 |
Потоп и спасательные станции
|
|
|
|
ГИБНУЩИЙ ПЕТРОГРАД
В январе 1914 года я провел недели две в Петрограде и Москве; в
сентябре 1920 года г.Каменев, член русской торговой делегации в Лондоне,
предложил мне снова посетить Россию. Я ухватился за это предложение и в
конце сентября отправился туда с моим сыном, немного говорившим по-русски.
Мы пробыли в России 15 дней; большую часть из них - в Петрограде, по
которому мы бродили совершенно свободно и самостоятельно и где нам
показали почти все, что мы хотели посмотреть. Мы побывали в Москве, и у
меня была продолжительная беседа с г.Лениным, о которой я расскажу дальше.
В Петрограде я жил не в отеле "Интернационал", где обычно останавливаются
иностранцы, а у моего старого друга Максима Горького. Нашим гидом и
переводчиком оказалась дама, с которой я познакомился в России в 1914
году, племянница бывшего русского посла в Лондоне. Она получила
образование в Ньюнхэме, была пять раз арестована при большевиках; выезд из
Петрограда был ей запрещен после ее попытки пробраться через границу в
Эстонию, к своим детям; поэтому уж она-то не стала бы участвовать в
попытке ввести меня в заблуждение. Я говорю об этом потому, что на каждом
шагу, и дома и в России, мне твердили, что нам придется столкнуться с
Самой тщательной маскировкой реальной действительности и что нас все время
будут водить в шорах.
На самом же деле подлинное положение в России настолько тяжело и
ужасно, что не поддается никакой маскировке. Иногда можно отвлечь внимание
каких-нибудь делегаций шумихой приемов, оркестров и речей. Но почти
немыслимо приукрасить два больших города ради двух случайных гостей, часто
бродивших порознь, внимательно ко всему приглядываясь. Естественно, когда
|
|
|
желаешь посмотреть школу или тюрьму, показывают не самое худшее. В любой
стране показали бы лучшее, и Советская Россия - не исключение. Это вполне
понятно.
Основное наше впечатление от положения в России - это картина
колоссального непоправимого краха. Громадная монархия, которую я видел в
1914 году, с ее административной, социальной, финансовой и экономической
системами, рухнула и разбилась вдребезги под тяжким бременем шести лет
непрерывных войн. История не знала еще такой грандиозной катастрофы. На
наш взгляд, этот крах затмевает даже саму Революцию. Насквозь прогнившая
Российская империя - часть старого цивилизованного мира, существовавшая до
1914 года, - не вынесла того напряжения, которого требовал ее агрессивный
империализм; она пала, и ее больше нет. Крестьянство, бывшее основанием
прежней государственной пирамиды, осталось на своей земле и живет почти
так же, как оно жило всегда. Все остальное развалилось или разваливается.
Среди этой необъятной разрухи руководство взяло на себя правительство,
выдвинутое чрезвычайными обстоятельствами и опирающееся на
дисциплинированную партию, насчитывающую примерно 150.000 сторонников, -
партию коммунистов [в действительности РКП (б) насчитывала в это время
более 600.000 членов]. Ценой многочисленных расстрелов оно подавило
бандитизм, установило некоторый порядок и безопасность в измученных
городах и ввело жесткую систему распределения продуктов.
Я сразу же должен сказать, что это - единственное правительство,
возможное в России в настоящее время. Оно воплощает в себе единственную
идею, оставшуюся в России, единственное, что ее сплачивает. Но все это
имеет для нас второстепенное значение. Для западного читателя самое важное
- угрожающее и тревожное - состоит в том, что рухнула социальная и
экономическая система, подобная нашей и неразрывно с ней связанная.
|
|
|
Нигде в России эта катастрофа не видна с такой беспощадной ясностью,
как в Петрограде. Петроград был искусственным творением Петра Великого;
его бронзовая статуя все еще возвышается в маленьком сквере близ
Адмиралтейства, посреди угасающего города. Дворцы Петрограда безмолвны и
пусты или же нелепо перегорожены фанерой и заставлены столами и пишущими
машинками учреждений нового режима, который отдает все свои силы
напряженной борьбе с голодом и интервентами. В Петрограде было много
магазинов, в которых шла оживленная торговля. В 1914 году я с
удовольствием бродил по его улицам, покупая разные мелочи и наблюдая
многолюдную толпу. Все эти магазины закрыты. Во всем Петрограде осталось,
пожалуй, всего с полдюжины магазинов. Есть государственный магазин
фарфора, где за семьсот или восемьсот рублей я купил как сувенир тарелку,
и несколько цветочных магазинов. Поразительно, что цветы до сих пор
продаются и покупаются в этом городе, где большинство оставшихся жителей
почти умирает с голоду и вряд ли у кого-нибудь найдется второй костюм или
смена изношенного и залатанного белья. За пять тысяч рублей - примерно 7
шиллингов по теперешнему курсу - можно купить очень красивый букет больших
хризантем.
