 |
Александр Матвеевич Новиков.
|
|
|
|
27 ноября 1923 г. Архангельск. Исправдом. 2
Опубликовано в Берлине, Лондоне, Нью-Йорке… Задолго до Солженицына и Солоневича…
Уроженец деревни Пономариха Посадской волости Онежского уезда Архангельской губернии 25-летний Новиков:
«На расстрел спокойно шёл как на прогулку».
§ 16
Выслан на Север
(есаул Александр Упорников)
«За словом: долг напишет слово: Дон».
Марина Цветаева
Марта 1918
27-летний командир 15-й казачей батареи Донской армии Александр Упорников взят в плен под Новороссийском в начале марта 1920-го.
Прошёл через клешни чекистских «Особотделов» (6-е Особое отделение ВЧК при 16-й стрелковой дивизии, Особый отдел ВЧК 8-й армии, Особый отдел Кавказского фронта, Особый отдел ВЧК) и кошмары концлагерей (Ростов-на-Дону, Москва).
В Ростове его 24-летняя жена Упорникова Валентина видела мужа в последний раз. Много лет спустя вспоминала о последней встрече:
«Собственно, это был не лагерь, а какой-то загон, огороженный колючей проволокой и охраняемый красноармейцами. Когда я подошла ближе, то лишилась дара речи. Большая часть военнопленных лежала на земле, люди были обобраны: без гимнастёрок, сапог, некоторые вообще в исподнем. Вокруг загона толпились жёны военнопленных, их дети, родственники. Они кричали, каждый звал своего мужа, сына, брата. Через ограждение люди бросали пленным узелки с едой, их перехватывали охрана. Многие женщины бились в истерике.
Я не сразу узнала Сашу. Он сидел на каком-то бревне, вытянув ногу вперёд, возможно, был ранен. Распухшее серое лицо, разорванный мундир, сорванные погоны, без сапог…». [1]
Две апрельские недели в Ростовском загоне…
Затем всех пленных вывезли в неизвестном направлении.
|
|
|
Власть отвечала на вопросы родственников:
«Выслан на Север».
Было ещё два последних письма (от 18 и 27 мая 1920) из Кожуховского концлагеря в Москве жене в Новочеркасск.
Получив их, жена едет в Москву. Записывается на приём к Екатерине Пешковой:
«Стул для посетителей стоял почти у двери, стол Пешковой в глубине комнаты у окна.
– По какому вопросу? – услышала я её голос.
– Я хочу знать, где мой муж.
– Кто он? – последовал вопрос.
– Упорников Александр Алексеевич, есаул донской казачьей батареи.
Пешкова молчала. Затем сказала:
– Боюсь, что ничем не смогу помочь Вам.
Я не помню, что я кричала.
Ко мне подошёл красноармеец, взял под локоть и вывел из кабинета.
Я плакала навзрыд.
Спускаясь с красноармейцем по мраморным лестницам особняка, я вдруг почувствовала, как он сжал мой локоть. Я повернулась к нему. Очень тихо он произнёс, оглядываясь по сторонам:
– Ваше благородие, на север поезжайте. На север, – повторил он, – к Соловкам, туда, туда донцов увозят.
Отпустив мою руку, он быстро побежал по лестнице вверх.
Я вышла из здания, перешла улицу и села в скверике на скамейку, не заметив, что рядом со мной сидит женщина и внимательно смотрит на меня.
– Вы были у неё? – спросила она.
– Да.
– Что вы хотели узнать?
– Где мой муж.
– Я тоже хотела узнать, где мой муж, – сказала женщина.
– И у вас?.. — Я не договорила.
– Да, мой муж тоже воевал четыре года, был ранен, работал в штабе Врангеля. Я не знаю, где он. Арестовали его год назад. Говорят, что таких, как он, сослали на Соловки.
Я вспомнила слова красноармейца: «К Соловкам поезжайте, туда, туда везут...»
– Да, да, – ухватилась я за эти слова: вот и солдат шепнул тоже... – Но где это?
– Надо ехать до Архангельска, а там узнаем.
Так я познакомилась с Татьяной Михайловной Борзинской, женой белого подполковника,* арестованного и сосланного на север.
|
|
|
На следующий день, заняв деньги у родных, мы ехали в направлении Архангельска. Путь был длинный и долгий. И опять проверка документов, спекулянты. Спали мы с моей попутчицей по очереди, так как досталась нам одна полка.
Архангельск встретил нас холодом и дождём. Мы были одеты, явно, не по сезону. У меня не было даже головного платка. Ноги увязали в грязи по щиколотку. Но добрые люди есть везде. Нас впустили в один дом, согрели, накормили, и хозяин даже приносил нам ценную информацию о расположении в их местах лагерей для военнопленных.
Начались поиски. Лагерных пунктов было много. Но наших мужей среди заключённых не было. Видели мы офицерские лагеря, это были кошмарные картины: большая часть военнопленных на всё взирала равнодушно, вид их говорил о том, что они покорились неизбежному.
А мы всё искали и искали своих...
Хозяйка дома, в котором мы остановились, советовала нам ехать в Холмогоры: «Там, говорят, большие лагеря для военнопленных. Это здесь недалеко, километров сто с лишним».
И мы пошли в Холмогоры. Пешком, подводами добрались туда. То, что мы увидели, не поддаётся описанию. Лагеря смертников... Это были тени, отдалённо напоминающие людей.
И всё-таки бывают такие ситуации в жизни, когда трудно поверить в их реальность.
Я стояла на маленькой площади Холмогор, не зная, что делать. И вдруг услышала: «Ваше высокоблагородие, Валя, Валентина Хрисанфовна, как Вы сюда попали? Господи помилуй, вот чудо, поверить трудно». Ко мне шёл казак из батареи Саши.
– Саша, Саша, где он? – закричала я. Казак молчал, опустив голову.
– Его уже нет, – ответил он.
– Как нет, почему нет?
– В первую очередь расстреливали офицеров... Ты уезжай отсюда, уезжай скорей. Не ровен час и тебя схватят, а у тебя дитя.
– Где его могила? Я хочу увидеть его могилу.
– Её нет.
– Как нет?...
– Их расстреливали в море. Больше я ничего не знаю. Будешь в Урюпинской, найди моих, скажи... – Он не договорил.
Всё это казак произносил быстро, скороговоркой и всё оглядывался и оглядывался.
– Ты иди, – сказала я, – а то хватятся тебя.
Долго смотрела я ему в спину. Он шёл, сгорбившись, приволакивая ногу.
|
|
|
То, что рассказал мне наш урюпинский казак, ещё не доходило до моего сознания. Саши нет, нет и никогда не будет. Как можно было поверить в это?
Потом я долго лежала в горячке у своих хозяев, Татьяна Михайловна приводила меня в чувство. Хотелось умереть, но где-то там, далеко, был Лёвик, Сашин сын, и это давало силы.
– Скажите, – спросила я хозяйку избы, — далеко ли от вас Белое море?
– Да нет, – ответила та, – 100–150 километров.
– Мне надо туда, – сказала я. – Как это сделать?
– Есть тут один помор, он ходит по Северной Двине, доходит до моря, рыбу ловит, торгует ею. Он и довезёт тебя до устья. У него на берегу хибарка есть, там и баба его живёт лето и осень. Я схожу к нему…
Помор согласился помочь мне, он действительно ходил по Северной Двине до Белого моря.
Через день–два я уже стояла на берегу моря и не видела его сквозь пелену слёз.
– Ты посиди здесь, подумай, – сказал рыбак, – а я пока хозяйке своей скажу, чтобы накормила тебя рыбой.
– Не надо, – ответила я.
– Ну, у нас так не водится.
Через некоторое время явился мой проводник. А я всё смотрела и смотрела на воду. «Неужели я никогда не увижу Сашу, никогда...» Это не укладывалось в голове.
Помор сел со мной рядом.
– Отчего так сильно кричат чайки, отчего они так мечутся? – спросила я.
– Они напужены, – ответил он. – Стрельбы здесь бывает много, вот они и мечутся, кричат.
– Стрельбы? Какой стрельбы? – напряглась я.
– Стреляют и сбрасывают в море пленных. А то и так сталкивают, кто послабее. Патроны, видно, жалеют.
«Так вот какой конец достался Саше». Я уже не плакала, я окаменела.
– Пойдём, пойдём в хибарку, согреешься, поешь рыбы, чай горячий есть.
– Можно я посижу здесь ещё? — сказала я.
– Ну, как знаешь, – ответил помор.
|
|
|
