Опера Глинки «Жизнь за царя»

Недавно видел я в первый раз оперу «Жизнь за царя» и никогда не забуду впечатления, которое она на меня произвела. Об ней уже писали многое, более или менее дельно, более или менее беспристрастно, говорили об достоинстве музыки, об недостатках либретто; но, кажется, весь объем оперы, все ее значение остались совершенно незамеченными. Вообще, можно сказать, что критика у нас, — иногда и заносчивая, — всегда робка; она не смеет высказать всю важность художественного произведения, покоряясь в этом, вероятно, духу времени, в котором художественный интерес занимает весьма второстепенное место. Так и опера Глинки еще не оценена. Об ней говорили, как об музыке, исполненной русских мотивов, писанной на русский лад, как об музыке народной или передразнивающей народность, а все-таки не поняли ее, как явление вполне русское и созданное из конца в конец духом жизни и истории русской. — Ее должно рассмотреть с этой точки зрения, не разбирая отдельно ни либретто, ни музыкальной композиции; ибо в истинно художественном произведении смысл и достоинства — целого. Разумеется, я говорю не о художестве на баварский лад. Об увертюре говорить нечего. Увертюра — это опера в зародыше. Она стройна, исполнена жизни или мертва и несвязна, смотря по тому, живой ли, стройной или мертвой и несвязной опере предшествует. Она только интродукция к художественному произведению. Это введение, вполне понятное только тогда, когда прочтешь всю книгу.

Начинается пьеса. Перед вами русская деревня, простая деревня нашего Севера, русская река, которой берега, вероятно, покрыты густым бором, и в этом боре пожни и небольшие пашни. Все просто, как оно есть, как ему следует быть. Православный мир — народ певучий, как и все славяне, так что и самый разговор в песнях кажется естественен. Из мира выдается одна семья, не как преобладающая над другими, но как выражающая ту простую стихию, из которой составлена простая и естественная община. Музыка тихая, заунывная и в то же время разнообразная и богатая мелодией, выражает внутреннюю жизнь всего этого мира семейного и общинного, полного тайных сил и внутренней гармонии. Смутно время для России. Государства нет, ибо нет его выражения — государя. Неприятель в самом сердце страны, недавно выгнанный из Москвы и снова ей угрожающий. Язык художества выражает и скорбь, и страдание борьбы, много раз повторявшиеся в нашей истории; скорбь и страдания, забытые в торжестве, но оставившие следы свои в музыкальном предании. Но в этой скорби не слыхать отчаянья; в ней отзывается уже будущая победа. Государства нет, но семья и община остались, — они спасли Россию. Это видно из отношений городов между собою и из переписки смоленских дворян с их семьями во время междуцарствия. Они воссоздали государство.

Прошли века, государство русское окрепло; но новое нашествие с Запада требует нового сопротивления. Это нашествие не меча и силы, но учения и мысли. И против этих нашествий бессильна всякая вещественная оборона, и сильно одно только — глубокое душевное убеждение. Опасность угрожает уже не государству, но общине и семье. Иные отрывают человека от естественных уз семейства и братского круга естественной общины и отпускают его на полную свободу безродного сиротства, предоставляя ему право примкнуть к новому произвольному обществу, созданному слепою самоуверенностью тесного рассудка; другие принимают его как вещественную, числительную единицу, годную только на поступление в вещественный и числительный итог, называемый государством, и на составление материала для числительных выкладок или механической разработки; и оба учения под разными видами, под разными именами находят себе последователей и приверженцев. Семья и община отстояли Россию: теперь Россия отстоит ли семью и общину?

Веселые вести торжества приходят в глухую северную деревню: народная сила освободила Москву великим ополчением; народный голос выбрал царя Земским Собором; великая община снова сомкнулась в государство. И искусство выражает общую радость, отзывающуюся в радости деревни, в радости семьи успокоенной и торжествующей. Кончен подвиг борьбы. — Сцена переменяется: перед нами уже не деревня, не русский быт, не русский люд, но стан неприятеля. Странны в стане этот блеск, эта роскошь, эти веселые танцы женщин и мужчин (виноват, — кавалеров и дам). Сцена не похожа на стан бродящей толпы удалых разбойников в разоренной стороне. Критика имеет полное право вооружиться против такого нарушения истины; отчего же внутреннее чувство зрителя мирится с ошибкою? Художник имеет свою истину, свое внутреннее ясновидение, совокупляющее воедино явления, далеко отделенные друг от друга или временем, или пространством. Эти яркие люстры, эти веселые танцы и песни, эти щегольские наряды из мечей и перьев, из шелка и лат, все это не в бедной деревне, разграбленной лисовщиною[38], не в лагере бродящей шайки удальцов. Это не мелкий ключ, не один из скудных рукавов разорительного потока, — нет: это его главный родник, это пучинный источник, из которого выливались в продолжение стольких веков неудержимые потоки завоевательной вольницы; это целая столица или целая страна, целая область Запада, полная аристократического рыцарства, удалого и веселого, мягкого как шелк и жесткого как железо, поклоняющегося своей личности и своей силе, презревшего семью, оторвавшегося от общинного братства и грозящего всею силою своею (а еще более всем своим соблазном) всякой стране, где семья и общинное братство еще уцелели. — Первый акт оперы представляет живой антитезис деревни и аристократически-рыцарской дружины, эту вековую борьбу, в которой пролито столько крови победителями, столько слез побежденными. И как отчетливо сознание художника, как жив его музыкальный язык, как ясно просвечивает глубокая истина сквозь веселую игру художественной фантазии!

Начало второго акта возвращает нас снова на православную Русь, в деревенскую семью. Нас встречает песнь, исполненная глубокой, чудной мелодии, песнь, которую, раз услышав, никогда нельзя забыть: так много в ней отражается чувства и теплоты душевной и художественной простоты. Это песнь сироты. Семья не заключается в одних пределах вещественного родства; она расширяется чувством любви и принимает в недра свои тех, которых судьба лишила естественного и родного покрова. Включенье сироты в семью указывает на то высокое нравственное чувство, которым она крепка и животворна для общества. Там, где сильна семья, там нет круглого сироты. Но песня, которой открывается второй акт, исполнена грусти. Так и должно было быть, ибо ничто не заменяет вполне той бессознательной, невыразимой любви, которая связывает членов семьи естественной. Музыка Глинки выражает в звуках то самое чувство, которое старая русская песня высказывает одним словом:

Не ласточка, не касаточка вокруг тепла гнезда увивается.

Между тем готовится свадьба, веселое торжество быта семейного, и в то же время готовится буря, которая еще раз должна разразиться над возрожденною Россиею. Царь, избранный Россиею, не вступил еще в свою столицу, не окружен ратною силою народа. Его охраняет только безоружная любовь деревенской общины, и этим мгновением бессилья должна воспользоваться вооруженная дружина, которой удалые и веселые песни в первом акте так ярко оттеняли тихую гармонию сельского быта. Благородная рыцарская вольница налетела на крестьянскую деревню; она требует проводников к царю и грозит смертью за отказ. Сусанин будет их проводником, но он поведет их на гибель и спасет царя. Сусанин не герой: он простой крестьянин, глава семьи, член братской общины; но на него пал жребий великого дела, и он дело великое исполнит. В нем выражается не личная сила, но та глубокая, несокрушимая сила здорового общества, которая не высказывается мгновенными вспышками или порывами каждого отдельного лица на личные подвиги, но движет и оживляет все великое общественное тело, передается каждому отдельному члену и делает его способным на всякий подвиг терпения или борьбы. Гонец даст знать царю об опасности; Сусанин ведет неприятеля на гибель в непроходимые леса. Слезы скорби семейной провожают будущего страдальца, а за ними раздаются крики раздраженной общины, — крики мщения, голос, никогда не гремевший даром!

В третьем действии перед нами леса и непроходимые дебри, темная ночь, и русский холод, и русская метель. Благородная дружина пробирается вслед за Сусаниным, и слабee становится бодрая песня удальцов, и чаще и святее раздается голос простого человека, призванного быть героем. Между тем часы проходят, и гонец приносит весть к царю, и Россия спасена. Но она спасена не без крови. Для этого спасения прольется кровь не чужая, а своя — из своего русского сердца. Подвиг терпения совершен в лице Сусанина, жертвующего жизнью за царя. Россия оттерпелась от беды в одном лице, как и в стольких других, в одно мгновение, как и в продолжение стольких веков, так же, как она оттерпелась от стольких неприятелей до нашего времени; так же, как она оттерпится и вперед, если богу угодно будет ей послать испытание. Но с Сусаниным погиб и неприятель, ибо никогда даром не проходило, никогда даром не пройдет посягательство на внутреннюю жизнь России. Действие кончено; но из него, как из зерна, павшего в землю, должен вырасти богатый плод, и плод этот развивается в эпилоге, чудном создании современного искусства. Скорбь и радость, величие и простота, торжество и отголоски страдания слились в одно неподражаемое целое. Сцена в Москве: и вот оно перед вами — все то, что куплено кровью крестьянина Сусанина. Единство государства в нововенчанном царе, единство земли в Москве, ее живой, много страдавшей столице, и другое, высшее единство, про которое говорит медь колоколов с сорока сороков московских и которое обнимает не один народ, не одно племя, но и всех далеких братий наших на юг, и на восток, и на запад и должно обнять все человеческое братство.

Таково впечатление, произведенное оперою Глинки. Пределов художнику, пределов художеству полагать нельзя; быть может, и лучшее, и высшее будет создано в русском музыкальном мире, может быть тем же компонистом, которому обязаны мы оперою «Жизнь за царя». Но что бы ни было вперед, это произведение останется бессмертным не только как первая русская опера, но и как вполне русское создание. Новая эра не будет уже довольствоваться пастичьями и подражаниями старым формам, этим мертвым торжествам баварского искусства. Она создаст новые живые формы, полные духовного смысла, в живописи и зодчестве, были бы только художники вполне русские и жили бы вполне русскою жизнью. Словесность и музыка дали уже великий пример в Гоголе и Глинке.

Нет человечески истинного без истинно народного!

<1844>

И.В. Киреевский