Я не уверен, что слова "все магазины закрыты" дадут западному читателю
какое-либо представление о том, как выглядят улицы в России. Они не похожи
на Бонд-стрит или Пикадилли в воскресные дни, когда магазины с аккуратно
спущенными шторами чинно спят, готовые снова распахнуть свои двери в
понедельник. Магазины в Петрограде имеют самый жалкий и запущенный вид.
Краска облупилась, витрины треснули, одни совсем заколочены досками, в
других сохранились еще засиженные мухами остатки товара; некоторые
заклеены декретами; стекла витрин потускнели, все покрыто двухлетним слоем
пыли. Это мертвые магазины. Они никогда не откроются вновь.
Сейчас, когда идет отчаянная борьба за общественный контроль над
распределением продуктов и за то, чтобы лишить спекулянтов возможности
фантастически взвинчивать цены на остатки продовольствия, все большие
рынки Петрограда также закрыты. Прогуливаться по улицам при закрытых
|
|
|
магазинах кажется совершенно нелепым занятием. Здесь никто больше не
"прогуливается". Для нас современный город, в сущности, - лишь длинные
ряды магазинов, ресторанов и тому подобного. Закройте их, и улица потеряет
всякий смысл. Люди торопливо пробегают мимо; улицы стали гораздо пустыннее
по сравнению с тем, что осталось у меня в памяти с 1914 года. Трамваи все
еще ходят до шести часов вечера; они всегда битком набиты. Это
единственный вид транспорта для простых людей, оставшихся в городе,
унаследованный от капитализма. Во время нашего пребывания в Петрограде был
введен бесплатный проезд. До этого билет стоил два или три рубля - сотая
часть стоимости одного яйца. Но отмена платы мало что изменила для тех,
кто возвращается с работы в часы вечерней давки. При посадке в трамвай -
толкучка; если не удается втиснуться внутрь, висят снаружи. В часы "пик"
вагоны обвешаны гроздьями людей, которым, кажется, уже не за что
держаться. Многие из них срываются и попадают под вагон. Мы видели толпу,
собравшуюся вокруг ребенка, перерезанного трамваем; двое из наших хороших
знакомых в Петрограде сломали ноги, упав с трамвая.
Улицы, по которым ходят эти трамваи, находятся в ужасном состоянии. Их
не ремонтировали уже три или четыре года; они изрыты ямами, похожими на
воронки от снарядов, зачастую в два-три фута глубиной. Кое-где мостовая
провалилась; канализация вышла из строя; торцовые мостовые разобраны на
дрова. Лишь один раз видели мы попытку ремонтировать улицу в Петрограде.
Какая-то таинственная организация доставила в переулок воз торцов и две
бочки смолы. Почти все наши длительные поездки по городу мы совершали в
предоставленных нам властями автомобилях, оставшихся от былых времен.
Автомобильная езда состоит из чудовищных толчков и резких поворотов.
Уцелевшие машины заправляют керосином. Они испускают облака
бледно-голубого дыма, и, когда трогаются с места, кажется, что началась
пулеметная перестрелка. Прошлой зимой все деревянные дома были разобраны
|
|
|
на дрова, и одни лишь их фундаменты торчат в зияющих провалах между
каменными зданиями.
Люди обносились; все они, и в Москве и в Петрограде, тащат с собой
какие-то узлы. Когда идешь в сумерках по боковой улице и видишь лишь
Спешащих бедно одетых людей, которые тащат какую-то поклажу, создается
впечатление, что все население бежит из города. Такое впечатление не
совсем обманчиво. Большевистская статистика, с которой я познакомился,
совершенно откровенна и честна в этом вопросе. До 1919 года в Петрограде
насчитывалось 1.200.000 жителей, сейчас их немногим больше 700.000, и
число их продолжает уменьшаться. Многие вернулись в деревню; многие уехали
за границу; огромное количество погибло, не вынеся тяжких лишений.
Смертность в Петрограде - свыше 81 человека на тысячу; раньше она
составляла 22 человека на тысячу, но и это было выше, чем в любом
европейском городе. Рождаемость среди недоедающего и глубоко удрученного
населения - 15 человек на тысячу; прежде она была почти вдвое больше.
Узлы, которые все таскают с собой, набиты либо продуктовыми пайками,
выдаваемыми в советских организациях, либо предметами, предназначаемыми
для продажи или купленными на черном рынке. Русские всегда любили
поторговать и поторговаться. Даже в 1914 году в Петрограде всего несколько
магазинов торговало по твердым ценам. Цены без запроса были не в чести;
беря в Москве извозчика, каждый раз приходилось торговаться с ним из-за 10
копеек.
Столкнувшись с нехваткой почти всех предметов потребления, вызванной
отчасти напряжением военного времени - Россия непрерывно воюет уже шесть
лет, - отчасти общим развалом социальной структуры и отчасти блокадой, при
полном расстройстве денежного обращения, большевики нашли единственный
способ спасти городское население от тисков спекуляции и голодной смерти
и, в отчаянной борьбе за остатки продовольствия и предметов первой
необходимости, ввели пайковую систему распределения продуктов и своего
рода коллективный контроль.
Советское правительство ввело эту систему, исходя из своих принципов,
но любое правительство в России вынуждено было бы сейчас прибегнуть к
этому. Если бы война на Западе длилась и поныне, в Лондоне распределялись
бы по карточкам и ордерам продукты, одежда и жилье. Но в России это
пришлось делать на основе не поддающегося контролю крестьянского хозяйства
и с населением недисциплинированным по природе и не привыкшим себя
ограничивать. Борьба поэтому неизбежно жестока.
С пойманным спекулянтом, с настоящим спекулянтом, ведущим дело в
|
|
|
мало-мальски значительном масштабе, разговор короткий - его расстреливают.
Самая обычная торговля сурово наказывается. Всякая торговля сейчас
называется "спекуляцией" и считается незаконной. Но на мелкую торговлю
из-под полы продуктами и всякой всячиной в Петрограде смотрят сквозь
пальцы, а в Москве она ведется совсем открыто, потому что это единственный
способ побудить крестьян привозить продукты. Множество подпольных сделок
совершается между известными друг другу людьми. Всякий, кто может,
пополняет таким путем свой паек. Любая железнодорожная станция
превратилась в открытый рынок. На каждой остановке мы видели толпу
крестьян, продающих молоко, яйца, яблоки, хлеб и т.д. Пассажиры выбираются
из вагона и возвращаются с узелками. Яйцо или яблоко стоит 300 рублей.
У крестьян сытый вид, и я сомневаюсь, чтобы им жилось много хуже, чем в
1914 году. Вероятно, им живется даже лучше. У них больше земли, чем
раньше, и они избавились от помещиков. Они не примут участия в какой-либо
попытке свергнуть советское правительство, так как уверены, что, пока оно
у власти, теперешнее положение вещей сохранится. Это не мешает им всячески
сопротивляться попыткам Красной Гвардии отобрать у них продовольствие по
твердым ценам. Иной раз они нападают на небольшие отряды красногвардейцев
и жестоко расправляются с ними. Лондонская печать раздувает подобные
случаи и преподносит их как крестьянские восстания против большевиков. Но
это отнюдь не так. Просто-напросто крестьяне стараются повольготнее
устроиться при существующем режиме.
Но все остальные слои общества, включая и должностных лиц, испытывают
сейчас невероятные лишения. Кредитная система и промышленность,
выпускавшая предметы потребления, вышли из строя, и пока что все попытки
заменить их каким-либо иным способом производства и распределения
оказались несостоятельными. Поэтому нигде не видно новых вещей.
Единственное, что имеется в сравнительно большом количестве, - это чай,
папиросы и спички. Спичек здесь больше, чем было в Англии в 1917 году, и
надо сказать, что советская спичка - весьма недурного качества. Но такие
вещи, как воротнички, галстуки, шнурки для ботинок, простыни и одеяла,
ложки и вилки, всяческую галантерею и обыкновенную посуду достать
невозможно. Купить стакан или чашку взамен разбитых удается только у
спекулянтов, после кропотливых поисков. Мы ехали из Петрограда в Москву в
спальном вагоне-люкс, но там не было ни графинов для воды, ни стаканов, ни
тому подобных мелочей. Все это исчезло. Бросается в глаза, что большинство
мужчин плохо выбрито, и сначала мы склонны были думать, что это одно из
проявлений всеобщей апатии, но поняли, в чем дело, когда один из наших
друзей в разговоре с моим сыном случайно упомянул, что пользуется одним и
тем же лезвием почти целый год.
Так же невозможно достать лекарства и другие аптекарские товары. При
простуде и головной боли принять нечего; нельзя и думать о том, чтобы
купить обыкновенную грелку. Поэтому небольшие недомогания легко переходят
в серьезную болезнь. Почти все, с кем мы встречались, казались удрученными
и не вполне здоровыми. В этом неблагоустроенной, полной повседневных
трудностей обстановке очень редко попадается жизнерадостный, здоровый
человек.
Мрачное будущее ожидает того, кто тяжело заболеет. Мой сын побывал в
Обуховской больнице и рассказал мне, что она находится в самом бедственном
состоянии: нехватка медикаментов и предметов ухода ужасающая, половина
коек пустует оттого, что большее количество больных обслужить невозможно.
Не может быть и речи об усиленном, подкрепляющем питании, если только
родные каким-то чудом не достанут его и не принесут больному. Д-р Федоров
сказал мне, что операции производятся всего раз в неделю, когда удается к
ним подготовиться. В остальные дни это немыслимо, и больные вынуждены
ждать.
Вряд ли у кого в Петрограде найдется во что переодеться; старые,
дырявые, часто не по ноге сапоги - единственный вид обуви в огромном
городе, где не осталось никаких других средств транспорта [я видел на Неве
лишь один переполненный пассажирский пароход; обычно река совсем пустынна,
если не считать редких буксиров или одиноких лодочников, подбирающих
плавающие бревна (прим.авт.)], кроме нескольких битком набитых трамваев.
Порой наталкиваешься на самые удивительные сочетания в одежде. Директор
школы, которую мы посетили без предупреждения, был одет с необычайным
щегольством: на нем был смокинг, из-под которого выглядывала синяя
саржевая жилетка. Несколько крупных ученых и писателей, с которыми я
встречался, не имели воротничков и обматывали шею шарфами. У Горького -
только один-единственный костюм, который на нем.
Когда я встретился с группой петроградских литераторов, известный
писатель г.Амфитеатров обратился ко мне с длинной желчной речью. Он
разделял общепринятое заблуждение, что я слеп и туп и что мне втирают
очки. Амфитеатров предложил всем присутствующим снять свои благообразные
пиджаки, чтобы я воочию увидел под ними жалкие лохмотья. Это была
тягостная речь и - что касается меня - совершенно излишняя, и я упоминаю о
ней здесь для того, чтобы подчеркнуть, до чего дошла всеобщая нищета.
Плохо одетое население этого пришедшего в невероятный упадок города к
тому же неимоверно плохо питается, несмотря на непрекращающуюся подпольную
торговлю. Советское правительство при всех своих благих намерениях не в
состоянии обеспечить выдачу продовольствия в количестве, достаточном для
нормального существования. Мы зашли в районную кухню и наблюдали, как
происходит раздача пищи по карточкам. На кухне было довольно чисто, работа
была хорошо организована, но это не могло компенсировать недостаток самих
продуктов. Обед самой низшей категории состоял из миски жидкой похлебки и
такого же количества компота из яблок.
Всем выданы хлебные карточки, и люди выстаивают в очередях за хлебом,
но во время нашего пребывания петроградские пекарни не работали три дня
из-за отсутствия муки. Качество хлеба совершенно различно: бывает хороший,
хрустящий черный хлеб, но попадается и сырой, липкий, почти несъедобный.
Я не знаю, смогут ли эти разрозненные подробности дать западному
читателю представление о повседневной жизни Петрограда в настоящее время.
Говорят, что в Москве больше жителей и острее чувствуется недостаток
топлива, но внешне она выглядит гораздо менее мрачно, чем Петроград. Мы
видели все это в октябре, когда стояли необычно ясные и теплые дни. Мы
видели все это в обрамлении багрово-золотой листвы, озаренной солнцем. Но
вот однажды повеяло холодом, и желтые листья закружились вместе с хлопьями
снега. Это было первое дыхание наступающей зимы. Наши друзья, поеживаясь и
поглядывая в окна, в которые были уже вставлены вторые рамы, рассказывали
нам о том, что было в прошлом году. Затем снова потеплело.
Мы покидали Россию великолепным солнечным днем. Но у меня щемит сердце,
когда я думаю о приближении зимы. Советское правительство прилагает
исключительные усилия, чтоб подготовить Северную коммуну [так назывались в
1918-1920 гг. Петроград и Петроградский промышленный район] к наступлению
холодов. Повсюду, где только можно, вдоль набережных, посреди главных
проспектов, во дворах лежат штабеля дров. В прошлом году температура во
многих жилых домах была ниже нуля, водопровод замерз, канализация не
работала. Читатель может представить себе, к чему это привело. Люди
ютились в еле освещенных комнатах и поддерживали себя только чаем и
беседой. Со временем какой-нибудь русский писатель расскажет нам, что это
значило для русского сердца и ума. Эта зима, возможно, окажется не такой
тяжелой. Говорят, что положение с продовольствием также лучше, но я в этом
сильно сомневаюсь. Железные дороги находятся в совершенно плачевном
состоянии; паровозы, работающие на дровяном топливе, изношены; гайки
разболтались, и рельсы шатаются, когда поезда тащатся по ним с предельной
скоростью в 25 миль в час. Если бы даже железные дороги работали лучше,
это мало что изменило бы, так как южные продовольственные центры захвачены
Врангелем. Скоро с серого неба, распростертого над 700.000 душ, все еще
остающихся в Петрограде, начнет падать холодный дождь, а за ним снег. Ночи
становятся все длиннее, а дни все тусклее.
Вы, конечно, скажете, что это зрелище беспросветной нужды и упадка
жизненных сил - результат власти большевиков. Я думаю, что это не так. О
самом большевистском правительстве я скажу позднее, когда обрисую всю
обстановку в целом. Но я хочу уже здесь сказать, что эта несчастная Россия
не есть организм, подвергшийся нападению каких-то пагубных внешних сил и
разрушенный ими. Это был больной организм, он сам изжил себя и потому
рухнул. Не коммунизм, а капитализм построил эти громадные, немыслимые
города. Не коммунизм, а европейский империализм втянул эту огромную,
расшатанную, обанкротившуюся империю в шестилетнюю изнурительную войну. И
не коммунизм терзал эту страдающую и, быть может, погибающую Россию
субсидированными извне непрерывными нападениями, вторжениями, мятежами,
душил ее чудовищно жестокой блокадой. Мстительный французский кредитор,
тупой английский журналист несут гораздо большую ответственность за эти
смертные муки, чем любой коммунист. Но я вернусь к этому после того, как
несколько подробнее опишу все, что мы видели в России во время нашей
поездки. Только получив какое-то представление о материальных и духовных
проявлениях русской катастрофы, можно понять и правильно оценить
большевистское правительство.
ПОТОП И СПАСАТЕЛЬНЫЕ СТАНЦИИ
Многое особенно сильно интересовало меня в России, переживавшейграндиозную социальную катастрофу, в том числе - как живет и работает мойстарый друг Максим Горький. То, что рассказывали мне члены рабочейделегации, вернувшейся из России, усилило мое желание самому ознакомитьсяс тем, что там происходит. Меня взволновало также сообщение г.БертранаРассела о болезни Горького, но я с радостью убедился, что в этом отношениивсе обстоит хорошо. Горький так же здоров и бодр на вид, как в 1906 году,когда мы с ним познакомились. И он неизмеримо вырос, как личность. Г-нРассел писал, что Горький умирает и что культура в России, по-видимому,также на краю гибели. Я думаю, что художник в г.Расселе не устоял передискушением закончить свое описание в эффектных, но мрачных тонах. Онзастал Горького в постели, во время приступа кашля; все остальное - плодего воображения. Горький занимает в России совершенно особое, я бы сказал,исключительное положение. Он не в большей мере коммунист, чем я, и яслышал, как у себя дома, в разговоре с такими людьми, как бывший главапетроградской Чрезвычайной Комиссии Бакаев и один из молодых руководителейкоммунистической партии - Залуцкий, он совершенно свободно оспаривал ихкрайние взгляды. Это было вполне убедительное доказательство свободыслова, ибо Горький не столько спорил, сколько обвинял, к тому же вприсутствии двух весьма любознательных англичан. Но он пользуется доверием и уважением большинства коммунистическихруководителей и в силу обстоятельств стал при новом режиме своего родаполуофициальным "спасателем". Горький страстно убежден в высокой ценностикультуры Запада и в необходимости сохранить связь духовной жизни России сдуховной жизнью остального мира в эти страшные годы войны, голода исоциальных потрясений. Он пользуется прочной поддержкой Ленина. В егодеятельности собраны, как в фокусе, многие значительные явления русскойдействительности, и это помогает понять, насколько катастрофично положениев России. В конце 1917 года Россия пережила такой всеобъемлющий крах, какого незнала ни одна социальная система нашего времени. Когда правительствоКеренского не заключило мира и британский военно-морской флот не облегчилположения на Балтике, развалившаяся русская армия сорвалась с линии фронтаи хлынула обратно в Россию - лавина вооруженных крестьян, возвращающихсядомой без надежд, без продовольствия, без всякой дисциплины. Это быловремя разгрома, время полнейшего социального разложения. Это был распадобщества. Во многих местах вспыхнули крестьянские восстания. Поджогиусадьб часто сопровождались жестокой расправой с помещиками. Это былвызванный отчаянием взрыв самых темных сил человеческой натуры, и вбольшинстве случаев коммунисты несут не большую ответственность за этизлодеяния, чем, скажем, правительство Австралии. Среди бела дня на улицахМосквы и Петрограда людей грабили и раздевали, и никто не вмешивался. Телаубитых валялись в канавах порой по целым суткам, и пешеходы проходилимимо, не обращая на них внимания. Вооруженные люди, часто выдававшие себяза красногвардейцев, врывались в квартиры, грабили и убивали. В начале1918 года новому, большевистскому правительству приходилось вести жестокуюборьбу не только с контрреволюцией, но и с ворами и бандитами всех мастей.И только к середине 1918 года, после того как были расстреляны тысячиграбителей и мародеров, восстановилось элементарное спокойствие на улицахбольших русских городов. Некоторое время Россия была не цивилизованнойстраной, а бурным водоворотом беззаконий и насилия, где слабое, неопытноеправительство вело борьбу не только с неразумной иностранной интервенцией,но и с полнейшим внутренним разложением. И Россия все еще прилагаетогромные усилия, чтобы выйти из этого хаоса. Искусство, литература, наука, все изящное и утонченное, все, что мызовем "цивилизацией", было вовлечено в эту стихийную катастрофу. Наиболееустойчивым элементом русской культурной жизни оказался театр. Театрыостались в своих помещениях, и никто не грабил и не разрушал их. Артистыпривыкли собираться там и работать, и они продолжали это делать; традициигосударственных субсидий оставались в силе. Как это ни поразительно,русское драматическое и оперное искусство прошло невредимым сквозь всебури и потрясения и живо и по сей день. Оказалось, что в Петрограде каждыйдень дается свыше сорока представлений, примерно то же самое мы нашли вМоскве. Мы слышали величайшего певца и актера Шаляпина в "Севильскомцирюльнике" и "Хованщине"; музыканты великолепного оркестра были одетывесьма пестро, но дирижер по-прежнему появлялся во фраке и белом галстуке.Мы были на "Садко", видели Монахова в "Царевиче Алексее" и в роли Яго в"Отелло" (жена Горького, г-жа Андреева, играла Дездемону). Пока смотришьна сцену, кажется, что в России ничто не изменилось; но вот занавеспадает, оборачиваешься к публике, и революция становится ощутимой. Ниблестящих мундиров, ни вечерних платьев в ложах и партере. Повсюдуоднообразная людская масса, внимательная, добродушная, вежливая, плохоодетая. Как на спектаклях лондонского театрального общества, места взрительном зале распределяются по жребию. В большинстве случаев билетыбесплатны. На одно представление их раздают, скажем, профсоюзам, на другое- красноармейцам, на третье - школьникам и т.д. Часть билетов продается,но это скорее исключение. Я слышал Шаляпина в Лондоне, но не был тогда знаком с ним. На этот размы с ним познакомились, обедали у него и видели его прелестную семью. УШаляпина двое пасынков, почти взрослых, и две маленькие дочки, которыеочень мило, правильно, немного книжно говорят по-английски; младшаяочаровательно танцует. Шаляпин, несомненно, одно из самых удивительныхявлений в России в настоящее время. Это художник, бунтарь; он великолепен.Вне сцены он пленяет такой же живостью и безграничным юмором, как г.МаксБирбом. Шаляпин наотрез отказывается петь бесплатно и, говорят, берет завыступление 200 тысяч рублей - около 15 фунтов стерлингов; когда бываетособенно трудно с продуктами, он требует гонорар мукой, яйцами и томуподобным. И он получает то, что требует, так как забастовка Шаляпинапробила бы слишком большую брешь в театральной жизни Петрограда. Поэтомуего дом, быть может, последний, в котором сохранился сейчас относительныйдостаток. Революция так мало коснулась г-жи Шаляпиной, что она спрашиваланас, что сейчас носят в Лондоне. Из-за блокады последний дошедший до неемодный журнал был трехлетней давности. Но театр занимает совершенно особое положение. Для других областейискусства, для литературы в целом, для науки катастрофа 191 1918 годовоказалась совершенно гибельной. Покупать книги и картины больше некому;ученый получает жалованье в совершенно обесцененных рублях. Новый,незрелый еще общественным строй, ведущий борьбу с грабежами, убийствами, сдикой разрухой, не нуждается в ученых; он забыл о них. Первое времясоветское правительство так же мало обращало на них внимания, какфранцузская революция, которой "не требовались химики". Поэтому научнымработникам, жизненно необходимым каждой цивилизованной стране, приходитсятерпеть сейчас невероятную нужду и лишения. Именно помощью им, ихспасением занят теперь в первую очередь Горький. Главным образом благодаряему и наиболее дальновидным деятелям большевистского правительства сейчассоздан ряд "спасательных" учреждений; лучше всего поставлено дело в Домеученых в Петрограде, занимающем старинный дворец великой княгини МарииПавловны. Здесь находится специальный центр распределения продовольствия,снабжающий в меру своих возможностей четыре тысячи научных работников ичленов их семей, в общей сложности около десяти тысяч человек. Тут нетолько выдаются продукты по карточкам, но имеются и парикмахерская,ванные, сапожная и портняжная мастерские и другие виды обслуживания. Естьдаже небольшой запас обуви и одежды. Здесь создано нечто вродемедицинского стационара для больных и ослабевших. Одним из самых необычных моих впечатлений в России была встреча в Домеученых с некоторыми крупнейшими представителями русской науки, изнуреннымизаботой и лишениями. Я видел там востоковеда Ольденбурга, геологаКарпинского, лауреата Нобелевской премии Павлова, Радлова [ошибка Уэллса;академик В.В.Радлов, известный языковед, археолог и этнограф, умер за двагода до этого, в 1918 году], Белопольского и других всемирно известныхученых. Они задали мне великое множество вопросов о последних достиженияхнауки за пределами России, и мне стало стыдно за свое ужасающее невежествов этих делах. Если бы я предвидел это, я взял бы с собой материалы по всемэтим вопросам. Наша блокада отрезала русских ученых от иностранной научнойлитературы. У них нет новой аппаратуры, не хватает писчей бумаги,лаборатории не отапливаются. Удивительно, что они вообще что-то делают. Ивсе же они успешно работают; Павлов проводит поразительные по своемуразмаху и виртуозности исследования высшей нервной деятельности животных;Манухин, говорят, разработал эффективный метод лечения туберкулеза, даже впоследней стадии, и т.д. Я привез с собой для опубликования в печатикраткое изложение работ Манухина, оно сейчас переводится на английскийязык. Дух науки - поистине изумительный дух. Если этой зимой Петроградпогибнет от голода, погибнут и члены Дома ученых, если только нам неудастся помочь им какими-нибудь чрезвычайными мерами; однако они почти незаговаривали со мной о возможности посылки им продовольствия. В Домелитературы и искусств мы слышали кое-какие жалобы на нужду и лишения, ноученые молчали об этом. Все они страстно желают получить научнуюлитературу; знания им дороже хлеба. Надеюсь, что смогу оказаться полезнымв этом деле. Я посоветовал им создать комиссию, которая составила бысписок необходимых книг и журналов; этот список я вручил секретарюКоролевского общества в Лондоне, и он уже предпринял кое-какие шаги.Понадобятся средства, приблизительно три или четыре тысячи фунтовстерлингов (адрес секретаря Королевского общества - Берлингтон Хаус,Вест); согласие большевистского правительства и нашего собственного на этодуховное снабжение России уже получено, и я надеюсь, что в ближайшее времяпервая партия книг будет отправлена этим людям, которые так долго былиотрезаны от интеллектуальной жизни мира. Если б у меня и не было других оснований испытывать удовлетворение отпоездки в Россию, я нашел бы его в тех надеждах и утешении, которые одналишь встреча с нами принесла выдающимся деятелям науки и искусства. Многиеиз них отчаялись уже получить какие-либо вести из зарубежного мира. Втечение трех лет, очень мрачных и долгих, они жили в мире, которым,казалось, неуклонно опускался с одной ступени бедствий на другую, все нижеи ниже, в непроглядную тьму. Не знаю, может быть, им довелось встретитьсяс той или иной политической делегацией, посетившей Россию, но совершенноочевидно, что они никак не ожидали, что им когда-либо придется сноваувидеть свободного и независимого человека, который, казалось, беззатруднений, сам по, себе, прибыл из Лондона и который мог не толькоприехать, но и вернуться снова в потерянный для них мир Запада. Этопроизвело такое же впечатление, как если б в тюремную камеру вдруг зашел свизитом нежданный посетитель. Всем английским любителям музыки знакомо творчество Глазунова; ондирижировал оркестрами в Лондоне и получил звание почетного доктораОксфордского и Кембриджского университетов. Меня глубоко взволновалавстреча с ним в Петрограде. Я помню его крупным, цветущим человеком, асейчас он бледен, сильно похудел, одежда висит на нем, как с чужого плеча.Мы говорили с ним о его друзьях - сэре Хьюберте Перри и сэре ЧарльзеВилльерсе Стэнфорде. Он сказал мне, что все еще пишет, но запас нотнойбумаги почти иссяк. "И больше ее не будет". Я ответил, что бумагапоявится, и даже скоро, но он усомнился в этом. Он вспоминал Лондон иОксфорд; я видел, что он охвачен нестерпимым желанием снова очутиться вбольшом, полном жизни городе, с его изобилием, с его оживленной толпой, вгороде, где он нашел бы вдохновляющую аудиторию в теплых, ярко освещенныхконцертных залах. Мой приезд был для него как бы живым доказательствомтого, что все это еще существует. Он повернулся спиной к окну, за которымвиднелись пустынные в сумерках воды холодной свинцово-серой Невы и неясныеочертания Петропавловской крепости. "В Англии не будет революции, нет? Уменя было много друзей в Англии, много хороших друзей..." Мне тяжело былопокидать его, и ему очень тяжело расставаться со мной... Глядя на всех этих выдающихся людей, живущих как беженцы среди жалкихобломков рухнувшего империалистического строя, я понял, как безмернозависят люди большого таланта от прочности цивилизованного общества.Простой человек может перейти от одного занятия к другому; он может быть иматросом, и заводским рабочим, и землекопом, и т.д. Он должен работатьвообще, но никакой внутренний демон не заставляет его заниматься толькочем-то одним и ничем больше, не заставляет его быть именно таким илипогибнуть. Шаляпин должен быть Шаляпиным или ничем, Павлов - Павловым,Глазунов - Глазуновым. И пока они могут продолжать заниматься своимединственным делом, эти люди живут полнокровной жизнью. Шаляпин все ещевеликолепно поет и играет, не считаясь ни с какими коммунистическимипринципами; Павлов все еще продолжает свои замечательные исследования - встаром пальто, в кабинете, заваленном картофелем и морковью, которые онвыращивает в свободное время. Глазунов будет писать, пока не иссякнетнотная бумага. Но на многих других все это подействовало гораздо сильнее.Смертность среди русской творческой интеллигенции невероятно высока. Вбольшой степени это, несомненно, вызвано общими условиями жизни, но вомногих случаях, мне кажется, решающую роль сыграло трагическое сознаниебесполезности большого дарования. Они не смогли жить в России 1919 года,как не смогли бы жить в краале среди кафров. Наука, искусство, литература - это оранжерейные растения, требующиетепла, внимания, ухода. Как это ни парадоксально, наука, изменяющая весьмир, создается гениальными людьми, которые больше, чем кто бы то ни былодругой, нуждаются в защите и помощи. Под развалинами Российской империипогибли и теплицы, где все это могло произрастать. Грубая марксистскаяфилософия, делящая все человечество на буржуазию и пролетариат,представляет себе всю жизнь общества как примитивную "борьбу классов" и неимеет понятия об условиях, необходимых для сохранения интеллектуальнойжизни общества. Но надо отдать должное большевистскому правительству: оноосознало угрозу полной гибели русской культуры и, несмотря на блокаду инепрестанную борьбу с субсидируемыми нами и французами мятежами иинтервенцией, которыми мы до сих пор терзаем Россию, разрешило эти"спасательные" организации и оказывает им содействие. Наряду с Домомученых создан Дом литературы и искусств. За исключением некоторых поэтов,никто сейчас в России не пишет книг, никто не создает картин. Нобольшинство писателей и художников нашли работу по выпуску грандиозной посвоему размаху, своеобразной|
|
|
