок просто с досады — вспомнил о дочери, покачал головою. Так, машинально. И никакого в этом не было жеста против хозяев дома.

Когда я еще училась в десятом классе, со мной произошло вот что. Я заболела воспалением легких, и меня послали на рентген в поликлинику Литфонда. Была зима, и я потеплее оделась, закуталась в шарф и с утра пораньше отправилась. В поликлинике было темновато и пусто. И вот, выйдя из рентгеновского кабинета и направляясь к гардеробу по сумеречному унылому коридору, я заметила в его конце силуэт человека. И в этот самый момент прямо возле моего правого уха раздался (или так: справа от меня прозвучал) неведомый голос: «Этот человек будет твоим мужем». Это меня так потрясло, что я устремилась к силуэту, чтобы получше его рассмотреть. А поскольку я близорука, то и приблизиться мне надо было на весьма малое расстояние. И я увидела прекраснейшего молодого человека, высокого, очень и очень худого, даже хрупкого, с лицом, которое напоминало молодого Пастернака. Я так его мысленно и назвала: молодой Пастернак. Но что же было мне делать дальше? Не могла же я вот так подойти к этому удивительному и прекрасному незнакомцу и сказать ему, что он будет моим мужем, или даже хотя бы предложить ему со мной познакомиться. Поэтому я постояла, постояла возле него, подождала, не захочет ли он сам заговорить со мной, и, надев шубку, медленно побрела домой в слабой надежде: а вдруг он меня догонит?..

После этого я стала его искать. Раз он лечится в поликлинике Литфонда, он или писатель, или писательский сын, поняла я. И стала знакомиться с писательскими детьми — взрослыми сыновьями друзей моего отца. Поразительно, но я попадала если не в цель, то аккурат вокруг нее, словно играя в морской бой, я поражала все пустые клеточки вокруг корабля: эти сыновья, как оказалось впоследствии, были знакомы с таинственным «молодым Пастернаком», а кто-то из них даже и водил с ним дружбу.

Меж тем прошло полтора года и я поступила в Литературный институт. Первое сентября выпало на субботу, которая уже тогда была для студентов Литинститута, кроме первокурсников, не учебным днем. Это даже называлось так: «творческий день». И поэтому первого сентября в институт пришел только первый курс.

Мне сразу там ужасно не понравилось: скучно, томительно, как-то безнадежно — настолько, что я хотела тут же забрать документы и уйти восвояси. Третьего сентября пошел сильный дождь, настала осень. И уж совсем не хотелось идти в институт. Из-за дождя все студенты, которых теперь было гораздо больше, набились в узкие коридоры дома Герцена и искали листки с расписанием. И тут, в этой толчее и тесноте, я внезапно увидела ЕГО, этого «молодого Пастернака», и узнала со спины. Он стоял повернувшись к окну, с длинным зонтом. Я подошла и заглянула ему в лицо. Он скользнул по мне взглядом, словно перед ним был какой-то лишний предмет, не стоящий внимания. Но я хорошо помнила, что мне было сказано в темном коридоре зимней ранней порой.

На воскресной службе в Кассиопи было несколько стариков и старух. К концу литургии стали подходить молодые люди и приводить детей. Причащались два старика и несколько мальчиков и девочек. К концу литургии набился полный храм. Оказалось, эти люди ждут панихиды. Потом всем стали раздавать в церковном садике поминальную еду: все это походило на домашний праздник. Какое-то натуральное благочестие, может быть, не выношенное, не завоеванное в подвиге, а унаследованное: «У нас так принято». Без кризисов и борьбы. Чувствуется, что на Корфу храмы никогда не закрывали, иконы не громили, церковную утварь насильственно не отбирали, священников не расстреливали, веровать не запрещали, за веру не уничтожали… И она срослась с бытом, с образом жизни, с линиями души. «Бог во всем».

Хозяйке виллы, на которой мы живем, как раз это и по душе в «греческой вере» или, скажем так, в этом «национальном образе Православия»: он — без судорог и конвульсий. «Наших, — говорит она, — сразу узнаешь в греческом храме. Они как-то так неистово крестятся и по воскресеньям бухаются на колени перед алтарем. А ведь в воскресенье — это даже и не положено, это ведь — чересчур. Словно они хотят быть благочестивее самой Церкви… А греки молятся естественно, без неофитского надрыва».

Я молчу. Мне здесь так не хочется даже абстрактно никого осуждать… Действительно, греки приходят в храм, как в собственный дом: во время литургии в простоте восходят на солею, прикладываясь к иконам. И — садятся на креслица, расставленные рядами по храму, поднимаясь из них лишь в самые значительные моменты богослужения. Это и не утомительно, и ноги не болят… И действительно — веет от этого какой-то естественностью: деды наши так молились, отцы молились, и мы молимся, так у нас принято, это у нас на роду написано, родовая религия, народная вера, она уже в подсознании, мол, — какие проблемы? Странно только, что они на воскресных службах не причащаются, как это делаем мы у себя, — «со страхом и трепетом», и где-то в глубине души шевелится опасение, как бы это «натуральное христианство» не оказалось с изнанки прошитым крепкими нитками язычества… Особенно когда каждая олива витийствует, как сивилла.

Уходя из дома, мы его не запираем.

— Здесь абсолютно безопасно, некому воровать, — уезжая, наставляла нас хозяйка виллы.

Мой муж как-то принципиально не хочет, чтобы я запирала и машину, когда мы ее где-нибудь оставляем, и демонстративно открывает в ней окно:

— Никто ничего не возьмет.

А крестик Казанской иконе я подарила вот по какому случаю.

Мой сын Ника должен был рукополагаться в диаконы и собирал для этого необходимые справки. Это оказалось весьма трудоемким делом. Надо было предоставить бумаги из института, который он окончил, из военкомата, из храма, где он прислуживал, из ЖЭКа, из психдиспансера, что он не состоит на учете, из наркологического заведения, что он не наркоман, а кроме того — множество иных медицинских справок, вплоть до анализов крови и мочи.

Все эти справки он собирал почти полгода — еще и из-за того, что он потерял военный билет и должен был мучительным и опасным образом его восстанавливать: военком, у которого был недобор призывников, так и норовил тут же схватить моего сыночка, обрить его — уже вполне диаконскую — шевелюру и отправить куда-нибудь подальше с песнями маршировать на плацу.

Но наконец-то он эти справки собрал: и очередь на анализы выстоял, и с психиатром поговорил, и от военкома ушел с победой… Мы с моим мужем уже и деньги ему подарили и на диаконскую экипировку, требующую немалых затрат, и просто на жизнь — долларов триста (приличные по тем временам деньги). Сложил он это все в портфель и отправился в Патриархию. А там — нет владыки, которому ему надо было документы эти отдать. Выходной день у него — церковный праздник. Он взял свой портфельчик и с ним пошел по своим делам — в храм на службу, а потом — петь на празднике. Он тогда был регентом церковного хора, и певчие часто подрабатывали тем, что пели на торжествах у богатых людей. Заплатили ему там сто долларов, накормили и отпустили в ночь. Положил он деньги к деньгам — туда же, в портфельчик, вышел на темную улицу — пурга, буран. Решил на радостях поехать домой на такси. Тут и таксист подъезжает. Ника сел на переднее сиденье, портфель рядом положил между собой и водителем. Тронулись с места. Тут таксист и говорит:

— Деньги вперед.

— Что это вдруг? Никогда такого не было.

А таксист вдруг как тормознет, перегнулся через него, открыл дверь да и вытолкнул Нику прямо в сугроб. А портфельчик в кабине попридержал. Захлопнул дверь и рванул с места.

И вот Ника остался без документов, без денег, без справок, без военного билета, даже без паспорта. Проходит день, проходит другой. Владыка спрашивает моего мужа:

— Чего твой-то документы все не несет? Или передумал уже?

А Ника в растерянности: ну хорошо, паспорт он, конечно, восстановит, но военный билет… Да этот военком волчком завертится: несколько дней назад только новый военный билет ему выдал, а он опять его потерял. Нет, больше этой птичке из клетки не вырваться, рыбке не избегнуть сетей, не упустит ее военком… А анализы! А психдиспансер!.. А ЖЭК!

Честно говоря, я была просто убита: я чувствовала, что Ника не скоро примется восстанавливать украденное у него. Протянет, проволокитит, поддастся на это такое типичное искушение вместо того, чтобы его преодолеть, проявить решимость, может, это Господь его произволение испытывает стать диаконом? Владыку раздражит своим промедлением — откажутся в Патриархии его рукополагать. Бывает такое, что Бог лишь единожды предлагает человеку нечто. Пойдет жизнь его НЕ ТУДА.

Ходила я, скорбная и сумрачная, по московским храмам, молилась, просила за моего сынка. А меж тем — две недели уже прошло, третья пошла. Дело уже — безнадежное. Припала я в храме подворья Лавры к Казанской иконе Божией Матери — там небольшая такая икона сбоку висит, даже ниже она уровня лица, на колени надо перед ней вставать и вверх тянуть голову. Стала ее просить и вдруг чувствую, что исходит от нее такое утешение, такая любовь: живая, слышит она меня, откликается.

…Не успела я отпереть дверь, как зазвонил телефон — долго, настойчиво.

— Это не вы документы потеряли? Интересуетесь? — спросил скрипучий старушечий голос. — Так мой сын нашел. Он вам позвонит.

И она — бряк трубку.

Стал мне этот ее сынок названивать из автоматов — свидания назначать. Обещал за сто долларов вернуть портфель. Но каждый раз, когда я готова была уже помчаться к месту встречи, перезванивал и менял адрес, словно кого-то боялся. Наконец мы условились встретиться у Манежа. Выскочила я из машины без перчаток и по снегу бегом. Минут через пятнадцать появился бугай, стукнул меня по плечу:

— Иди за мной, не оглядываясь. Замечу слежку — ищи свой портфель на помойке.

— А где портфель-то? — спросила я.

Руки у него были пусты.

— Я говорю иди.

Я засеменила за ним. Он провел меня молча, то и дело воровато оборачиваясь и стреляя по сторонам маленькими злыми глазками, по Большой Никитской, потом мы завернули за угол на улицу Неждановой (там храм с иконой святителя Спиридона и частицей его мощей), пересекли садик и повернули назад. У Газетного переулка он остановился:

⇐ Предыдущая31323334353637383940Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: