 |
Бездна земли Ксенофана Колофонского
|
|
|
|
Ксенофан был современником Гераклита и Фалеса, и его родной город Колофон находится как раз между Милетом и Эфесом. Но он в юности покинул родной город, раздраженный изнеженностью и идиотизмом его обитателей. Он ездил по Греции, пока не достиг ее западных границ. ПО преданию принимал участие в закладке города Элея, которая стала синонимом целого направления в философии.
Ксенофан логически завершает ионийскую философию умных стихий. С облегчением мы встречаем у него учение, о том, что «все возникает из земли» (по свидетельству псевдо-Плутарха в «Стромата»). Нетрудно вообразить, что Ксенофан видит абсолютную землю, как основу бытия, которая, разряжаясь, производит из себя все остальные стихии. Не исключено, что именно Ксенофана имеет в виду Ницше, увлекавшийся досократиками, в своем знаменитом афоризме «Братья мои, будьте верными земле».
Эта Земля Ксенофана требует такого же интуитивного опытного напряжения, как и стихии других ионийцев. Она – эта земля – должна предстать в особом мгновении озарения перед внутренним бытием философа – огромной, безмерной, великой массой. Эта земля абсолютная Родина, и корни ее уходят в бесконечность. Симплиций сообщает нам, что Ксенофан использовал такое выражение «бездна земли».
Бездна земли это характерный вираж топоса озарения. Земля здесь открывается как беспредельная сущность, как умозрительный эквивалент бытия.
Космос Ксенофана начинается из земной бездны, которая в перводвижении выдавливает из себя сок воды. Из этой пары – «земли и воды» -- проистекает все остальное. «Земля и воды есть все, что рождается и растет». Земля слишком абсолютна в самой себе, чтобы порождать. В исторгнутой воде она преодолевает эту абсолютность, вуалирует бездонность своих корней.
|
|
|
Из земли и воды состоят тела мира и их души. Макробий сообщал: «По Ксенофану душа состоит из земли и воды». Земноводная душа реальность более, чем серьезная. Земля дает ей абсолютную фундаментальность, венчает с бездонностью корней. Вода придает душе подвижность и гибкость, делает ее вполне конкретной душой, слитой и раздельной одновременно с другими душами, с богами и явлениями мира.
Земная составляющая души. Одно это уводит нас вглубь, провоцирует на пасмурное – несколько болотное – тяжелое размышление. Обратите внимание: в этом натурфилософском определении нет ничего унижающего человека. Земной аспект души, ее включенность в бездонную массу изначальной стихии ни в коем случае не унижает ее качества. Это просто иная парадигма умного взгляда. Важнейшая – так как замыкает цикл движения ума по стихиям.
Вода, как первоконкретика, выжатая из тотальной матери-земли, порождает и все остальное. От животворного прикосновения к абсолютной земле вода истончается и выбрасывает вверх потоки воздуха, ветра, облака. Важнее всего в мире Ксенофана облака. Их вода производит с особым тщанием и любовью. Им предстоит завершить циркуляцию стихий и загореться. Облака загораются. Сами по себе, по внутреннему велению земли, которая суверенно правит в них. Звезды, планеты, метеоры – все это не что иное как облака, загоревшиеся от преизобилия в них жизни. Луна же – «свалявшееся облако». Даже само солнце есть море искр, рожденных влажными испарениями.
Ксенофан учил, что солнц много. В каждой местности – свое. Солнце загорается утром и гаснет вечером. И больше его нет, солнца. У каждого места, у каждого климата, у каждого народа солнце и луна свои. Они рождены их собственными облаками, а те, в свою очередь, водами, а воды – родной землей. Наше солнце есть выражение нашей земли. Странно, что никто, кажется, не догадался сделать из космософии Ксенофана основу тотального патриотизма. Ведь его стихии вплоть до светил и планет абсолютно национальны, физически созданы Родиной.
|
|
|
Эсхатология Ксенофана также земляная. Когда мир устает быть самим собой он «тонет в грязи». Можно предположить, что грязь становится все более и более плотной, пока не исчезает в земляной бездне. Люди, боги, живые существа, светила и облака постепенно превращаются в грязь, в невнятную смесь сгущенной воды. Существа встают на земные пути и возвращаются к тому, из чего произошли. Из грязи в грязь.
Но конец мира, по Ксенофану, не является чем-то из ряда вон выходящим. Грязь Ксенофана священна, животворна, и поэтому поварившись сама в себе, испуская пузыри сомнения, проникаясь лучами подземно, внутриземной бездны эта грязь рождает заново. И вот уже булькают снова земноводные души, из всемирного болота появляются первые недоуменные тела… То там, то здесь серое насыщенное землей облако уже отрывается от серой туши абсолютной грязи и медленно карабкается вверх… Новое начало. Новый мир встает из грязи, чтобы тучно ползти к вороху солнечных искр… «Грязь полагает начало новому рождению».
Если бы Ксенофан учил бы только этим замечательным истинам, едва ли он стал бы вдохновителем элейской школы. Тяжесть его ироничного ума привела к исследованию тайной природы бездны.
И эта природа бездны открылась ему как «единое». «Единый бог, из богов и людей величайший, не подобен смертным ни телом, ни мыслью.» Это жуткая и непостижимая реальность – «весь он видит, весь мыслит, весь слышит»; «всегда в том же месте остается, нисколько не движимый, и также нисколько не приличествует ему переходить с места на место». Ксенофан, по Диогену Лаэртского, прорицает: «Существо божье шарообразно и нисколько не подобно человеку». И еще «Единый бог из богов и людей величайший, не подобен смертным ни телом, ни мыслью.»
Здесь надо быть бдительным. Понятие «единое» очень подозрительно. Оно слишком противоречит духовному богатству эллинского созерцания. Интуиция «единого» слишком страшна, чтобы оставить человека прежним. Проникновение в видение «существо божье» впервые мы встречаем именно у Ксенофана. Шарообразное существо, всевидящее, всеслышащее, ни в чем на людей не похожее, неизменное… При этом, уточняет Ксенофан, оно «не дышит».
|
|
|
Бытие проступает как «единое», как «единое божество». Это шок. Это выбор какого-то особого пути мышления, неизвестном ионийцам, отличным от пифагорейства. Что-то фундаментальное происходит в философском космосе вместе с Ксенофаном, заканчивается арсенал изначальных стихий, представляемых в топосе озарения. И дойдя до земли, погрузившись в ее бездну, мысль сталкивается с «единым божеством».
Это божество Ксенофана оно совпадает и не совпадает с целым. Совпадает, потому что для него вне целого нет места, а его единство не позволяет ему пребывать в какой-то части целого. В этом божестве есть много от земли, от ее корней, от земной бездны. Но вместе с тем оно не совпадает с целым, так является «умом целого». Цицерон много позже писал так «Ксенофан приписав целому ум, утверждал, что оно и есть бог».
Единый бог бесконечен, не имеет никакой формы, но имеет форму шара. Это не противоречие, как кое-кто из историков философии и доксографов подумал, это вполне по-гречески. Бесконечность здесь имманентна, вечность – на расстоянии вытянутой руки.
Вдумываясь в Ксенофана, остается чувство, что что-то непоправимое произошло… Или еще нет? Или показалось?
Шар бытия Парменида
Парменид продолжил дело Ксенофана. Он был одержим тканью чистого бытия, его единства, его единственности, его неподвижности и его шаровидности. Но философия Парменида имела и иной непосредственный источник. В своей философской поэме «О Природе», которая дошла до нас в пересказах и фрагментах, он описывает опыт философской инициации так.
Парменид на двухколесной колеснице, запряженной двумя многомудрыми конями, отправляется по особой тайной тропе в гости к богине. Эта богиня Дике (дословно, правосудие, закон, справедливость) и открывает философу видение бытия.
Путешествие к дому богини таково. Парменид в сопровождении «солнечных дев», Гелиад покидает «doma Nuktoz» («дом Ночи») и со своими вожатыми движется к свету. Этот путь, говорит Парменид, лежит далеко от торной «тропы людей». Это «путь богини», тайная дорога, отсыкать ее начало не так просто.
|
|
|
Парменид достигает «врат путей Ночи и Дня». Эти символические врата описаны подробно. Их створки сотканы из эфира, висят на медных стержнях, заперты на железный засов.
Гелиады умоляют богиню отмокнуть врата эфира юному Пармениду, и та берет его за правую руку, оставляя на ней свой неизгладимый, вечный след.
Австрийский философ Е.Топитш верно отмечает сходство этого описания с классическим сценарием путешествия шамана на небо. Кони, духи-помощники, врата, ритуальные жесты.
Далее богиня начинает излагать Пармениду содержание «пути истины». Посвящая его в знание, она постоянно подчеркивает – «есть два типа знания – путь истины и путь мнения».
Путь истины труден и скрыт. Это опыт, который способна транслировать лишь сама богиня. Это инициатическое начало философии. Путь истины лежит в самом топосе озарения, в тайном портике между Ночью и Днем. Здесь пребывает «хорошо закругленная истина», как выражается богиня (h alhteia eukuklh). Богиня уверят «безразлично, откуда бы ни начинать, ибо я снова вернусь к исходному пункту». «Хорошо закругленная истина» -- это точная формула сакрального мышления. В нем познается сразу все вместе, и если это «все вместе» познано, но познано, считай, и все по отдельности. И наоборот, если по-настоящему познано что-то отдельное, то из него прорастает знание и «всего вместе». Подлинная истина всегда «хорошо закруглена».
Поэма «О Природе» делится на Пролог, Первую часть, повествующую о «пути истины», «пути богини» и Вторую часть, описывающую «путь людей», «путь мнения».
В первой части все сосредоточено на абсолютности и неизменности шара бытия. «Бытие есть», утверждает Парменид, завороженный открывшимся ему зрелищем онтологических врат. И в экстатическом припадке созерцания продолжает –«а не бытия нет». Его можно понять. Находясь там, идя такими путями все оно именно так и откроется. Бытие заполняет все, самодавлеет, не оставляет ничего вне себя. Опыт чистого бытия некоммуникативен. Сам Парменид сумел подружиться с «солнечными девами», сделать из них возничих, проводников и кого еще мы только догадываемся… Он отыскал колесницу, разведал тайный путь, долго и быстро скакал, – так что ось пела свирелью, -- добрался до секретных эфирных врат, столкнулся с богиней, умудрился выпросить у нее ключи, получить волшебное рукопожатие и распахнуть врата Ночи и Дня – на медных крюках, с распахнутым железным засовом. И после всего этого мы считаем, что способны грубо втиснуть в нашу простую ничем особенно непросветленную голову великую мысль юного героя о том, что «бытие есть, а не бытия нет». Это высказывание не бесплатное, не развоплощенное. К нему прочно привязана цепь приключений, перипетий, метаморфоз. Эти метаморфозы Пролога существенны. Если мы игнорируем их, то попадаем не в откровение онтологического космоса Парменида, а куда-то еще. Во всяком случае, мимо него.
|
|
|
Я хочу сказать без обиняков следующее: заключения Парменида о «бытии бытия и небытии небытия» не являются рассудочными постулатами и не сводимы к логическим тавтологиям. В них напрямую содержится результат прямого онтологического опыта, опыта преображающего контакта с чистым бытием. Тонкость в том, что прежние философы досократики вовлекали нас в драматические метаморфозы стихий, воспитывали нашу интуицию, щадили хрупкий разум от перегрузок и ослепления светом, увиденным вплотную. Нам показывали онтологические горизонты через переливы живого космоса, священные воды, ветра, огни и земли сохраняли нас от повреждений. Мы додумывали, следуя за Фалесом, Анаксимандром, Пифагором и Гераклитом последние инстанции, предвосхищали их, останавливаясь на почтительном расстоянии и позволяя лучам греческой истины постепенно выжигать в нас то, что препятствует ее усвоению, и параллельно, нашей активной оперативной духовной эллинизации. Парменид честно описал, чего ему стоило путешествие, не скрыл от нас его условий. Но все же… Вот переда нами его вывод. «Бытие есть, небытия нет» и в этом есть нечто искушающее. Да, нас ввели в искушение, мы быстро забыли про богиню и врата, поместив тончайшие пророческие откровения в напичканную случайным хламом чашу нашего рассудка.
«Мыслить и быть одно и то же», провозглашает Парменид слова богини. Шар бытия охватывает все, и нет мысли вне него, и мысль едина с ним. Это утверждение никак не доказывается и ничто не отрицает. Это просто так – там на пороге Дня и Ночи, там именно так…
Бытие не имеет начала, не возникает, не исчезает. Оно всегда одно и тоже, ничто в нем не меняется, ничто его не делит. Для него нет вчера, сегодня и завтра. Это один и тот же миг, одно и то же место. Бытие есть бытие, одно едино и единственно. Симплиций сопоставлял «шар бытия» Парменида с космическим яйцом орфических культов. Вполне вероятно, что так оно и есть, но это сопоставление нас не сильно продвигает. «Хорошо закругленный шар» бытия Парменида – это молниеносный вызов.
Надежнее скорее переходить ко второй части поэмы. В ней изложен «путь мнений» -- «дорога смертных». «Узнай затем мнение смертных, слушая обманчивый строй моих стихов», говорит богиня. Далее она излагает ему космософию, построенную на интуиции двух первоначал – света и тьмы. В основе космоса лежит две стихии – огонь (свет) и земля (мрак). Озарения Гераклита и Ксенофана накладываются друг на друга. Выдвижение здесь пары стихий в качестве космогенных причин очень показательно: у прежних мыслителей досократиков чистое бытие пряталось за одной из стихий – в бездне главной стихии. Она была одной из, но вместе с тем первичной. У Ксенофана, говорившего откровенней всего, чистое бытие скрывалось в бездне земли. У Гераклита таинственный логос – в огне. Парменид же, наученный «новому пути» богиней посвятил «чистому бытию» свой несравненный экстатический гимн. Он сообщил о нем прямо и светло, но эти прямота и светлость столь опасны, что выжжен рассудок и сгорели зрачки тех, то без должных усилий и соответствующей подготовки поместил онтологическое откровение в свой ум. Чрезмерная онтологическая резкость Первой части объясняет, почему во Второй части мы имеем уже пару стихий в качестве основных.
Далее знакомо: промежуточные стихии – вода и воздух – созданы из смеси светлого (огненного) начала с темным (земляным). Между огнем и землей царит безумное напряжение, оживляющее космос. Это напряжение носит имя иной богини – Афродиты. «В центре Вселенной богиня, которая всем управляет». Она и ее сын Эрот «царят, посылая души из видимого мира в невидимый и обратно».
Парменид пишет о двух стихиях: «Но так как все именуется светом и ночью и эти названия прилагаются к тем или иным вещам соответственно своему назначению, то все полно одновременно света и темной ночи, причем перевеса не имеет ни то, ни другое, так как ни одно не причастно другому.»
Вот они ворота Дня и Ночи. Они и между ними живая любовь, связывающая вещи (по Аристотелю Парменид утверждал, что «раньше всех богов он насадил любовь»), торжественно вращают «венцы мира» (stefanh). Так мы видим «путь мнения», «путь смертных». И на этом пути эфирные врата навсегда замкнуты – двойственность не размыкается, снова и снова бросая души тела из ночи небытия в день пробуждения, и назад.
И лишь тот, кто смог отомкнуть засов, добраться к тайному порогу с обратной стороны, кто смог размягчить сердце суровой многокарающей Дике, тот получает озарение чистого бытия по ту сторону пульсирующего ритма огня и земли, в их вечном кровавом рыдающем плодоносном смертельном браке…
Совершенно бесперспективно противопоставлять Первую и Вторую часть поэмы, задумываться об их несоответствии. Обе важны, так же как важен пролог. «Мнение смертных» неверно, но только по столь большому инициатическому счету, что, чуть отпустив сверхнапряжение мысли, оно окажется верным и мудрым. «Обманчивый строй стихов» богини истинен, хотя бы потому, что их произносит она. Даже ложь, шутки и оговорки богов выше людской мудрости. Богиня говорит правду во всех частях сочинения Парменида. Но главное – это учесть Пролог.
Если в Первой части «небытия нет», то во Второй «небытие есть». Есть и слава Богу. И одно не противоречит другому, и истина и «обманчивый строй стихов» открывают нам одну и ту же картину.
Вот он, шар бытия… Вот он… Вот он… Но мрак покрывает восторженные зрачки, и голос изменяет, и нервы лопаются… Бытие есть, небытие есть, бытия нет, небытия тоже нет… Бытие есть небытие…
Есть философские вопросы, в которых полезнее запутаться, чем осрамиться. Надо сохранить Парменида от тех, кто пришел за ним.
Он его философия далеко не то, за что их принято считать. Мы еще за много верст от рационализма, в живом средоточии полноценной эллинской досократической мысли.
|
|
|
