 |
Русская литературная критика XIX века
|
|
|
|
Учебное пособие
Часть II
Тверь 2007
В учебном пособии собраны основные литературно-критические тексты, необходимые для подготовки к практическим занятиям по курсу «История и теория русской литературной критики XVIII—XIX веков». Часть II включает тексты 1840-х гг., относящиеся к полемике вокруг поэмы Н. В. Гоголя «Мертвые души» и «натуральной школы». Рекомендуется для студентов филологических факультетов вузов.
Васильева С. А. Русская литературная критика XIX в.: Учебное пособие. Часть II. — Тверь, 2007. — 135 с.
Рецензенты:
Н.Д. Михайлова, кандидат филологических наук, доцент кафедры русского языка Тверской государственной медицинской Академии
И.А. Трифаженкова, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературоведения и языкознания Государственной академии славянской культуры
Печатается по решению Научно-методического совета Тверского государственного университета
© С. А. Васильева
Содержание
«Натуральная школа» в критике 1840-х гг. 4
«Мертвые души» Гоголя в оценке критики 6
С.П. Шевырев
«Похождения Чичикова, или мертвые души», поэма Н.В. Гоголя. 7
К.С. Аксаков.
Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или мертвые души 24
В. Г. Белинский.
Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова или мертвые души 33
В. Г. Белинский.
Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души» 39
Полемика вокруг «Физиологии Петербурга» и
«Петербургского сборника» 41
В.Г. Белинский.
Вступление [к сборнику «Физиология Петербурга»] 42
К.С. Аксаков.
Физиология Петербурга,
составленная из трудов русских литераторов. 51
В.Г. Белинский.
Взгляд на русскую литературу 1846 года. 52
|
|
|
Ю.Ф. Самарин.
О мнениях «Современника», исторических и литературных. 52
В.Г. Белинский.
Ответ «Москвитянину». 52
С.П. Шевырев.
«Петербургский сборник», изданный Н. Некрасовым. 52
В.Г. Белинский.
Взгляд на русскую литературу 1847 года. 52
«Натуральная школа» в критике 1840-х гг.
I. Этапы творческой эволюции В.Г. Белинского. Белинский о литературном процессе в начале 1840-х гг.
II. Возникновение «натуральной школы».
1. Движение русской литературы к «натуральной школе» (связь «натуральной школы» с предшествующим литературным развитием).
2. Гоголь как предшественник «натуральной школы». Отклики на первый том «Мертвых душ» в периодической печати. Полемика Белинского со славянофилами.
III. Борьба Белинского за «натуральную школу».
1. Роль «обыкновенных талантов» и «гениев» в развитии литературы.
2. Пафос социальной действительности в «натуральной школе», литература как «выражение общества». «Отрицательное направление» произведений «натуральной школы».
3. Принципы реализма и типизации в «натуральной школе».
4. Жанры «натуральной школы» (роман и повесть как ведущие жанры в литературе 1840-х годов).
5. Полемика вокруг «Физиологии Петербурга» и «Петербургского сборника». Произведения писателей «натуральной школы» (Д.В. Григоровича, А.И. Герцена, И.А. Гончарова, И.С. Тургенева и др.) в интерпретации Белинского
Тексты
1. Белинский В.Г. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души; Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя «Мертвые души»; Ответ «Москвитянину; Вступление к сб. «Физиология Петербурга»; Взгляд на русскую литературу 1846 года; Взгляд на русскую литературу 1847 года.
2. Шевырев С.П. Похождения Чичикова или мертвые души. Поэма Н.В. Гоголя; «Петербургский сборник», изданный Н. Некрасовым.
3. Аксаков К.С. Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души; Физиология Петербурга; Три критические статьи г-на Имрек (ст. III).
|
|
|
4. Самарин Ю.Ф. О мнениях «Современника», исторических и литературных (ч. III).
Литература
1. Егоров Б.Ф. Литературно-критическая деятельность Белинского. М., 1982. гл. IV.
2. Кулешов В. «Натуральная школа» в русской литературе XIX в. М., 1982.
3. Соболев П.В. Эстетика Белинского. М., 1978. С. 189 — 230.
Дополнительна литература
1. Жук А.А. Сатира натуральной школы. Саратов: изд-во Сарат. ун-та, 1979. Гл. 1.
2. Егоров Б.Ф. О мастерстве литературной критики. Жанры. Композиция. Стиль. Л., С. 118 — 131.
3. Мезенцев П.А. Белинский и русская литература. Гл. IV. С. 317 — 339.
Кроме А.С. Хомякова, К.С. Аксакова, И.В. Киреевского (см. о них: Часть I. С. 49—50),ярким представителем славянофильской критики был Юрий Федорович Самарин (1819—1876) — публицист, критик, историк, общественный деятель. Известность ему принесла статья «О мнениях «Современника», исторических и литературных» (1847), направленная против «натуральной школы». В статье «Два слова о народности» (1856) Самарин отстаивал идею народности гуманитарных наук, рассматривая народность как самобытное, национальное воззрение.
Шевырев Степан Петрович (1806—1864) —поэт, переводчик, критик, филолог. Шевырев во многом разделял националистические и реакционные взгляды критики «официальной народности», в то же время его симпатии склонялись к славянофильству. Он противопоставлял Восток (Россию и родственные ей славянские страны) «загнивающему» Западу с его «ядовитой» цивилизацией. При этом «здоровые начала», которые Запад должен был «занять» у Востока, заключались, по Шевыреву, в духе христианской веры и смирении.
Центральной фигурой в литературной критике XIX в. является Виссарион Григорьевич Белинский (1811—1848). Он создал оригинальную концепцию развития литературы, основанную на оценке творчества Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Он обосновал позиции «натуральной школы» и «гоголевского» направления в литературе и критике. На его открытия будут опираться представители практически всех литературно-критических направлений и течений второй половины XIX в.
Белинский органично воспринял идеи социальной направленности и гражданственности литературы от декабристской критики, принципы народности и верности действительности от «Московского телеграфа» братьев Полевых и Надеждина. В целом от критики романтиков Белинский унаследовал принцип рассмотрения любого явления в его развитии и многогранности и историзм, то есть оценку литературы с позиций отражения исторического бытия и духа народа.
|
|
|
Споры о путях дальнейшего развития литературы стали особенно острыми во второй половине 1830—1840-е гг. Особенно часто объектом критического анализа становились произведения крупнейших представителей русской литературы — Пушкина, Лермонтова, Гоголя. Каждый из названных авторов начинал с романтизма и к реализму пришел самостоятельно. В это же время начинается литературная деятельность Белинского. Однако в 1837 г. погибает Пушкин, затем Гоголь уезжает за границу, в философском развитии Белинского наступает временное «примирение с действительностью». Лишь с 1842 г., когда появляется первый том «Мертвых душ» Гоголя, Белинский в полной мере начинает разрабатывать такие понятия, как «естественность», «правдивость» в литературе и искусстве, «реальная школа», и др.
Термин «натуральная школа» впервые употребил Ф.В. Булгарин в критическом фельетоне, посвященном «Петербургскому сборнику» («Северная пчела». 1846. № 22. 26 января). В ответ Белинский в рецензии на «Воспоминания Фаддея Булгарина» принимает этот термин и даже благодарит Булгарина за «удачно приданный ей [школе] эпитет», однако вкладывает в него совершенно иной смысл: «натуральная школа», в отличие от старой не натуральной, искусственной и ложной, значит школа естественная правдивая изображающая жизнь без прикрас. В таком значении термин вошел в обиход и закрепился в литературоведении и критике.
Борьба за Гоголя, за «отрицательное» направление в литературе имела для Белинского принципиальное значение, он уделил много внимания его творчеству. В обзоре «Русская литература в 1841 году» Белинский подчеркивал, что с Гоголя начинается новый период русской литературы. Целый ряд статей он посвятил Гоголю в ходе полемики о «Мертвых душах» в 1842 г.
|
|
|
Белинский оказал огромное влияние на развитие русской литературы второй половины XIX в. Последователями Белинского считали себя как сторонники революционно-демократической критики, так и сторонники эстетической критики, что неудивительно — критик, с одной стороны, уделял большое внимание вопросам художественности, эстетической ценности литературных произведений, а с другой — ставил и решал вопросы общественные, исторические и политические.
«Мертвые души» Гоголя в оценке критики
Публикация первого тома «Мертвых душ» Н.В. Гоголя вызвала многочисленные отклики в печати. Ряд статей посвятил поэме Белинский («“Похождения Чичикова или Мертвые души”. Поэма Н. Гоголя», «Несколько слов о поэме Гоголя “Похождения Чичикова или Мертвые души”», «Объяснение на объяснение по поводу поэмы Гоголя “Мертвые души”»), вступив в спор с К.С. Аксаковым. Аксаков писал о возрождении древнего эпоса в «Мертвых душах», ставил Гоголя рядом с Гомером и Шекспиром, подчеркивал в поэме «эпическое созерцание», раскрытие «тайн русской жизни» («Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова, или Мертвые души», «Объяснение»). Белинский настаивал на социально критическом пафосе поэмы, но уже тогда довольно осторожно отнесся к авторским (лирическим) отступлениям. Резко отрицательные отзывы опубликовали Н.А. Полевой (Русский вестник. 1842. № 6), Н. Греч (Северная пчела. 1842. № 137), К.П. Масальский (Сын Отечества. 1842. № 6), О.И. Сенковский (Библиотека для чтения. 1842. № 8). Рецензенты, в частности, делали акцент на антипатриотизме писателя. Наиболее категоричной была заметка Полевого; Греч и Масальский оговаривались, что в поэме есть некоторые художественные достоинства. Сочувственно отнесся к «Мертвым душам» П.А. Плетнев (Современник. 1842. Т. XXVII). С.П. Шевырев посвятил поэме две статьи (Москвитянин. 1842. №. 7, 8). В первой он знакомил читателей с действующими лицами и сюжетом, во второй — анализировал произведение в целом. Критические замечания Шевырева о художественной расточительности гоголевского письма и неполноте комического взгляда на жизнь Гоголь назвал полезными для него.
С.П. Шевырев
«Похождения Чичикова, или мертвые души», поэма Н.В. Гоголя
Статьяпервая
<...> Давно уже поэтические явления не производили у нас движения столь сильного, какое произвели «Мертвые души»; но мы живем, к сожалению, в такое время, когда едва ли может явиться создание, которое соединило бы единодушно все голоса в свою пользу. Если бы гений первой степени, сам Шекспир, явился снова, то и он в наше время едва ли покорил бы себе умы, разделенные странным разномыслием!
|
|
|
Мудрено ли после этого, что произведение Гоголя подверглось разнообразным толкам и суждениям? Мы заметили даже, что мнение едва ли когда делилось на столь противоположные крайности, как в настоящем случае; такое явление не должно быть без причины — нет, оно чрезвычайно важно и требует объяснения. Можно было даже встретить таких людей, которые сами в себе соединяли эти крайние противоположности, колебались между тем и другим мнением и не в силах были дать себе полного отчета в своей странной нерешимости. Если такое явление действительно совершилось в людях мыслящих, беспристрастных, простодушно принимавших впечатления — то причина ему должна, конечно, содержаться в самом создании. Мы так и полагаем.
Две стороны имеет всякое произведение художника; одною стороною обращено оно к жизни, из которой черпает свой материал, свое содержание, но другою все оно принадлежит создателю, все есть плод его творческого духа, тайна его внутренней жизни. Ценители по большей части делятся на две стороны: одни смотрят только на содержание и на ту связь, которая находится между произведением и жизнию, особенно современною; другие наслаждаются искусством художника безотчетно или с отчетом, и не тревожит их вопрос о жизни. Давно не встречали мы произведения, в котором внешняя жизнь и содержание представляли бы такую резкую и крайнюю противоположность с чудным миром искусства, в котором положительная сторона жизни и творящая сила изящного являлись бы в такой разительной между собою борьбе, из которой один лишь талант Гоголя мог выйти достойно с венцом победителя. Может быть, таков должен быть характер современной поэзии вообще: — как бы то ни было, — но здесь первый источник разногласию мнений, которыми встречено произведение. Ясно, что взгляд на него будет тогда только полон, когда обнимет обе стороны: сторону жизни и искусства, и покажет их взаимное отношение в создании художника. Вот та трудная задача, которую мы задаем себе теперь и на которую будем отвечать по мере сил наших и по внутреннему, беспристрастному убеждению.
Раскроем сначала сторону жизни внешней и проследим поглубже те пружины, которые поэма приводит в движение. Кто герой ее? Плутоватый человек, как выразился сам автор. В первом порыве негодования против поступков Чичикова, можно бы прямее назвать его и мошенником. Но автор раскрывает нам глубоко всю тайную психологическую биографию Чичикова; берет его от самых пелен, проводит через семью, школу и все возможные закоулки жизни, и нам открывается ясно все его развитие, и мы увлечены необыкновенным даром постижения, какой раскрыт автором при чудной анатомии этого характера. Внутренняя наклонность, уроки отца и обстоятельства воспитали в Чичикове страсть к приобретению. Проследив героя вместе с автором, мы смягчаем имя мошенника — и согласны его даже переименовать в приобретателя. Что же? герой, видно, пришелся по веку. Кто ж не знает, что страсть к приобретению есть господствующая страсть нашего времени, и кто не приобретает? Конечно, средства к приобретению различны, но когда все приобретают, нельзя же не испортиться средствам — и в современном мире должно же быть более дурных средств к приобретению, чем хороших. Если с этой точки зрения взглянуть на Чичикова, то мы не только поддадимся на приглашение автора назвать его приобретателем, но даже принуждены будем воскликнуть вслед за автором: да уж полно, нет ли в каждом из нас какой-нибудь части Чичикова? Страсть к приобретению ужасно как заразительна: на всех ступенях многосложной лестницы состояний человека в современном обществе едва ли не найдется по нескольку Чичиковых. Словом, всматриваясь все глубже и пристальнее, мы наконец заключим, что Чичиков в воздухе, что он разлит по всему современному человечеству, что на Чичиковых урожай, что они как грибы невидимо рождаются,— что Чичиков есть настоящий герой нашего времени, и следовательно по всем правам может быть героем современной поэмы.
Но из всех приобретателей Чичиков отличился необыкновенным поэтическим даром в вымысле средства к приобретению. Какая чудная, подлинно вдохновенная, как называет ее автор, мысль осенила его голову! Раз поговоривши с каким-то секретарем и услыхав от него, что мертвые души по ревизской сказке числятся и годятся в дело, Чичиков замыслил скупить их тысячу, переселить на Херсонскую землю, объявить себя помещиком этого фантастического селения и потом обратить его в наличный капитал посредством залога. Не правда ли, что в этом замысле есть какая-то гениальная бойкость, какая-то удаль плутовства, фантазия и ирония, соединенные вместе? Чичиков в самом деле герой между мошенниками, поэт своего дела: посмотрите, затевая свой подвиг, какою мыслию он увлекается: «А главное то хорошо, что предмет-то покажется всем невероятным, никто не поверит». Он веселится своему необычайному изобретению, радуется будущему изумлению мира, который до него не мог выдумать такого дела, и почти не заботится о последствиях, в порыве своей предприимчивости. Самопожертвование мошенничества доведено в нем до крайней степени: он закален в него, как Ахилл в свое бессмертие, и потому, как он, бесстрашен и удал.
Для того чтобы привести в исполнение свой поэтический замысел, Чичиков должен был найти особенный город N и людей к тому способных. Герой и его предприятие привели за собою неизбежно достойное их окружение. Некоторые читатели порицают автора за выводимые им лица; но это напрасно. Автор весьма благоразумно предупредил подобные упреки, сказав, что «если лица, доныне являвшиеся, не пришлись по вкусу читателя, то вина не его, а Чичикова, который здесь вполне хозяин». В самом деле, если герой пришелся по веку, если его замысел отличается какою-то поэзиею изобретения, то, конечно, он не мог его исполнить в ином городе и с другими лицами, кроме тех, какие изображены чудною мастерскою кистию создателя поэмы <…>[41].
Вот те лица, с которыми Чичиков приводит в действие свой замысел. Все они, кроме особых свойств, каждому собственно принадлежащих, имеют еще одну черту, общую всем: гостеприимство, это русское радушие к гостю, которое живет в них и держится как будто инстинкт народный. Замечательно, что даже в Плюшкине сохранилось это природное чувство, несмотря на то, что оно совершенно противно его скупости: и он счел за нужное попотчевать Чичикова чайком, и велел было поставить самовар, да, к счастью его, сам гость, смекнувший дело, отказался от угощения.
При Чичикове находятся еще два лица, два верные спутника: засаленный лакей Петрушка в сюртуке, которого никогда не скидает он, и кучер Селифан. Замечательно, что первый, находясь всегда около своего барина, подражая ему в костюме и умея даже читать, провонял, а Селифан, будучи всегда с лошадьми и в конюшне, сохранил свежую, непочатую русскую природу. Выходит на проверку, что у Чичиковых всегда так бывает: Петрушка лакей совершенно по герою: это его живой, ходячий атрибут; глубоко замечание автора об том, как он читает все, что бы ему ни попалось, и как в чтении нравится ему более процесс самого чтения, что вот-де из букв вечно выходит какое-нибудь слово. — Кучер Селифан совсем другое дело: это новое, полное типическое создание, вынутое из простой русской жизни. Мы не знали об нем до тех пор, пока дворня Манилова не напоила его пьяным и пока вино не открыло нам всю его славную и добрую натуру. Напивается он пьян более для того, чтобы поговорить с хорошим человеком. Вино расшевелило Селифана: он пустился в разговоры с лошадьми, которых в своем простодушии считает почти своими ближними. Его доброе расположение к Гнедому и к Заседателю и особенная ненависть к подлецу Чубарому, о котором он надоедает даже и барину своему, чтобы его продал, взяты из натуры всякого кучера, имеющего к своему делу особое призвание. Похвалился наш пьяный Селифан, что не перекинет, а когда случилась с ним беда, как наивно вскричал он: вишь ты и перекинулась! — За то уж с каким радушием и покорностью отвечал он барину на его угрозы: «почему ж не посечь, коли за дело, на то воля господская... почему ж не посечь?»...
Из всех лиц, какие до сих пор являются в поэме, самое большее участие наше возбуждено к неоцененному кучеру Селифану. В самом деле, во всех предыдущих лицах мы живо и глубоко видим, как пустая и праздная жизнь может низвести человеческую натуру до скотской. Каждое из них представляет разительное сходство с каким-нибудь животным. Собакевич, как мы уже сказали, соединил в одном себе породу медвежью и свиную; Ноздрев очень похож на собаку, которая без причины в одно и то же время и лает, и обгрызывается, и ласкается; Коробочку можно бы сравнить с суетливою белкой, которая собирает орешки в своем закроме и вся живет в своем хозяйстве; Плюшкин, как муравей, одним животным инстинктом, все что ни попало, тащит в свою нору; Манилов имеет сходство с глупым потатуем (Потатуй (потатуйка) — птица, то же, что удод), который, сидя в лесу, надоедает однообразным криком и как будто мечтает об чем-то; Петрушка со своим запахом превратился в пахучего козла; Чичиков плутовством перещеголял всех животных и тем только поддержал славу природы человеческой... Один лишь кучер Селифан век свой прожил с лошадьми и сохранил всех вернее добрую человеческую натуру. Но есть еще лицо, живущее в поэме своею полною, цельною жизнию и созданное комическою фантазиею поэта, которая в этом создании разыгралась вволю и почти отрешилась от существенной жизни: это лицо есть город N. В нем вы не найдете ни одного из наших губернских городов, но он сложен из многих данных, которые, будучи подмечены наблюдательностью автора в разных концах России и прошед через его комический юмор, слились в одно новое, странное целое. <...>
Вот материалы, которые поэт взял из жизни и перенес в свою поэму! Мы, излагая содержание, умышленно обнажили всю эту жизнь от прелестей искусства, чтобы удобнее дать заметить ее значение. И вот слышим вокруг себя раздающиеся вопросы: что же в этой жизни? Чем она привлекательна? Что занимательного в ней? Что за выбор предмета, героя и лиц? <...>
В самом доле, истинные поэтические создания совершаются, как сны, в которых мы не бываем властны. Можно даже продолжить это сравнение. Замечено, что сны наши много зависят от пищи, нами принимаемой, и от впечатлений жизни внешней: так и видения поэта не зависят ли от той внутренней пищи, которую предлагает ему жизнь современная, его окружающая? — Представьте же себе то ужасное состояние поэта, когда ему, вместо идеальных видений, все представляются страшные кошмары из действительной жизни; когда вместо Ахиллов, Агамемнонов, Гамлетов, Лиров, снятся ему Лягушки, Осы, Гарпагоны, Дон-Кихоты, Санчо-Пансы, Чичиковы, Собакевичи и Ноздревы!.. Куда он денется от такого роя? Как ему развязаться с своими героями, которых он невинная жертва? Как согласить ему жизнь с искусством? <...>
Но как мы ни оправдывай поэта, все вокруг нас раздаются еще вопросы: что нам за дело до ваших кошмаров поэтических? Довольно того, что раз в действительности существуют Ноздревы, Чичиковы, Собакевичи: к чему же еще в другой раз повторять их и давать им посредством искусства бытие долговечное, нескончаемое? Согласитесь, что если бы вам случилось наперед узнать, что вы в таком-то месте непременно встретите одно из этих трех лиц, то, конечно, вы лучше поедете в объезд и сделаете тридцать верст крюку, чтобы только не встретить какого-нибудь Ноздрева или Собакевича. Какая же охота знакомиться с ними в вашей поэме?
Мы согласимся с тем только, что замечание ваше чрезвычайно остроумно и метко, но извините нас, если не согласимся с ним в его сущности. В нем те же две стороны, какие и во всем вопросе, нами решаемом: сторона жизни и искусства. Разделим их порознь, чтобы лучше разобрать, в чем дело.
Сначала об жизни. Вы говорите: довольно того, что весь этот мир существует на деле; к чему еще переводить его в мир искусства? Но без поэта, знали ли бы вы, что он точно существует на деле? А если бы и знали, понятно ли б было для вас все его глубокое значение, вся его тайная, невидимая, с первого взгляда незаметная связь с миром, вас окружающим? Разве не любопытно, даже не необходимо вам знать, что Собакевичи, Ноздревы, Чичиковы, Коробочки — ваши соотечественники, ваши земляки, члены того же народа и государства, к которому вы принадлежите; что вы с ними составляете одно слитное, нераздельное целое; что они необходимые действующие звенья в огромной цепи русского царства, что их сила электрически действует непременно и на вас? Что за странное, не только нехристианское, даже не русское чувство, заключающее вас в вашем спокойном и самодовольном одиночестве, в тесноте вашего светлого и избранного круга, который вы себе идеально и по вашему вкусу составили! <...>
Из сказанного прежде нами ясно, почему не правы те, которые или величаво и гордо брезгают содержанием поэмы Гоголя, стороною жизни действительной, или считают за ненужное обращать внимание на содержание его поэмы, восхищаясь отвлеченно одним только его искусством. Мы совершенно не разделяем этих мнений: весь этот странный мир сельских и губернских героев, открытый фантазиею Гоголя, мир, о котором мы имели какое-то смутное понятие, как во сне, но который теперь так ясно и живо, как будто наяву совершается в очах наших,— по нашему образу мыслей, имеет весьма глубокое и великое современное значение. Обратите внимание даже на яркую противоположность этого мира с тем, который вас так великолепно, так пленительно окружает, Собакевичи, Ноздревы, город N., наши деревни, яркие картины внутреннего быта России, представь вам ясно среди вашего пышного сна, разрушат много светлых очарований, низведут вас из мира мечтаний высоких в мир голой существенности и направят внимание ваше на такие вопросы, которые без того не раздались бы, может быть, в уме вашем!
Вникайте далее. Сделка, соединяющая Чичикова с лицами поэмы и составляющая главное содержание, главное действие, в ней развиваемое, подает повод ко многим комическим сценам, в которых неистощимый талант автора сумел так искусно представить один и тот же мотив, разнообразя его по характерам тех лиц, с коими сходится Чичиков. Предмет сделки весьма затейливо придуман комическою фантазиею поэта: в нем ничего нет такого, чтобы наружно с первого взгляда нас отвращало — это было бы и противно самим требованиям искусства — но по мере того, как вы сквозь смех и игру фантазии проникаете в глубь существенной жизни, вам становится грустно, и смех ваш переходит в тяжкую задумчивость, и в душе вашей возникают важные мысли о существенных основах русской жизни.
Обратите внимание также на все эти села, которые по очереди предстают перед вами со всеми их помещиками: как в каждом из них отражается всеми чертами характер хозяина! А размышления Чичикова над купленными душами! Сколько в них глубоких наблюдений над русскою жизнию! А вся пустая бессмыслица в действиях города N! И в ней немало значительной правды...
Да, чем глубже вглядитесь вы в эту поэму, тем важнее предстанет вам ее с виду забавное содержание — и вы последуете совету, который автор предлагает вам на одной из последних страниц своей поэмы: — исчезнет смех, утомивший уста ваши, и глубокая, внутренняя дума смежит их, и оправдаются над вами другие слова автора, сказанные им в другом месте: «веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает, что взбредет в голову». Пора, пора уже нам от блестящей жизни внешней, которая нас слишком увлекает, возвращаться к внутреннему бытию, к действительности собственно русской, как бы ни казалась она ничтожна и отвратительна нам, увлекаемым незаслуженною гордостию чужого просвещения, — и потому каждое значительное произведение русской словесности, напоминающее нам о тяжелой существенности нашего внутреннего быта, открывающее те захолустья, которые лежат около нас, а нам кажутся за горами потому только, что мы на них не смотрим, каждое такое произведение, заглядывающее в глубь нашей жизни, кроме своего достоинства художественного, может по всем правам иметь достоинство и благородного подвига на пользу отечества. Русская словесность никогда не чуждалась этого практического назначения, а всегда призывала народ к сознанию своей внутренней жизни, — и правительство наше (честь и хвала ему) никогда не скрывало от нас таких сознаний, если только совершались они талантами истинными, с искренним чувством любви к России и с уверенностью в ее высоком назначении. В пышном веке Екатерины Фонвизин вывел перед нами семейство Простаковых и раскрыл одну из глубоких ран тогдашней России в семейном быту и воспитании. В наше время тот же подвиг совершен был Гоголем в «Ревизоре» и совершается теперь в другой раз в «Мертвых душах». От самых времен Кантемира до наших словесность связывала свои произведения с существенностию русской жизни — и только одни кроты в современной критике, не постигающие в слепом бреду своем ни России, ни ее литературного развития, не видят той глубокой, внутренней связи, какая была искони у нас между жизнию и словесностию.
Заключим же: наша русская жизнь своею грубою, животной, материальною стороною глубоко лежит в содержании этой первой части поэмы и дает ей весьма важное, современное, с виду смешное, в глубине грустное значение. Поэт обещает нам представить и другую сторону той же нашей жизни, разоблачить перед нами сокровища русской души: конец его поэмы исполнен благородного, высокого предчувствия этой иной, светлой половины нашего бытия. С нетерпением ожидаем его грядущих вдохновений: да низойдут они на него скорее, но и теперь благодарим его за вскрытие многих внутренних тайн, которые лежат в основе русского бытия и доступны только проницательному взгляду поэта, одаренного могучим ясновидением жизни.
Статья вторая
<...> Первый вопрос о том, что изобразил художник, относящийся к определению связи, какая находится между произведением и жизнью, нами уже решен. Перейдем же теперь ко второму! как изобразил художник жизнь, им избранную.
Одно из первых условий всякого изящного произведения искусства есть водворение полной блаженной гармонии во всем внутреннем существе нашем, которая не свойственна обыкновенному состоянию жизни. Но изображение предметов из грубой, низкой, животной природы человека производило бы совершенно противное тому действие и нарушало бы вовсе первое условие изящного впечатления — водворение гармонии в нашем духе, — если бы не помогало здесь усиление другой стороны, возвышение субъективного духа в самом поэте, воссоздающем этот мир. Да, чем ниже, грубее, материальнее, животнее предметный мир, изображаемый поэтом, тем выше, свободнее, полнее, сосредоточеннее в самом себе должен являться его творящий дух; другими словами, чем ниже объективность им изображаемая, тем выше должна быть, отрешеннее и свободнее от нее его субъективная личность.
Сия последняя проявляется в юморе, который есть чудное слияние смеха и слез, посредством коего поэт соединяет все видения своей фантазии с своим собственным человеческим существом. Неистощим комический юмор Гоголя; все предметы, как будто нарочно, по его воле становятся перед ним смешною их стороною; даже имена, слова, сравнения подвертываются к нему такие, что возбуждают смех; конечно, заразительный хохот пронесся вместе с «Мертвыми душами» по всем пределам России, где только их читали. Но тот не далеко слышит и видит, кто в ярком смехе Гоголя не замечает глубокой затаенной грусти. В «Мертвых душах» особенно часто веселость сменяется задумчивостью и печалью. Смех принадлежит в Гоголе художнику, который не иным чем как смехом может забирать в свои владения весь грубый скарб низменной природы смертного; но грусть его принадлежит в нем человеку. Как будто два существа виднеются нам из его романа: поэт, увлекающий нас своею ясновидящею и причудливою фантазиею, веселящий неистощимою игрою смеха, сквозь который он видит все низкое в мире, — и человек, плачущий глубоко и чувствующий иное в душе своей в то самое время, как смеется художник. Таким образом в Гоголе видим мы существо двойное или раздвоившееся; поэзия его не цельная, не единичная, а двойная, распадшаяся. Как этот разрыв в нем примиряется и доходит до полного согласия — мы увидим ниже.
Яркий смех поэта, переливаясь через глубокую думу и печаль, превращается в нем так часто в возвышенные лирические движения: тот же самый человек, который теперь только перед вами так беззаботно смеялся и смешил вас, является вдохновенным прорицателем, с торжественною думою на важном челе своем. Эта способность так легко переходить от хохота ко всем оттенкам чувства до самых высоких лирических восторгов показывает, что смех поэта проистекает в нем не от холодного рассудка, который все отрицает и потому над всем смеется, но от глубины чувства, которое в самой природе человеческой двоится на веселье и горе. Вот чем юмористический хохот Гоголя отличен от того пустого пересмешничества (persifflage), которое часто встречается во французской литературе и ведет свое начало от Вольтера. Пересмешник издевается рассудком, а не чувством смеется: хохот первого утомляет под конец своею пустотою, тогда как хохот второго часто заставляет задумываться...
Подкрепим наше мнение о характере юмора Гоголева его собственными словами, в которых он так верно и сильно высказывает нам самого себя и открывает тайны души своей. Редко случается встретить в поэте сознание своего характера и искусства: Гоголь принадлежит к числу сих немногих исключений. Разбором характера Хлестакова в «Ревизоре» он доказал, как отчетливо понимает свои создания. «Мертвые души» исполнены также глубокомысленных замет о состоянии души поэта и о том, как он сам смотрит на свои произведения. В первой статье мы уже привели одно из таких мест: теперь снова повторим его кстати и прочтем еще далее.
Стран. 107... «Но то на свете дивно устроено: веселое мигом обратится в печальное, если только долго застоишься перед ним, и тогда бог знает, что взбредет в голову».— И далее стран. 108. «Зачем же среди недумающих веселых, беспечных минут, сама собою вдруг пронесется иная чудная струя: еще смех не успел совершенно сбежать с лица, а уже стал другим среди тех же людей и уже другим светом осветилось лицо»...В этих словах не то же ли самое, что мы выше сказали?
Но вот еще место, в котором гораздо яснее высказана та же мысль в отношении к самому поэту: «И долго ещё определено мне чудной властью идти об руку с моими странными героями, озирать всю громадно-несущуюся жизнь, озирать ее сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы!» Слова драгоценные, глубокие, поднятые с самого дна души и сказавшиеся в одну из тех редких светлых минут, когда поэт и человек бывают ясны самому себе!
Сии-то незримые, неведомые миру слезы проглядывают очень часто в поэме Гоголя; для того, кто хочет вглядеться глубже, они очень заметны сквозь игривый звон комического смеха, и мы несколько раз испытали на самих себе переход от шумного веселья к грустной задумчивости. Подкрепим это свидетельствами из самого произведения. Главный мотив, на котором держится все комическое действие поэмы, продажа мертвых душ, с первого раза кажется только забавен, и в самом деле так искусно найден комическою фантазией художника: тут нет ничего никому обидного, ни вредного — что такое мертвые души? — так ничего, не существуют, а между тем из-за них-то поднялась такая тревога. Здесь источник всем комическим сценам между Чичиковым и помещиками и кутерьме, какая заварилась во всем городе. Мотив с виду только что забавный, — клад для комика; — но когда вы прислушаетесь к сделкам Чичикова с помещиками, когда потом вместе с ним (в VII главе поэмы), или лучше с автором, который здесь напрасно уступил место своему герою, вы раздумаетесь над участью всех этих неизвестных существ, внезапно оживающих перед вами в разных типах русского мужика, — глубокая ирония выглянет в мотиве и невольною думою осенится ваше светлое чело.
Взгляните на расстановку характеров: даром ли они выведены в такой перспективе? Сначала вы смеетесь над Маниловым, смеетесь над Коробочкою, несколько серьезнее взглянете на Ноздрева и Собакевича, но, увидев Плюшкина, вы уже вовсе задумаетесь: вам будет грустно при виде этой развалины человека.
А герой поэмы? Много смешит он вас, отважно двигая вперед свой странный замысел и заводя всю эту кутерьму между помещиками и в городе; но когда вы прочли всю историю его жизни и воспитания, когда поэт разоблачил перед вами всю внутренность человека, — не правда ли, что вы глубоко задумались?
Наконец, представим себе весь город N. Здесь, кажется, уж донельзя разыгрался комический юмор поэта, как будто к концу тома сосредоточив все свои силы. Толки жителей о душах Чичикова и их нравственности, бал у губернатора, появление Ноздрева, приезд Коробочки, сцена двух дам, слухи в городе о мертвых душах, о похищении губернаторской дочки, вздор, тревога, кутерьма, сутолока, весть о новом генерал-губернаторе и съезд у полицмейстера, на котором рассказывается повесть о капитане Копейкине!.. Как не изумиться тому, с какою постепенностью растет комическое действие и как беспрерывно прибывают новые волны в смешливом юморе автора, которому здесь просторное раздолье? Как будто сам демон путаницы и глупости носится над всем городом и всех сливает в одно; здесь, го
|
|
|
