Танцуя с целым миром в руках 7 глава

Сложнее дело обстояло с принципами и форматом конгресса. На рассмотрение были представлены два предложения по составу участников, Талейрана и Меттерниха, очень похожие и различавшиеся лишь в одном пункте. Талейран категорически отвергал участие в конференции бонапартиста Мюрата, формулировку Меттерниха можно было толковать и так и эдак. В итоге приняли вариант австрийца.

Талейран согласился, но выдвинул условие: конгресс должен проводиться в соответствии с принципами публичного права, так тогда определялось международное право. Услышав эти слова, прусский канцлер вскочил, стукнул кулаком по столу и закричал:

— Нет, сир, упоминать публичное право нет никакого смысла! Это и так всем ясно.

— Тем лучше, — ответил Талейран. — Никому не повредит, если мы еще раз заявим об этом.

— Но при чем здесь публичное право? — спросил прусский посол Гумбольдт.

— Вас, кстати, сюда привело не что иное, как публичное право, — назидательно заметил Талейран.

Обстановка накалялась. Меттерних, не желая больше ссор, отвел Талейрана в сторону и попросил быть посговорчивее, если коллеги все-таки его поддержат. Француз обещал подумать.

«Большая четверка» встретила в штыки призыв Талейрана признать верховенство публичного права, и это служило плохим предзнаменованием. Однако французский посланник продолжал надеяться на то, что его основные партнеры поймут: только этот международный инструмент поможет обуздать аппетиты наиболее агрессивных государств. Меттерних был рад переносу сроков открытия конгресса — это давало ему время для организации оппозиции России. Он отправился домой с намерением почитать стихи и помечтать о герцогине де Саган.

Незадолго до совещания Талейран был на званом вечере вместе с Доротеей. То был обычный светский ужин, какие устраивались в Вене ежедневно: обильная еда, прекрасные вина, оживленные беседы с именитыми и нередко интересными людьми. В роли хозяйки выступала герцогиня де Саган, как всегда блистая талантами. Необычно было только то, что рядом с ней сидел не князь Меттерних.

За ней ухаживал прежний любовник князь Альфред фон Виндишгрёц, двадцатисемилетний австрийский аристократ, кавалерист-полковник, отличившийся на войне, командуя сначала кирасирским полком, затем полком легкой кавалерии, где шефом состоял фельдмаршал-лейтенант О'Рейли. Это был настоящий вояка, высокий и сильный, куривший только сигары, к которым пристрастился в Брюсселе. Князь Альфред немало способствовал быстрому распространению «бельгийской заразы» среди австрийской аристократии.

В тот вечер парочка явно не довольствовалась обыкновенным флиртом, и все гости покидали салон в твердом убеждении, что в герцогине вспыхнула прежняя страсть. Ее связь с князем Альфредом вовсе не походила на отношения с Меттернихом. В отличие от тонкого светского обольстителя, любителя элегантных, изысканных гостиных и плюшевых театральных лож Виндишгрёц предпочитал более простые наслаждения.

Роман между ними завязался эксцентричным, но типичным для их взаимоотношений образом. Однажды, еще в 1810 году, прогуливаясь верхом на лошадях в живописном винодельческом местечке под Веной, они остановились на постоялом дворе. Сидя за столом в трактире, герцогиня поигрывала бокалом вина, а князь, попыхивая сигарой, любовался соседкой и вдруг заметил на ее пальце перстень. В него был вставлен великолепный граненый рубин. Князь поинтересовался, откуда у нее этот изумительный самоцвет, подозревая, что он подарен любовником.

В действительности герцогиня сама купила перстень. Она увидела его в одном венском ювелирном магазине и не устояла от соблазна заплатить за него бешеные деньги. Однако в силу разных причин — из-за самолюбия, озорства или простого любопытства — она не пожелала сказать правду. Герцогиня ответила неопределенно, уклончиво, и доблестный кирасир побелел от ревности. Он взвился как пружина и сорвал камень с ее руки.

Пока князь рассматривал перстень в поисках имени или других признаков его происхождения, герцогиня молниеносно обогнула стол и вцепилась в кавалериста. Началась потешная борьба. Они возились как два влюбленных подростка. Герцогиня укусила его за руку, он пытался сдержать ее и свободной рукой, балуясь, засунул перстень в рот, зажав его зубами. Герцогиня вырвалась из объятий, и князь от неожиданности проглотил рубин. Перстень потом вернулся к герцогине. В их отношениях, наверное, случалось и не такое.

Когда князь Меттерних узнал о появлении у герцогини де Саган сотрапезника, он, естественно, расстроился. Ему было ведомо об их прежней связи, но мысль о том, что они снова вдвоем, выводила его из себя. Князь хотел объяснений. Он верил и не верил в то, что ему говорили.

Ко времени императорского бала, проходившего 9 октября на арене Испанской школы верховой езды, князь Меттерних еще не видел герцогиню де Саган. На одном из совещаний он написал ей послание, напомнив о «счастливых мгновениях» их встреч. Меттерних жаждал свидания со своей любовью. На балу герцогиня выглядела еще прекраснее, чем прежде. Она появилась в сопровождении двадцати трех женщин, нарядившихся «четырьмя стихиями». Шесть юных красавиц были одеты в голубые и зеленые платья, украшенные жемчугом и кораллами. Они представляли Воду. Шесть женщин в пламенеющих красных шелковых платьях изображали Огонь. Другая группа девушек в тончайшей прозрачной вуали и с крылышками на спине символизировала Воздух. Герцогиня де Саган шла в группе, представлявшей Землю. Она была одета в коричневое бархатное платье, и ее волосы были зачесаны в виде «золотой корзины, наполненной фруктами из драгоценностей». Меттерниху она казалась краше всех.

Бальный зал был забит до отказа, и Меттерних с трудом протискивался между танцующими парами, а герцогиня все время ускользала от него. Князь стал догадываться, что она избегает встречи с ним. За весь вечер он так и не поговорил с ней. Ее интересовал только князь Альфред.

Если бы герцогиня была с ним, Меттернихом, он вполне насладился бы балом императоров, королей и князей, танцевавших в волшебном сиянии тысяч свечей, горевших в серебряных канделябрах. Говорят, что русский царь Александр за вечер успел пригласить на танец пятьдесят дам, доказывая своим примером, что неспроста Венскую мирную конференцию прозвали «танцующим конгрессом».

Меттерних чувствовал себя покинутым и несчастным. Уже ночью он написал герцогине де Саган длинное послание. «Конечно, вы были и будете любимы снова и снова, — писал князь. — Но никто вас не любил и не будет любить так, как я».

Меттерних не привык терпеть поражение не только в дипломатии, но и в любви.

 

 

Глава 11

ПОЛЬСКАЯ «ЗУБНАЯ БОЛЬ»

 

Предательство, сир? Все зависит от дат.

Талейран

 

Чем больше предавался грусти Меттерних, боясь навсегда потерять герцогиню, тем труднее становилось попасть к нему на прием. Спустя два дня после бала-маскарада в министерство пришли делегаты из Женевы — Жан Габриель Энар и Шарль Пикте де Рошмон. В назначенное послеобеденное время они прибыли первыми, несмотря на то что был вторник: по понедельникам жизнь в салонах бурлила, как правило, до следующего дня. Через некоторое время к ним присоединился высокий элегантный господин в шелковом одеянии, красной шапочке и в длинных, алого цвета перчатках.

Как выяснилось, аудиенции у Талейрана добивался и кардинал Консальви, государственный секретарь папы, посланный им на конгресс в Вену. Последние четырнадцать лет он заправлял и внешними, и внутренними делами Ватикана. Кардинал прослыл реформатором, провел раскопки Форума и реставрацию Колизея, дал улицам названия, а домам номера. Консальви был известен и тем, что примирил Ватикан с Наполеоном, подписав конкордат (1801), покончивший с враждой между католической церковью и постреволюционной Францией.

Кардинал Консальви в 1804 году убедил упиравшегося папу Пия VII поехать в Париж на коронацию Наполеона, чего их святейшества ни разу не делали за последние почти три столетия — со времени коронации Карла V в Болонье в 1530 году. Вернувшись из Парижа, Консальви стал папским викарием.

Консальви обладал выдающимися дипломатическими способностями, наравне с Меттернихом, Талейраном, лордом Каслри и другими международными деятелями, собравшимися на Венском конгрессе. Он даже превосходил их, поскольку, как отмечал писатель Стендаль, был «единственным честным человеком» в этой компании. Помимо порядочности, государственный секретарь папы имел репутацию очень жесткого переговорщика, что он неоднократно продемонстрировал, когда отношения между Наполеоном и Ватиканом начали обостряться. Бонапарт называл Консальви «львом в овечьей шкуре» и не раз угрожал поставить его к стенке (кардинал отказался признать развод Наполеона с Жозефиной и бойкотировал его второе бракосочетание).

Во время революционных потрясений и наполеоновских войн папство влачило жалкое существование. Французские войска преднамеренно вторглись в земли святого престола и захватили значительную часть владений, в том числе богатейшие области Феррару, Болонью и Равенну. Ватикан потерял провинцию Марке к югу от Рима, а также Авиньон, которым папы владели с 1309 года, и Венессен, являвшийся собственностью святых отцов с 1228 года.

Наполеон основательно разграбил Ватикан, похитил около ста произведений искусства, отобранных французскими комиссарами. «Доктринеры-каннибалы» с каталогами в руках, по выражению Дороти Макей Куайнн, вывезли в Париж многие мировые шедевры, в частности «Аполлона Бельведерского», «Умирающего галла», картину Рафаэля «Преображение», полотно Доменикино «Последнее причастие святого Иеронима», скульптурную группу «Лаокоон и его сыновья». Французы принудили папу передать им сокровища по договору Толентино (1797), а затем продолжали вывозить ценности с каждым новым налетом. Через два года, когда папа не согласился отказаться от своих прав, Наполеон приказал вывезти его из Ватикана. Пий VI скончался в фактическом заточении как пленник, а его преемника Пия VII освободили только в январе 1814 года.

Ватикан претендовал на возврат утерянных земель и собственности и имел на это полное право, подтверждаемое и принципом легитимности Талейрана. Однако папа подписал с Наполеоном договор, и международные сановники на конгрессе могли не принять аргументы Консальви, что все это было сделано по принуждению. Какими бы ни были факты, следовало учитывать интересы и других сторон. Папские земли не хотели выпускать из рук и австрийцы, оккупировавшие Феррару, Болонью и Равенну, и Мюрат, удерживавший область Марке.

Энар, Пикте де Рошмон и Консальви прождали Меттерниха полтора часа. Первым князь принял кардинала, учитывая то, что его прислал сам папа. Вторым без очереди прорвался прусский посол Гумбольдт, только что приехавший и сразу же ринувшийся к дверям. У него чрезвычайно срочное дело, сказал он, как будто другие посетители пришли сюда не с такими же неотложными проблемами. После трех часов томительного ожидания вышел камердинер и сообщил: министр больше никого не примет, у него званый ужин, и ему надо переодеться. Каким-то образом успели просочиться в кабинет швейцарцы — наверно, «позолотили руку» камердинеру.

«Трудно представить себе более обаятельного и приятного человека», — записал в дневнике Энар после встречи с министром. Меттерних, конечно, поддержал швейцарцев — он всегда вставал на сторону тех, кого принимал. Хотя князь был приветлив и вел себя «непринужденно и даже беззаботно», Энар заметил в нем «страшную усталость». Под глазами министра темнели круги, и он все время позевывал. Швейцарец даже не догадывался о том, как тосковал тогда Меттерних по герцогине де Саган.

А князю, наверно, следовало в то время побеспокоиться и о другой даме — княгине Багратион. Русская красавица, не сумев заново покорить австрийца, затаила зло на бывшего любовника. Агенты докладывали, что она развернула настоящую «кампанию мести». Княгиня походя рассказывала все, что «знала или слышала во вред Австрии». Гостей шокировали ее откровения, полиции в ежедневных сводках даже приходилось опускать некоторые наиболее щекотливые подробности. По слухам, и русский царь пытался подлить масла в огонь. «Поверьте, Меттерних никогда не любил вас, — убеждал он герцогиню, как сообщал полицейский агент «Нота». — Он, как рыба, не способен любить. Разве вы не разгадали эту парижскую гипсовую куклу? Он никого не любит, кроме себя».

Как и ожидалось, Мария Луиза появилась в Вене 7 октября и въехала в западное крыло Шёнбрунна, летнего дворца Габсбургов, расположенного к югу от города. Фасад здания был выкрашен в светло-желтый, горчичный, цвет, который жители Вены называли «позолотой Марии Терезии», управлявшей Священной Римской империей в XVIII веке и заново декорировавшей дворец. Шёнбрунн должен был превзойти своим великолепием Версаль Людовика XIV, но у австрийцев не хватило денег на осуществление этого грандиозного замысла.

Мария Луиза приехала без фанфар и намеренно опоздала к намечавшемуся открытию мирной конференции. Она выглядела чуть постарше, чем четыре года назад, когда ее заставили выйти замуж за Наполеона. У нее было по-прежнему юное девичье лицо и точеная, гибкая, как у лани, фигура. Мария Луиза привезла с собой сына, трехлетнего Наполеона Франсуа, теперь уже бывшего короля Рима и наследника французского трона. Наполеон-малыш своей светлой наружностью выдался в мать, он все время вспоминал отца и проявлял живой интерес ко всем французам. На карете все еще красовались наполеоновские эмблемы, а лакеи носили наполеоновские ливреи.

Прошло полгода со времени изгнания Наполеона, а Мария Луиза не видела мужа и того больше — восемь месяцев. Они расстались в конце января 1814 года, когда Бонапарт отправлялся навстречу наступавшим союзным войскам. Мария Луиза оставалась в Париже во главе самых верных советников Наполеона, управлявших рушившейся империей. В марте союзники вплотную подошли к столице, и перед Марией Луизой встала дилемма — уезжать или не уезжать из города. Склоняясь к тому, чтобы остаться в Париже, она все-таки поставила вопрос перед регентским советом.

По решению советников, а вернее, по решению Наполеона, написавшего в последнюю минуту, что его семья ни при каких обстоятельствах не должна «попасть в руки врагов», Мария Луиза уехала в Орлеан. Сюда 12 апреля одновременно и двинулись вызволять императрицу кавалеристы и Наполеона, и ее отца Франца. Австрийцы прибыли за ней первыми.

«Я страшно переживаю за вас», — писала Мария Луиза мужу, когда австрийские конники доставили ее в Рамбуйе, замок, расположенный в тридцати милях к юго-западу от Парижа. Встретившись с отцом, императором Францем, она снова послала Наполеону письмо, пообещав, что приедет к нему на Эльбу, и «никто не посмеет разлучить нас». Вряд ли можно сомневаться в том, что Мария Луиза намеревалась сдержать свое слово.

Несмотря на политический сговор, сопровождавший их бракосочетание, между ними действительно возникли чувства настоящей любви. Это обстоятельство историки, к своему удивлению, обнаружили, когда в XX веке были найдены ее письма к Наполеону. «Никто во всем мире не любит вас так, как ваша преданная Луиза», — признавалась императрица в одном из таких личных писем.

Однако Мария Луиза натолкнулась на решительное сопротивление Франца. «Отец запрещает мне видеть вас, — писала она Наполеону. — Но я доказываю, что мой долг следовать за вами». Франц тем не менее настоял на том, чтобы дочь вернулась в Австрию, пообещав ей, правда, предоставить право самой выбирать свое будущее. Мария Луиза подчинилась воле отца, возвратилась в Вену и почти все лето провела на водах в Эксан-Савойя, куда ее отправил доктор, предписавший «полный покой и строжайший курс лечения». Уезжая на курорт, она еще раз написала Наполеону о том, что «любит его еще сильнее, чем прежде» и прибудет к нему, как только закончит лечение.

Но решимость Марии Луизы подвергалась серьезному испытанию, и она, очевидно, колебалась. Ей обещали отдать герцогство Парма, Пьяченца и Гуасталла, и это было обусловлено в договоре Фонтенбло (подтверждено и Парижским договором). К своему огорчению, она узнала, что эти земли ей не достанутся; и отец, и Меттерних сообщили, что они должны быть возвращены испанским Бурбонам, владевшим ими до войны; на этом настаивают не только испанцы, но и французы. Присутствие Марии Луизы в Вене крайне важно. Ей следует быть дома ради самой себя, ради сына, не говоря уже об обязанностях эрцгерцогини Австрии.

По тем или иным причинам Марии Луизе пришлось возвращаться в Вену «Как это ужасно!» — призналась она секретарю на пути в город, переполненный врагами ее мужа.

Среди многочисленных самозваных делегатов, нахлынувших в Вену, были Иоганн Георг Котта и Карл Бертух, представлявшие около восьмидесяти издателей и книготорговцев Германии. Котта возглавлял крупный издательский дом в Штутгарте, владевший газетой «Альгемайне цайтунг», а Бертух был сыном издателя в Веймаре, публиковавшим сочинения многих литературных гигантов. Оба они приехали в Вену с одной целью: излечить язвы, поразившие книжный и газетный бизнес. Прежде всего они хотели упразднить цензуру и государственный надзор за прессой и защитить свои права от пиратства всякого рода мошенников. Первая проблема касалась качества их изданий, вторая — затрагивала их кошельки.

Господа издатели вряд ли могли рассчитывать на то, что им удастся уломать правительства, привыкшие держать прессу в узде цензурой или выдачей лицензий. В Австрии, например, сентябрьским указом 1810 года подтверждалась «необходимость в заботливой руке», каковой именовалась цензура, которая бы оберегала «сердца и умы незрелых людей от тлетворного влияния больного воображения, от опасных, призрачных иллюзий и яда своекорыстных совратителей душ». Государство заинтересовано не только в пресечении инакомыслия, но и в сохранении статус-кво. Как-никак, а плагиаторы и книжные пираты тоже платят налоги.

Слишком многое было поставлено на карту. Без свободы слова и гарантий авторских прав не так много найдется желающих написать серьезную книгу, еще меньше — издателей, готовых ее напечатать. Они захотят издавать только песенники и молитвенники, говорили Котта и Бертух собеседникам. В любом случае нельзя упускать уникальные возможности, открывающиеся в Германии. Увеличение населения, возрастание благосостояния, обогащение культур — все это означает появление необычайно широкого и емкого читательского рынка.

Венская полиция с подозрением относилась ко всем иностранцам, но эти два издателя вызывали у нее повышенный интерес. Агент Гёхаузен, не задумываясь, записал их в члены запрещенного тайного общества «Тугенбунд», разросшегося на ниве патриотизма, охватившего Германию во время войны с Францией и проповедовавшего опасные националистические идеи вроде объединения немцев. Полиция поручила не спускать с них глаз агенту «Н»: почти наверняка им был Вильгельм Хебенштрайт, театральный критик и будущий редактор журнала мод «Винер моденцайтунг».

Агент «Н» докладывал, что Котта и Бертух вошли в доверие ко многим ведущим делегациям на конгрессе. Особым расположением они пользовались у пруссаков. И Гарденберг, и Гумбольдт многие годы поддерживали либеральные реформы, а Бертух имел к Гумбольдту рекомендательное письмо не от кого-нибудь, а от самого Гете. Еще одним их патроном стал барон фон Штейн Нассау, входивший тогда в русскую делегацию. Он включил авторские права в пакет прав человека, который собирался вписать в новую конституцию Германии наряду с такими гарантиями, как равенство всех граждан, получение образования в любом университете, свобода выбора профессии и эмиграции.

Котта и Бертух умели обаять собеседника подкупающей откровенностью, могли к месту вставить в разговор шутку или анекдот об известных прозаиках и поэтах, с которыми они были лично знакомы, к примеру о Гёте. Им ничего не стоило предложить заманчивые контракты на издание книги, как это случилось со стратегом из Швейцарии, трудившимся в прусской делегации, — Анри Жомини. Особого внимания, предупреждал агент «Н», заслуживал Котта: он богат и располагает важными разносторонними связями.

В середине октября издатели добились аудиенции у Меттерниха — немалый успех, если учесть чрезвычайную занятость министра. Во время встречи, состоявшейся 14 октября, князь обещал им всяческую поддержку. Министр говорил искренне, как это он всегда делал, принимая посетителей. Чем именно он мог им посодействовать — вопрос пустой. Меттерних никогда не скупился на обещания, и чаще всего этим все и заканчивалось — дело таинственным образом забывалось. Издателям следовало знать такую особенность министра и не ослаблять своих усилий.

Со своими проблемами на конгресс приехали еврейские делегаты из городов Центральной Европы. Во время оккупации французы отменили многие дискриминационные законы и ввели новые нормы, расширившие права евреев, а после войны отдельные германские города восстали против французских правил и намеревались вернуться к старым порядкам. Еврейские общины отрядили своих эмиссаров, поручив им добиться сохранения прав, данных Наполеоном.

В Вене собрались несколько еврейских делегаций, и каждая из них действовала самостоятельно. Якоб Барух и Й. Гумпрехт представляли евреев Франкфурта, а банкира Симона Эдлера фон Лемеля направила еврейская община Праги. Д-р Карл Август Бухгольц, христианин-адвокат, был делегатом еврейских общин Бремена, Гамбурга и своего родного Любека. Бухгольц написал 157-страничный буклет в защиту прав евреев, имея в виду распространить его на конгрессе. Посланцам еврейских общин повезло: в Вене у них появились влиятельные сторонники — банкиры Натан фон Арнштейн, Соломон Майер Ротшильд и Леопольд Эдлер фон Герц.

Венская полиция заблаговременно подготовилась к приезду еврейских делегаций. Еще в июле департамент по делам евреев получил задание взять на учет всех видных евреев, проживающих в городе, а как только их соплеменники начали прибывать в Вену, за каждым была установлена слежка. И полицейские сыщики проявляли исключительную бдительность. По докладу одного из агентов, делегаты из Франкфурта приехали «под видом купцов», и шеф полиции намеревался их выслать. По свидетельству историка Энно Крейе, в дело вмешался Меттерних и не допустил изгнания Баруха и Гумпрехта. Как оказалось, он был другом Баруха, знал его со времен коронации императора Франца в 1792 году

Полиция следила практически за всеми более или менее значительными персонами, о прибытии которых сообщала придворная газета «Винер цайтунг». В начале октября в городе появился великий герцог Баденский, и его досье моментально заполнилось рапортами о походах в театр и о ночных увеселениях с актрисами, служанками и дочерью торговца апельсинами и лимонами. Приехал князь Турн-и-Таксис в надежде закрепить семейную монополию на почтовую службу в империи Габсбургов. Князь Пьомбино привез портфель бумаг, подтверждающих, что остров Эльба должен принадлежать ему, а не нынешнему его обитателю Наполеону Бонапарту. А князь Нассау-Вайльбург прибыл в Вену, видимо, лишь для того, чтобы демонстрировать свою необычайную важность и исключительность. По крайней мере он произвел впечатление на русского военного историка Александра Ивановича Михайловского-Данилевского. Явившись к нему на прием, армейский летописец должен был пройти сквозь строй многочисленных лакеев и камердинеров в позолоченных ливреях, замерших у двойных дверей. Князь ожидал его в дальней комнате в величественной позе «короля-солнца». «Я чуть не рассмеялся, увидев эту напыщенную фигуру», — вспоминал историк.

И все-таки у венской полиции дела были и посерьезнее. В город нахлынули любители легкой поживы, мошенники, шарлатаны, куртизанки, картежники-шулеры, среди которых выделялись известный на весь континент игрок в вист Овирн и не менее прославленный шулер господин Рейли, умерший впоследствии в нищете. Картежники обычно сходились в салоне мадам Фрейзер. Гостей сюда притягивали игорные столы, закапанные свечами, а не задушевные беседы за чаем, который, кстати, всегда был холодный. У входа их заливистым лаем встречали две маленькие собачки.

В четверг, 13 октября, через три дня после экскурсии на поле битвы при Асперн-Эсслинге, где летом 1809 года австрийцы одержали победу над Наполеоном, царь Александр нанес визит лорду Каслри — небывалый случай, чтобы монарх навещал министра иностранных дел другой державы. Но дело было неотложное, и царь, дабы избежать конфуза, сделал вид, будто приехал к Эмили Каслри. Повидавшись с ней, государь полтора часа разговаривал с лордом, и беседа получилась тяжелая.

Царя возмутила оппозиция Каслри его планам воссоздания Польши. Александр искренне считал, что его намерения не политические, а сугубо нравственные. Надо покончить с позорным разделом страны, совершенным в XVIII веке. Более того, он намерен дать нации передовую конституцию. Польские патриоты воодушевлены его идеями, говорил царь, и Польшу ждут светлые времена.

Почему Великобритания не может согласиться с его благородными помыслами? И вообще, какое дело Каслри до страны, которая находится так далеко от его островов? Каслри оказался в сложном положении. Он действительно опасался, что планы царя угрожают нарушить равновесие сил в Европе и могут спровоцировать новую войну. С другой стороны, лорд должен был проявить сдержанность, не разозлить самодержца и соблюсти протокольную дистанцию, разделяющую сюзерена и министра.

Конечно, у России есть свои права, согласился Каслри и тут же добавил: но они не должны ущемлять права других стран, прежде всего соседей. Планы царя, вероятнее всего, настроят поляков, живущих в соседних государствах, например в Восточной Галиции, входящей в состав Австрии, на борьбу за независимость, и это скажется на стабильности во всем регионе. Царь заявил: его решение единственно верное в условиях, когда русские армии уже находятся в Польше. Каслри спокойно ответил: права русского самодержца не могут основываться только лишь на завоеваниях.

Стало ясно, что позиции двух стран совершенно не совпадают и примирение на основе личной дипломатии вряд ли возможно. Позднее в тот же день Каслри передал царю меморандум, в котором подытожил их дискуссию (как и протокол, меморандум стал еще одним дипломатическим наследием Венского конгресса). Лорд Каслри написал: он твердо убежден в том, что все теперь зависит от Александра, — «принесет ли конгресс благо человечеству или станет ареной бесстыдной силовой борьбы за господство».

Затем, пока царь до двух часов ночи пребывал в салоне княгини Багратион, лорд Каслри составил еще один меморандум: политика России в отношении Польши «посеет зерна новой войны», «возбудит недоверие между странами и погубит все наши надежды на мир и покой». Британец разослал записку всем союзникам, кроме России.

Действительно, проблема Польши превращалась в главный камень преткновения, «зубную боль» мирной конференции. Британия и Россия не шли на уступки, и дипломаты двух стран косились друг на друга. Однако существовал еще один повод для разногласий — Саксонское королевство.

Географически оба региона были тесно связаны: польские равнины на юге без каких-либо явных природных разграничений сливались с саксонскими низинами. Исторически в конце XVII века ими правила одна и та же династия. В шестидесятых годах XVIII столетия отношения между ними обострились, но Наполеон воссоединил их, создав Саксонское королевство и Варшавское герцогство и подарив их затем королю Саксонии.

Возникала дипломатическая головоломка. Если воссоздать Польшу по планам царя, то конгрессу придется отнять земли у Австрии и Пруссии. Пруссия, потеряв польские территории, потребует компенсацию с тем, чтобы увеличить свое население, как это было обещано, до уровня 1805 года, и возмещение она могла получить только за счет Саксонии. Иными словами, если удовлетворить желание царя, то ничего не останется, как отдать Саксонию королю Пруссии. Оба монарха давно заключили сделку и готовы были отстаивать свои интересы до конца.

Естественно, такой ход событий не устраивал очень многих и на конгрессе, и за его пределами. Король Саксонии не желал уступать ни пяди своей земли, хотя и пребывал в заточении в прусской тюрьме. Представитель короля на конгрессе граф Фридрих Альбрехт Шуленбург протестовал как мог, несмотря на обструкцию. Пруссаки отказались признавать его полномочия как официального делегата и требовали от других поступать таким же образом.

В защиту саксонских бедолаг выступил, конечно же, Талейран. И сделал он это в своей обычной насмешливо-саркастической манере. Когда пруссаки аргументировали свое право на Саксонию предательством ее короля по отношению к союзникам, Талейран наивно спросил: «Разве сей грех не лежит на всех нас?» Разве Австрия, Россия и Пруссия не клялись в разное время в верности Наполеону? Все в Вене в тот или иной момент заявляли о преданности завоевателю, все, исключая Каслри и его Британию. Почему же наказание должен нести только король Саксонии?

И в салонных альковах, и на званых ужинах, и на приемах в посольствах Талейран клеймил территориальные претензии пруссаков как «аморальные», «безрассудные» и даже «преступные». Если Пруссия завладеет Саксонией с ее крепостями, замками, дворцами и землями, предупреждал Талейран, то Европа получит в самом центре могущественное государство, способное угрожать не только Франции, но и всему континенту.

Представители германских государств и княжеств большей частью были солидарны с Талейраном. Убедительнее всех высказался герцог Саксен-Кобург-Заальфельдский. Пруссия не имеет никаких оснований для завоевания Саксонии, по крайней мере по международному праву. Не было и факта капитуляции. Король не отрекался и никогда не отречется от своих прав. Выносилось ли какое-либо решение международного суда или трибунала? Никакого суда не было, и королю следовало бы предоставить право на самозащиту.

Предыдущая123456789101112Следующая

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: