История промышленного дизайна как профессии

Мы все лежим в сточной канаве,

но некоторые из нас смотрят на звезды.

ОСКАР УАЙЛЬД

Основная задача дизайна – трансформировать среду обитания человека, его орудия и, опосредованно, самого человека. Чело­век всегда изменял самого себя и свою среду обитания, но в по­следнее время наука, технология и массовое производство на­столько радикально продвинулись вперед, что перемены стали быстрее, глубже; часто они уже непредсказуемы. Теперь мы спо­собны определить и выделить проблемы, наметить достижимые цели и последовательно их добиваться. Один из возможных ва­риантов будущего – чрезмерно технологизированное, стериль­ное и бессердечное общество; другой – мир, задыхающийся от загрязняющих веществ, нависших над нами, словно зонтик се­ровато-коричневого цвета. Кроме того, крайне удручает чрез­мерная специализация различных наук и технологий. Часто к решению наиболее сложных проблем могут приступить только команды, состоящие из различных специалистов, каждый из ко­торых говорит лишь на своем профессиональном языке. Промы­шленные дизайнеры, часто являющиеся членами такой коман­ды, обнаруживают, что помимо выполнения своих профессио­нальных задач, им приходится брать на себя роль своеобразного «коммуникационного моста» между другими членами команды. Часто дизайнер оказывается единственным, кто может разговаривать на разных профессиональных языках; его подготовка позволяет ему взять на себя роль «переводчика» в команде. Таким образом, мы видим, что промышленный дизайнер берет на себя функцию синтезиста команды, так как специалисты в дру­гих областях не могут выполнить эту задачу. Так было не всегда.

Во многих книгах по промышленному дизайну говорится, что дизайн начался тогда, когда человек начал делать орудия труда. Хотя между Australopithecus africanus и современным ди­зайнером, возможно, и не такая большая разница, как можно полагать или надеяться, идея приравнять появление человека-делающего-орудия к возникновению профессии – всего лишь попытка завоевать для профессии особый статус, ссылаясь на произвольный исторический прецедент. «Вначале был Дизайн», это очевидно, но не промышленный дизайн. Генри Дрейфус, один из основоположников профессии, говорит в «Дизайне для людей» (это, возможно, лучшая и наиболее характерная книга о промышленном дизайне):

Промышленный дизайнер начал с устранения излишних украшений, его настоящая работа началась, когда он решил разобрать изделие, чтобы увидеть, почему оно тикает, и придумать способ, чтобы оно ти­кало лучше, – и только после этого улучшить его внешний вид. Он ни­когда не забывает, что красота всегда поверхностна. В нашем офисе мы многие годы помнили вот о чем: люди будут индивидуально или в массовом порядке использовать то, над чем мы работаем, – на этих вещах будут ездить, сидеть, смотреть на них, говорить в них, вклю­чать их, управлять ими и так далее. Если точка контакта между нашей продукцией и людьми станет точкой трения, это значит, что Промышленный Дизайнер потерпел неудачу. Если же, напротив, люди почувствуют себя более защищенными, им станет более комфортно, если они захотят покупать, станут более трудоспособными или более счастливыми, это означает успех дизайнера. Он приступает к этой задаче с отвлеченной, аналитической точки зрения. Он подробно консультируется с производителем, его инженерами, рабочими, персоналом отдела продаж, не упуская из виду те конкретные проблемы, которые могут быть у фирмы в сфере бизнеса или промышленности. Он в чем-то может пойти на компромисс, но твердо отстаивает принципы дизайна, в здравости которых он уверен. Иногда он может потерять клиента, но уважение клиента он теряет редко.

Забота о дизайне орудий и машин практически точно совпала с началом промышленной революции и, что вполне естественно впервые проявилась в Англии. Первое Общество промышленно­го дизайна возникло в Швеции в 1849 году; за ним вскоре появи­лись аналогичные объединения в Австрии, Германии, Дании, Ан­глии, Норвегии и Финляндии (именно в таком порядке). Дизай­неров того времени интересовало создание новых форм, наугад велись изыскания «целесообразной красоты» для станков и сде­ланных на станках предметов. Глядя на станок, они видели в нем новую вещь, которая, как им казалось, требовала украшения. Эти украшения обычно брали из классических орнаментов, не за­бывали и о животном и растительном мире. Таким образом, ги­гантские гидравлические прессы были покрыты листьями акан­та, ананасами, стилизованными колосьями пшеницы. Многие возникшие в то время движения «за разумный дизайн» или «за реформу дизайна» – вдохновленные произведениями и учением Уильяма Морриса в Англии и Элберта в Америке – брали начало в своего рода луддитской философии, отрицающей машины. На­против, Фрэнк Ллойд Райт говорил уже в 1894 году, что «машины с нами навсегда» и что дизайнеру следует «использовать это обыч­ное орудие цивилизации оптимальным образом, вместо того что­бы профанировать его, как это делалось до сих пор, воспроизводя с убийственным размахом формы, порожденные иными време­нами и условиями, которые машина может только разрушить». Однако дизайнеры прошлого века были либо последователи чув­ственного викторианского барокко, либо члены движения «Ис­кусство и ремесла», напуганные машинной технологией. Работа Школы художественных промыслов в Австрии и немецкого Веркбунда предвосхищала предстоящие перемены, но только когда Вальтер Гропиус основал в 1919 году в Германии «Баухауз», был наконец расторгнут неравный брак искусства и машины.

Ни одна школа дизайна в истории не имела большего влия­ния на формирование вкуса и дизайна, чем «Баухауз». Именно первой сочла дизайн жизненной частью процесса производства не «прикладным» или «промышленным» искусством. «Баухауз» стал первым международным центром дизайна, поскольку собрал преподавателей и студентов со всего мира, и распрост­ранителями его идей становились выпускники, создававшие бюро и школы дизайна во многих странах. Почти все крупные шко­лы дизайна в США до сих пор пользуются базовым курсом, раз­работанным в «Баухаузе». В 1919 году было весьма целесообраз­но дать девятнадцатилетнему немцу поэкспериментировать со сверлильным станком и циркулярной пилой, сварочным агрега­том и токарным станком, чтобы он мог «почувствовать взаимо­действие между инструментом и материалом». Сегодня этот ме­тод стал анахронизмом, поскольку американский подросток проводит значительную часть жизни в механизированном об­ществе (и в том числе, вероятно, проводит много времени, лежа под разными автомобилями и занимаясь их ремонтом). Для сту­дента, чья американская школа дизайна все еще рабски копиру­ет методы преподавания «Баухауза», информатика, электрони­ка, технология пластмасс, кибернетика и бионика просто не су­ществуют. Программа, разработанная в «Баухаузе», была заме­чательна для своего времени (телезис), но американские шко­лы, следующие этой программе в восьмидесятые годы, насажда­ют дизайнерский инфантилизм.

«Баухауз» был своего рода неадаптивной мутацией в дизайне, так как гены, управляющие его конвергентными характеристи­ками, оказались неправильно выбраны. Черным по белому он провозгласил в своем манифесте: «Архитекторы, скульпторы, ху­дожники, все мы должны обратиться к ремеслам... Давайте со­здадим новую гильдию ремесленников!» Подчеркивание взаимо­действия между ремеслами, искусством и дизайном завело в ту­пик. Нигилизм, присущий изобразительным искусствам после первой мировой войны, не дал почти ничего, что стало бы полезным среднему или даже разборчивому потребителю. Картины Кандинского, Клее, Файнингера и прочих, с другой стороны, не имели никакой связи с анемичной элегантностью, которую иные дизайнеры настойчиво придавали промышленным товарам.

В США промышленный дизайн, подобно танцевальным марафонам шестидневным велосипедным гонкам, НРА*, «Синему Орлу»** и бесплатной еде в кино, был порождением Великой депрессии. На первый взгляд вздутый живот ребенка, страдающе­го от истощения, создает впечатление упитанности; лишь позднее замечаешь иссохшие ручки и ножки. Результаты раннего американского промышленного дизайна производят подобное впечатление ожирения и отличаются такой же слабостью.

На рынке времен Великой депрессии производителю требо­вались новые хитроумные трюки для увеличения доходов от продаж, и промышленный дизайнер модифицировал изделия, стремясь к улучшению внешнего вида и уменьшению расходов на производство и продажу. Удачное определение этого периода дал Гарольд Ван Дорен в своей книге «Промышленный дизайн»:

Промышленный дизайн – это практика анализа, создания и разработ­ки продукции для массового производства. Его цель – создать формы, приятие которых гарантировано, до того, как были сделаны крупные капиталовложения, чтобы такая продукция производилась по цене, позволяющей ее хорошо продавать и получать разумные прибыли.

Пионерами дизайна в Америке были Гарольд Ван Дорен, Нор­ман Бел Геддес, Раймонд Лоуи, Рассел Райт, Генри Дрейфус, До­нальд Дески и Уолтер Дорвин Тиг. Важно, что все они до этого занимались театрально-декорационным искусством или оформ­лением витрин.

В то время как архитекторы торговали яблоками на улицах, бывшие театральные декораторы и оформители витрин «твори­ли» в роскошных апартаментах.

Перепроектирование Раймондом Лоуи копировальной ма­шины Гестетнера – вероятно, первый и самый знаменитый слу­чай развития промышленного дизайна. Но, как заметил Дон Уолланс тридцать лет спустя в книге «Формирование американ­ской продукции»:

Больше всего впечатляли фотографии мимеографов, локомотивов, хо­лодильников, мебели и многих других вещей «до и после» их трансформации с помощью промышленного дизайна. Еще более внушительной была разница в суммах продаж до и после. Как ни странно, когда мы смотрим на эти вещи теперь, по прошествии более двадцати лет, уже трудно определить, какой вариант лучше выдержал про­верку временем – «до» или «после».

Такого рода дизайн ради манипуляции моментальным визуаль­ным возбуждением продолжал бурно развиваться до начала Вто­рой мировой войны.

Автомобильной и другим потребительским отраслям промы­шленности пришлось предоставить свои производственные мощности для военного производства, и требования военного времени навязали промышленным дизайнерам (хотя и времен­но) новое чувство ответственности. «Легко-матическое пере­ключение передач» и «авто-магический механизм подачи гильз» были бы неуместны в танке Шермана. Дизайнеры столкнулись с реальными требованиями оптимального функционирования в функциональном комплексе, предъявляемыми в боевых услови­ях. Необходимость честного дизайна (дизайн для пользования, а не для продажи) требовала более высокой ответственности, чем в условиях рынка. В результате недостатка наиболее необходи­мых материалов те дизайнеры, которые оставались в потреби­тельской области, были вынуждены гораздо яснее представить себе функционирование, материалы и различные военные огра­ничения. Прекрасный тому пример – кастрюля емкостью три кварты, сделанная из пластифицированного картона и выдер­живающая в течение нескольких часов температуру 475 граду­сов, моющаяся, пригодная для многоразового использования, продающаяся по розничной цене 45 центов; любопытно, что, по-видимому, она исчезла с рынка к 1945 году.

Вскоре после окончания Второй мировой войны New York Times поместила на первой полосе рекламное объявление о про­даже в магазине «Гимбел» шариковых ручек «Рейнольде» по цене всего лишь 25 долларов за штуку. В понедельник утром на Геральд-Сквер в ожидании открытия магазина собралась такая толпа, что потребовались дополнительные отряды полиции. Места в очереди за шариковыми ручками у спекулянтов стоили 5-10 долларов, и, пока в среду магазин «Гимбел» не начал продавать по одной ручке в одни руки, их вполне можно было сбыть по 50-60 долларов за штуку.

Эта анекдотическая ситуация продолжалась почти пять не­дель: каждый день в аэропорту Ла Гардиа приземлялись моно-планы «Гудзон Лодстар» с тысячами ручек на борту. Даже трех­дневная забастовка водителей грузовиков не повлияла на объе­мы продаж, так как профсоюз обещал «доставлять молоко, необ­ходимые пищевые продукты и ручки Рейнольде». Ручкой «Рей­нольде» можно было писать под водой, но больше практически нигде. Они царапали бумагу, ставили кляксы, протекали в кар­маны, запасных стержней не было; ручки были одноразовые. Их выкидывали, как только они высыхали, если не раньше. Но их раскупали. Ведь ручка стала своего рода конструктором «сделай сам Бака Роджерса»: покупка ручки служила автоматическим пропуском в «послевоенное» общество. Точно так же, как каж­дый значок Ruptured duck, тускло поблескивающий на лацкане первого гражданского костюма бывшего военнослужащего, зна­меновал собой конец старой эры, ручка «Рейнольде», протекаю­щая в его нагрудном кармане, – начало новой эры. В продаже были и другие потребительские товары, но ручка оказалась единственным абсолютно новым товаром на рынке.

Научно-фантастическая технология 2000 года словно стала явью в 1945 году. Чудесно невесомая ручка «Рейнольде», сверкаю­щая алюминием, – абсолютно новый послевоенный предмет – стала для каждого доказательством, что «наши» выиграли войну. (Теперь-то можно открыть секрет: «наша» ручка была скопирова­на с немецких шариковых ручек, которые Рейнольде нашел в юж­ноамериканском баре в 1943 году.)

Промышленность потворствовала стремлению общества ко всему новому и невиданному. Смешение технологий и искусст­венное подстегивание потребительских прихотей породило зло­вещих близнецов: модернизацию и устаревание. Есть три типа устаревания: технологическое (открывает новый или более эле­гантный способ делать вещи), материальное (вещь изнашивает­ся) и искусственное (вещь заранее обречена на преждевремен­ную смерть; либо материал нестандартен и износится в предска­зуемый промежуток времени, либо основные детали не подле­жат замене или ремонту). Начиная со Второй мировой войны наибольшее внимание уделяли стилистическому и искусственному устареванию. (Как ни забавно, в результате ускорен-IX темпов технического обновления вещь часто устаревает до как это можно приписать искусственному или стилистиче­скому устареванию.)

Честный дизайн, стремящийся к подлинной простоте, в по­следнее время встречается очень редко. В специальных телепе­редачах (например, CBS White Papers), а также в журнальных и газетных статьях указывают, что американская военная промы­шленность в конце 1970 – начале 1980 годов, похоже, встала на тот же путь развития, что и индустрия потребительских това­ров. Теперь в броневиках и танках действительно есть «легко-матические» взрыватели. Многие истребители настолько загро­мождены сложной электроникой, бортовыми компьютерами и внутренней видеоаппаратурой, что возникает опасение, сможет ли все это оборудование выдержать превратности реального ис­пользования. При неудавшейся попытке спасения американ­ских заложников в Иране у пяти из восьми вертолетов – их ди­зайн и устройство замечательно подходили для лабораторных испытаний – из-за климатических условий пустыни отказали приборы, и в конце концов они врезались друг в друга. Незави­симые нации, покупающие товары военной промышленности, все чаще включают в «списки покупок» прочные, подлежащие ремонту изделия, сделанные в Чехословакии, Бразилии, Восточ­ной Германии, во Франции или в Израиле. Только с помощью крупных финансовых стимулов их можно убедить выбрать на­ши высокотехнологичные товары. Похоже, теперь даже в воен­ной промышленности США царит менталитет «усовершенство­ванного тостера».

Технологическое устаревание набрало темпы и масштабы. Особенно быстро происходят изменения в таких областях, как персональные компьютеры, телевидение, аппаратура с высокой точностью воспроизведения, кинокамеры и другие электронные устройства. Но чувствуется новая тенденция: большая сопротивляемость к покупкам у некоторой части населения. Люди начинают понимать, что, если они годик-другой подождут, прежде чем купить электронное приспособление, они перепрыгнут два-три новых поколения этих изделий и к тому же меньше заплатят, так как рост количества продукции и улучшенные технологии снижают потребительскую стоимость. В 1983 году простейшая клавиатура персонального компьютера (из Англии) стоила 50 долларов и по размерам была меньше портативной пишущей машины – за тринадцать лет до этого цена подобного приспособления была 9ооо долларов, и оно занимало большую комнату.

В 1970-1980 годы социальная среда, в рамках которой в США действует дизайн, подверглась новой перемене, поскольку эко­номический спад и новые правила инвестиций, а также налого­вые законы, как никогда, поляризовали общество. В США бед­ные беднеют, а богатые невероятно богатеют. Средний класс на­чинает исчезать. Выяснилось, что ужасная нищета (которую раньше стыдливо прятали, как в XIX веке в Новой Англии прята­ли в мансарде сумасшедшую тетку-старую деву) никуда не ис­чезла, она есть и сегодня. Да, дети действительно умирают от го­лода в Миссисипи и Южной Каролине. Гетто больших городов действительно превратились в густонаселенные клоаки, а оз­лобленные пенсионеры из сельских районов, обманутые в своей надежде «в 65 лет получить достойную пенсию – 150 долларов в месяц» ездят на самые дешевые, неприглядные курорты Флори­ды, Южного Техаса и Оранж-Каунти, штат Калифорния, чтобы предаться параноидальным мечтам о том, как возвратить «доб­рое старое время».

В глобальном масштабе разрыв между имущими и неимущи­ми возрос и стал еще более путающим. С 1960 года эта бездна расширялась по мере того, как рождаемость падала и в Север­ной Америке, и в Западной Европе, а в остальных странах мира произошел невиданный демографический взрыв.

Нефтяные кризисы 1973-го, 1976-го и 1979-го годов в сочета­нии с безответственной политикой предоставления займов раз­вивающимся странам, разделили мир еще сильнее. Рост населе­ния во многих беднейших странах, в конце концов, научились более или менее контролировать, хотя репрессивные способы, используемые в Китайской Народной Республике для наказания семьи, в которой более одного ребенка, еще казались невероят­ными при выходе первого издания этой книги. Население юж­ной половины земного шара все еще живет в страшной нищете. Если предположить, что вы прочли эту часть главы за двенадцать минут, за это время в развивающемся мире 5 000 человек умерли от голода (Харрисон «Третий мир завтра». Лондон. Пеликан Букс.1981).

Такой раскол мира надвое – полная нищета на юге и разнузданное потребительство на севере – недопустим. Сотрудничество необходимо на многих уровнях: обмены в области здравоохранения, финансирование исследований по альтернативной генетике, которые бы проводились в южной половине земного шара и финансировались Севером; обмен ремеслами, навы­ками и технологиями. Многие методы Юга можно распростра­нить на север, учитывая растущий интерес, который они вызы­вают в технологически развитых странах. Слышны громкие при­зывы к перераспределению запасов продовольствия. И действи­тельно, если не принимать во внимание временные нехватки в результате природных бедствий, в мире хватит еды на всех. Су­ществует проблема хранения и консервирования пищи, в реше­нии которой могут помочь дизайнеры. Некоторые идеи по этому вопросу будут приведены в следующей главе.

Но если обратить внимание на конфликты на Ближнем Вос­токе, в Иране, Центральной Африке, Лаосе и Центральной Аме­рике, станет ясно, что именно бедные страны в основном явля­ются очагами свирепых восстаний и диких войн. Здесь важную роль может сыграть дизайнер: ранее было указано, что промыш­ленные дизайнеры и дизайнеры готовой продукции в результате своей подготовки часто занимают ключевые позиции квалифи­цированных синтезистов. Они говорят на языке многих дисцип­лин и часто могут помочь как внутри страны, так и на экспорт­ном рынке. В этой книге приведено много соответствующих примеров.

Если специалистам по здоровому питанию, врачам, дизайне­рам, инженерам и многим другим по обе стороны экватора не удастся претворить в жизнь двусторонний обмен, может вопло­титься апокалиптическое видение Пола Харрисона: «Третья мировая война начнется в странах третьего мира. Это будет война отчаяния, и сражаться в ней будут народы, оказавшиеся в таком положении, когда им уже нечего терять».

В своей книге «Лучшее – никогда не враг хорошего» Раймонд Лоуи с юмором вспоминает о первых годах своего крестового похода – похода за клиентами. В конце двадцатых и в тридцатые годы он, как и другие дизайнеры, пытался получить работу в крупных компаниях, таких, как «Дженерал Моторс», «Дженерал Электрик», «Дженерал Раббер», «Дженерал Стил», «Джене­рал Дайнэмикс». Надо честно признать, что и он, и его сотрудники хорошо служили, да и до сих пор служат своим корпоратив­ным хозяевам. Тревогу вызывает то, что слишком многие сего­дняшние выпускники факультетов дизайна также жаждут ока­заться в штате корпорации, в безопасном коконе корпоратив­ной бухгалтерии, членства в клубе, оплаченного компанией, га­рантированной пенсии, медицинской страховки и ежегодных бодрящих визитов в Новую Англию или Аспен, штат Колорадо, в загородные поместья корпоративных гаулейтеров.

В 1970 году я объявил о необходимости нового крестового по­хода. Думаю, опыт Раймонда Лоуи и других дизайнеров, посе­щавших потенциальных клиентов в 1920-30 годах, чтобы пока­зать им, что могут сделать промышленные дизайнеры, можно повторить в мировом масштабе. Я говорил, что молодые дизай­неры могут поехать в развивающиеся страны, пойти в клиники и госпитали и показать свое умение. Я подсказал, что от самого дизайнера зависит, постучать ли ему в дверь, которая никогда раньше не открывалась. Благодаря движению за права граждан в США, растущей озабоченности судьбами развивающихся стран в Северной Европе, женскому движению за равноправие, ассоциациям потребителей и рекомендациям таких авторов, как Фриц Шумахер, Рейчел Карсон, Ральф Надер, а также моим кни­гам, начало этой борьбе уже положено.

Но теперь, в 1984 году, по крайней мере в технологически раз­витых странах, выбор, с которым сталкивается молодой дизай­нер, представляется в основном экономическим. Легко понять, что финансовая обеспеченность очень важна для студентов и мо­лодых дизайнеров. Это вносит совершенно новое измерение в дизайн для бедных и нуждающихся. Теперь первая забота – най­ти работу. Но слишком теплое местечко в военно-промышлен­ном комплексе – очевидно, не решение проблемы. Дизайнер оказывается в таком положении, когда нужно сделать трудный моральный и этический выбор. И существует много подходов к этой этической дилемме. За последние тринадцать лет я часто общался с моими студентами из разных стран и уже имею некоторое представление о том, как они – теперь уже профессионалы – справились с этой проблемой. Одни продались работодателю и продолжают оформлять предметы роскоши для узкого привилегированного класса. Такой подход можно порицать, однако о одна из естественных реакций на трудный экзистенциаль­ный выбор. Другие приняли мое предложение (см. следующую главу) и выделяют десятую часть своего времени или своего до­хода на решение проблем нищеты, продолжая в то же время свою работу. Третьи поняли, что перемены, происходящие в обществе в последние десять лет, дают дизайнерам новые возможности. Это особенно верно в области медицинского обслуживания, а также обслуживания стариков и инвалидов. Четвертые решили обучать архитектуре и дизайну и работают дизайнерами-кон­сультантами или «свободными дизайнерами», выполняя только те заказы, которые считают социально важными. Некоторые придумали для себя совершенно новые профессии: оценщики продукции для Ральфа Надера или других потребительских групп, критики дизайна в национальных промышленно-экспортных организациях (в Норвегии и Японии) и так далее. Есть и та­кие, которые совсем отошли от дизайна и решили, что жить и ра­ботать на ферме или готовить вкусную еду в ресторане для них более приемлемо, чем проектировать вещи для расточительного общества. Другие же считают своей задачей изменение системы изнутри, другими словами, пытаются объяснить своему работо­дателю, что улучшать качество продукции в его же интересах. Эта последняя группа чаще всего оседает в мелких предприяти­ях, по крайней мере в США. Это неудивительно, когда мы видим, сколько творческой энергии в этой стране расходуется на подпи­сание сделок и объединение корпораций, а не на производство и продажу функциональных вещей. В конце концов существуют и те, которые нашли ответ на дилемму между выгодой и социаль­ной ответственностью только на духовном уровне. Они работа­ет в дизайне или в других областях и разрешают конфликт между своей работой и своими нравственными идеалами с помощью медитации или других духовных практик.

В последнее время дизайн для больных и инвалидов стал по­четным видом деятельности. В 1975 году журнал Design написал про меня: «Папанека его современники недолюбливают, даже презирают; над ним смеются за его заботу о не приносящих прибыли потребностях людей третьего мира; его обвиняли в том, что он упорно сбивает с пути истинного школы дизайна, которые ранее славились приверженностью нуждам промышленности» Восемь лет спустя я рад видеть, как мои бывшие критики жире ют, паразитируя на богатом правительстве и исследовательских грантах, разрабатывая проекты именно для этой сферы.

Подобная переоценка этической дилеммы, вставшей перед дизайнерами в 1984 году, не означает, что проблемы бедных и нуждающихся уже решены. Мы признали подлинность многих других потребностей, так как стали более чувствительны к голо­сам протеста и отчаяния. Но в нескольких областях и во многих случаях нам удалось качнуть маятник в другую сторону. Несмот­ря на угрожающую экономическую ситуацию, дизайнеры долж­ны вносить свой вклад в удовлетворение подлинных человечес­ких и общественных нужд. Это потребует значительных жертв и гораздо больше творческих усилий и новаторства. Альтернатива этому – хаос.

3 Миф о благородном лентяе:

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться:

Воспользуйтесь поиском по сайту: