Глава 2. Контраст Моцарта и Сальери.

Обращение к подробному анализу трагедии, проведенному разными литературоведами, при все всех различиях обнаруживает единство в той пылкости, с которой каждый отстаивает свое понимание поведения Сальери, как будто речь идет о событиях, которым они совсем недавно были живыми свидетелями.  

«Моцарт и Сальери» Пушкина имеет много пластов восприятия, пластов контрастов. Самый абстрактный из них – когда Моцарта и Сальери рассматривают как столкновение двух типов мировоззрения. Сейчас имена Моцарта и Сальери стали метафорой. Однако, многие исследователи-пушкинисты выступают против слишком широкой трактовки трагедии, поскольку она, по их мнению, не предполагалась Пушкиным. Пушкину был интересен трудный психологический вопрос о развитии низкой страсти в сильной душе, человеческий характер в такой ситуации.

Самая изящная теория была предложена Бонди С.М.. Главной задачей Пушкина в этой трагедии он считает «раскрытие глубин человеческой психики, сложности до тех пор еще не изученных ни искусством душевных состояний». Он показывает трагедию гения, который умеет выражать свои наблюдения и обобщения только средствами музыки, а между тем своевременный перевод их на словесный язык мог предотвратить опасность для него. В первой сцене он играет музыкальную тему Сальери, попутно объясняя те образы, что у него возникают. Для чего? Композитор не станет рассказывать то, что выражается музыкой, это неосведомленность Пушкина? – задает вопрос Бонди и поясняет, что Моцарт предчувствует опасность, исходящую от друга Сальери, но не может ее осознать. Его нравственные установки не позволяют ему подумать плохо о близком друге. Момент, когда он окончательно проясняет для себя сомнения на этот счет, С.Бэлза описывает так: «У Пушкина оба - и Моцарт и Сальери - не верят в нелепое обвинение, выдвинутое против Бомарше. Но убеждены в его невиновности они по различным мотивам, и как раз здесь кроется ключ к пониманию разительного несходства их характеров. Сальери, близко знакомый с Бомарше (об их совместной работе над оперой "Тарар" упоминает Пушкин), считает: "...он слишком был смешон для ремесла такого". В этих словах - весь Сальери с его гордыней и надменностью, с его верой в свое особое предназначение. Иное дело Моцарт! Его, казалось бы, бесхитростное объяснение свидетельствует о поразительной чистоте и возвышенности натуры»:

Он же гений,

Как ты, да я. А гений и злодейство

Две вещи несовместные…

Не правда ль?

Пушкинист Фомичев отмечает в этом же моменте: «Моцарт и Сальери. Ведь, какая модель тут воссоздана? Модель современная и на все времена. И модель очень острая и, пожалуй, неразрешима. Гений и злодейство - две вещи несовместные. Это суть этой коллизии. Мы понимаем, что они не должны быть совместны. Но ведь у Пушкина звучит «Гений и злодейство - две вещи несовместные» со знаком модальности. Не должны быть совместны». Моцарт задает вопрос, что звучит для Сальери – «Ты гений?», а Сальери спрашивает: «Ты думаешь?» и бросает яд в бокал Моцарта, отвечая на этот подтекст, и ужасным образом подтверждая мысль Моцарта.

Два типа художника существуют в трагедии. Они контрастны своим отношением к искусству. Для Сальери – искусство – это храм, в который нельзя просто войти и жить в нем, каждая минута творчества божественна, велика и торжественна. Он – художник, ощущающий себя и ведущий себя как гений. Моцарт, напротив, гений, который не стремится выглядеть как гений, но при этом именно он живет в искусстве, это его стихия, в которой он чувствует себя органично, можно сказать, он на «ты» с искусством, в отличии от Сальери. В нем нет пафоса Сальери, он может с легкостью смеяться над шуткой – нелепой игрой старого скрипача. Вот контраст между этими типами художников и потенциальный конфликт для Сальери, который видит в этом величайшую несправедливость:

Где ж правота, когда священный дар,

Когда бессмертный гений – не в награду

Любви горящей, самоотверженья,

Трудов, усердия, молений послан –

А озаряет голову безумца,

Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!

Конфликт двух типов художников у Сальери переходит в зависть, зависть к ничтожному на его взгляд человеку, которому по ошибке достался величайший талант. В представлении  альери, такой дар может достаться только подобному ему человеку.

Фомичев С.: «Перед нами коллизия о том, чем определяется дар человека. Что это? Условие упорного труда? Сальери разъял музыку, как труп... проверил алгеброй. Он действительно труженик, он действительно человек умелый. И есть художники, у которых  есть божеский дар, который получил это, не приложив к этому, как кажется труженику от искусства, Сальери, упорного труда. Вот два типа. Вопрос, если хотите, общефилософский. Без гениев движения нет, именно они определяют движение вперед. Основная масса людей считают себя очень обиженными, что, вот, одним это дается, другим это не дается. Вот здесь где-то вертится мысль Пушкина. И это действительно коллизия, которая постоянна и вечна». Таким образом, зависть к гению будет существовать всегда, и, скорее всего, Пушкин опирался в ее изображении на собственный опыт, тем более, что между ним и Моцартом можно провести безусловную параллель. Они относятся к одному типу художника, и Сальери как бы противостоит им обоим. 

И Бонди, и Рассадин и многие другие литературоведы обращают внимание на поверхностность трактовки отношений между Моцартом и Сальери как между гением и бездарностью. Поскольку Сальери весьма талантлив, просто его талант другого уровня по сравнению с Моцартом. Пушкину удалось показать существенную деталь, отличающую талант Сальери от других художников. В своем первом монологе Сальери говорит о своей жертве, что он принес еще в юности – подражание Глюку. Казалось бы, что странного в том, что ученик следует за учителем? Но, тут нужно обратить внимание, что Сальери: «не бросил ли я все, что прежде знал, что так любил, чему так жарко верил». Если у других начинающих художников выглядит как обычный путь неуверенности и ветренности, то у Сальери - это предательство самого себя, как если б его насильно заставили переменить направление своего таланта. Он сотворил насилие над собой. Далее он говорит, как он пошел по новому пути: «…безропотно, как тот, кто заблуждался и встречным послан в сторону иную?». Кроме того, что это первая серьезная жертва на алтарь искусства, она же показывает, что у Сальери нет своего пути в творчестве, он оставил то, «чему так жарко верил». И с этих пор его путь лежит по проторенной другими дороге. Почему же он бросил свой собственный путь? Ответ, скорее всего, спрятан в том, что его собственного пути просто не существовало – его талант был не настолько велик, чтобы он мог решить, каким должно быть творчество, гениальное произведение, для этого ему потребовались великие художники, что явились для него единственно возможной мерой. Он понимает величие других, но сам на него не способен. Наверное, это самое верное определение бездарности – когда художник не может верно оценить свой путь и свои произведения.

И несмотря на все свои жертвы (ибо искусство с тех самых пор превратилось для него в тяжкую ношу ремесла), Сальери вдруг встречает человека, на первый взгляд, сочиняющего легко и непринужденно. И тогда сконструированный Сальери мир рушится и следует бунт, бунт Сальери. Фомичев: «Сальери борется не с Моцартом, он борется с роком как Эдип. Он борется с той несправедливостью, на которой построено мироздание. Не любовь к искусству, не самоотвержение, не понимание, а дар, который приходит неизвестно откуда и неизвестно за что. Вот в чем та глубочайшая несправедливость, на которой зиждется мир.

 Как мы видим, сила произведения заключается в том, что всего лишь несколькими штрихами набросаны портреты великих художников, рассказана история великой зависти. Бездарность показана как отсутствие собственной меры в искусстве, для бездарности мера всегда чужая, для настоящего таланта – своя.

Рисунок лиц весьма лаконичен, что позволяет читателям и литературоведам гадать о движениях души и деталях характера. И оттого трагедию становится возможным трактовать на разных уровнях: от абстрактно-мировоззренческого до конкретно- человеческого. Углубление, вглядывание в трагедию может быть бесконечным, так как есть немало неоднозначных моментов, придающих гибкость любому толкованию. Так Пушкин оживил свою трагедию, правда, одновременно сделав ее более уязвимой и зависимой от прочтения.