 |
Советский суд и красная пресень 5 глава
|
|
|
|
Это воронок. Тюремная закамуфлированная машина, в которой мне в будущем суждено было проехать не раз. Снаружи открывают дверь. Самолет открывают военные. Все с револьверами.
— Милости просим! — острит один. — Станция вылезайка! Москва!
По одному выходим. Спускаемся по лестничке. Я замыкаю шествие.
— А вот и сам белобандитский атаман в наших погонах. И не снял их, скряга!
Петр Николаевич остановился и, несмотря на свой преклонный возраст, выпрямился и, посмотрев прямо в глаза говорившему, ответил:
— Не в ваших, ибо, насколько я помню, вы эти погоны вырезывали на плечах офицеров Добровольческой армии, — а погоны, которые я ношу, даны мне Государем и я считаю за честь их носить. Я ими горжусь! И снимать их не намерен! Это вы можете сперва сдирать погоны, а потом их снова надевать! У нас это так не принято делать!
— У кого это "у нас?" А? — последовал наглый вопрос.
— У нас. У русских людей, считающих себя русскими офицерами! — А мы же кто?
— Вот это и я хотел бы знать! Да только вижу, что не русские, ибо русский офицер не задал бы никогда такого вопроса, как вы мне только что задали!
Офицеры НКВД замолчали, не зная, что отвечать. Петр Николаевич посмотрел на них и спросил:
— Куда нужно нам теперь идти?
Смутившись, они заторопились и несколько голосов сказало:
— Вот в эту машину, господин генерал, а остальные — в другую. Петр Николаевич повернулся к нам, посмотрел на нас и сказал:
— Прощайте! Господь да хранит вас! Если кого обидел, пусть простит меня! И он, опираясь на палку, пошел к автомобилю. Двери закрылись. В железной коробке, на которой было написано:
"Хлеб", Петр Николаевич поехал в свой последний путь по Русской земле.
|
|
|
Тип автомобилей, подобных "воронку" знаком всему миру. В них обычно доставляют продукты и товары в большом количестве. Кабинка шофера и затем кузов без окон, с дверью сзади. В советском союзе эти машины играют роль честных работяг, развозят по городу хлеб и другие предметы ширпотреба но другие "закамуфлированные" (на их боках красиво выведены слово "Хлеб" или "Госмясо"), устроены совсем по-иному.
С "воронком" или "следственной" машиной знакомы все арестованные, задержанные властями. Для их перевоза "воронок" устроен с особым "комфортом".
Кузов машины разделен на клетки. Первое отделение, у дверей предназначено для конвоиров, затем идут малюсенькие кабинки — направо и налево. Это "одиночки", первоначально предназначались для перевозки одного арестанта, но благодаря перепродукции "следственных" в такой кубик умудряются втыкать по три - четыре человека.
Посередине машины — проход, ведущий до последнего помещения, называемого "общим". В нем полагалось бы везти максимум четырех человек, но обычно в него вталкивают до двенадцати.
Воздух в воронке иссякает в самый короткий срок. Его сразу же утилизируют легкие несчастных следственников, которые начинают ощущать приступы настоящего удушья.
Воронок — первая подготовка арестантов к дальнейшим "методам" следствия. В СССР существует четыре способа косвенного воздействия: Одиночество, отсутствие кислорода, отсутствие времени и тишина.
Чем меньше камера, тем она более изолирована от проникновения звука, чем меньше арестант может следить за течением времени и меньше имеет воздуха — тем скорее он начинает "доходить". Крики, ругань, побои и угрозы, у свежеарестованного человека могут вызвать отпор и упрямство. Четыре же способа косвенного воздействия действуют подавляюще, разлагающе и создают прекрасную почву для отчаяния, паники и малодушия.
|
|
|
Нас было мало и первая поездка в воронке прошла нормально. Генералов рассадили по одиночкам. В общее отделение попали отец, Моргунов и я.
Полная темнота. Изоляция звука. Мы не знали, куда нас везут. По шумным и людным улицам Москвы, или по одинокому шоссе. Отец крепко обнял меня за плечи. Эти, знакомые с раннего детства руки вызвали в моем сердце прилив благодарности и растроганности до слез. Я почувствовал себя маленьким, жалким, ищущим поддержки и защиты.
Очевидно, наш воронок не имел рессор. Путь был в рытвинах и колдобинах. Нас подбрасывало, швыряло из стороны в сторону. На каком-то завороте шатнуло и так подбросило, что из одного кубика раздался крик боли. Очевидно кто-то больно ударился головой о потолок машины.
Губы отца придвинулись к самому моему уху. Я чувствовал тепло его дыхания:
— Сын! — шептал он. — Николай... мы уже у цели! Один Бог знает, когда наступит наш конец, но он неизбежен. Может быть сразу. Может быть позже... но прошу тебя, крепись и не бойся смерти...
—... Не боюсь! — шепнул я. — Только бы скорей... Я не лгал отцу. В тот момент сама мысль о расстреле не казалась страшной, но хотелось чтобы переход "туда" был как можно более скорым и безболезненным..
Как долог был наш путь — не берусь определить. В темноте время теряет размеры. Минуты кажутся часами. Часы — вечностью. Дышать, несмотря на то, что нас было всего 12 человек, становилось все труднее. В глазах, как в калейдоскопе, вертелись разноцветные круги. Наконец — рывок. Воронок остановился. Пошел задним ходом, все замедляя движение. Стоп!
Мы перекрестились. Перекрестили друг друга и крепко, по мужски поцеловались. Нам казалось, что подошел момент разлуки.
Задок воронка был подведен почти вплотную к входной двери какого то здания. Нас троих вывели последними. Привезенных окружили офицеры и солдаты в форме МВД.
Повели. Длинный коридор устлан толстенным ковром. Не слышим шагов. Неоновое, абстрактное освещение не отражает тени. Ровная температура. Подошли к дверям, которые открылись бесшумно. Опять коридор. По обе стороны двери, двери, неисчислимое количество дверей. В каждой "глазок" ("волчок" — для контроля заключенных).
|
|
|
Молчат сопровождающие. Молчим мы. Все кажется нереальным, заснятым на немом фильме.
У наших тюремщиков лица плоски и без выражения. Неподвижные, равнодушные глаза. Ни злобы, ни интереса. Они ко всему привыкли. Принимали не раз и не таких преступников. Что такое белые генералы по сравнению со своими собственными "псами" и "ренегатами!"
Где мы находимся, куда нас привезли — мы еще не знаем. Напрягаем мозг, стараясь угадать. По дороге открывают один за другим "боксы", отделяют людей, втыкают их в эти одиночки и запирают за ними двери. Мой черед...
Щелкнул замок. Осматриваюсь. Осматривать нечего. Малюсенькое помещение вроде телефонной кабинки. Низко навис потолок. Помещение ярко освещено. Глазам больно. Стою согнувшись. Сесть можно только на пол с согнутыми коленами. Тишина. Мало воздуха. Жарко. Душно.
Опускаюсь на пол и сажусь лицом к двери. Над полем моих глаз — отверстие, "очко", Не могу оторвать от него взгляда. Что это? Мне мерещится или действительно зрачок неизвестного человека, не мигая, смотрит на меня? Это настоящий человеческий глаз или в стеклышке "волчка" ловко нарисовано "всевидящее око" МВД?
Акустика одиночек мне не известна, но полную мертвящую тишину иногда прерывает душераздирающий крик, звериный вой кого-то истязаемого или умирающего. Спрашиваю себя — это действительность или трюк, передаваемый по микрофону, где-то спрятанному в щелях бокса?
Начинают затекать ноги. Пробую всевозможные положения. Встаю. При моем росте электрическая лампа начинает жечь темя. Опускаюсь на колени. Неудобно. Пробую, стоя согнувшись, перебирать ногами, как бы делая шажки на месте. Это еще больше утомляет, сильнее чувствуется разреженность израсходованного воздуха. Обессиленный, опять опускаюсь на пол.
Где отец? Где дед? Куда доставили Семена? Увидимся ли мы?..
Стараюсь сообразить — который может быть час. Все кажется какой-то фантасмагорией. Сегодня (сегодня ли это?) мы были утром в Австрии. "Дуглас" перенес нас через сотни и сотни километров... Когда мы прибыли в Мосту? Около пяти? Сколько времени я нахожусь в этой ловушке?..
|
|
|
Вздрагиваю от страшного крика, который, как мне кажется, раздается чуть ли не в моем боксе. Женский крик.
— Убейте, дьяволы, но дайте вдохнуть воздуха? А-а-а... Чувствую, как волосы поднимаются дыбом. Сердце замерло... Годы спустя мне часто мерещился этот женский вопль. Ведь тогда я ничего не знал о судьбе жены и матери, всех жен и матерей наших офицеров. Я свободно мог предполагать, что коммунисты тоже получили и их из предательских рук "джентльменов с Темзы". Я мог думать, что тут, рядом совсем недалеко от меня, в соседней камере, задыхается моя мать или та, которую я так люблю.
...Со лба струйками стекает пот. Волосы стали совсем мокрыми. Я сидел широко открыв рот, вытаращив глаза. Беззвучное движение двери заставило меня быстро вскочить на ноги. По ним болезненными уколами побежали мурашки.
В небольшую щель чья- то рука протянула мне тарелку картофельного супа. Ложки нет. Хочешь — пей, хочешь — оставь! Рука протягивает и грамм 400 черного хлеба. На нем лежит кусок сахару. Воды или чая нет.
Суп жидкий и прохладный. Я выпил его, даже не заметив его безвкусность. "Золотые денечки" кончились. Европа осталась за нами и здесь, в Москве, мы перестали быть "привилегированными пленниками". Просто - номер такой-то!
Не успел я доесть, как от меня уже приняли посуду и вывели в коридор. Шел шатаясь. Коленки подгибались. Не чувствовал ступней. Вели меня два "робота". Оба в войлочных ботинках. Бесшумные, как тени. Один впереди, другой за мной. Ни звука. Если нужно было повернуть, передний делал знак рукой. Если задний хотел обратить на что-либо внимание, он только шептал:
- Пст! Передний оглядывался и они переговаривались таинственными и не понятными мне знаками.
Коридоры были абсолютно пусты. Я не выдержал и спросил: Куда меня...
В зловещей тишине мои слова прозвучали, как гром. Задний робот схватил меня за плечо, другой рукой быстро закрывая мой рот. Передний повернул ко мне лицо с вытаращенными мутными глазами, замахал руками и зашептал: Шшшш! Ни слова!
Я почему-то решил, что меня сейчас, тут же, начнут бить и напряг всю свою мускулатуру. Ничего не произошло. Молча повлекли дальше и наконец ввели в комнату, в которой находилась молодая женщина лет 25-28 в белом Докторском халате.
Помещение было ослепляюще освещено. Белая, стерильная, типичная больничная приемная врача. Один из "роботов" приказал мне раздеться. Говорил он глухим, тихим голосом человека отвыкшего употреблять свои голосовые связки.
|
|
|
— Раздевайтесь для осмотра! — приказал он. — Запомните: вы находитесь
на Лубянке и здесь разговаривать в коридорах воспрещено! На вопросы доктора отвечайте тихо и не многословьте. Понятно?
Итак... мы на Лубянке. Знаменитой, зловещей Лубянке. Я стал догадываться почему нельзя громко говорить. По всем "боксам", за дверями всех комнат следователей находятся "следственные" Они, очевидно, не должны слышать друг друга. Они могут узнать знакомый голос, о чем-то догадаться... открыть какую то тайну следствия.
Врач стала меня осматривать Женщина Я подумал, что с ней можно поговорить и задал ей какой-то ничего не значащий вопрос Она молча посмотрела мне прямо в глаза долгим, тяжелым взглядом и опустила веки. Только раз я услышал ее грудной приятный голос. Она спросила, какими детскими болезнями (!) я болел.
Врачиха записала в опросный лист какие-то таинственные знаки, похожие на шифр и небрежным движением руки отпустила, одновременно нажимая кнопку звонка. Тихо, как тени, вошли надзиратели и мы беззвучно поплыли по коридору по направлению к лифту.
И лифт оказался особым, лубянковским. Он был разделен на два отделения. Первое, похожее на лифты всего мира, предназначалось для конвоиров и надзирателей. Второе, узкое-узкое, без окон, с задвигающейся, решетчатой дверью — для заключенных. Этот подвесной "бокс" был настолько узок, что человек с широкой грудной клеткой оказывался зажатым между решеткой и стенкой. Арестантов ставили лицом к стене.
На меня произвело странное впечатление отсутствие видимости оружия у надзирателей. Возможно, конечно, что они носят его спрятанным в карманах или под кителем.
Мы спустились в подвальное помещение. Страшно. Подвал Лубянки. Мне сразу же вспомнилось все то, что писал мой дед, что я читал в книгах о казематах ЧЕКА и ГПУ.
Вот-вот в холостую заработают моторы грузовиков, раздастся стрельба, появятся пятна крови и мозга на сырых стенах... Ничего подобного. Все чисто, выбелено и царит тишина. Шли по коридорам. Заворачивали не раз. Двери. Двери. Новые коридоры. Мне казалось, что меня нарочно водят по лабиринту, убивая чувство ориентации. Возможно, что мы несколько раз проходили по той же дороге, но все было так однообразно и безлично, что я этого не мог заметить.
По обеим сторонам коридоров — камеры. Двери расположены реже, что доказывает, что это не одиночки и в них нет "волчков".
Наконец меня ввели в ярко освещенную комнату. Белые стены. Мебели нет. Только один стол. Короткая команда: Раздевайся догола!
Началось то, что в СССР принято называть "шмон" Детальный обыск. Всю мою одежду свалили на стол и стали ее осматривать. Каждый шовчик, каждую складочку. Все "сомнительные" места прорезывались острыми ножами. Даже подметки на моих сапогах были крестообразно взрезаны. С груди сняли иконку Спасителя, оставленную мне в Австрии следователем - евреем. Отобрали и случайно оставшуюся самопишущую ручку. Заглядывали в уши. Заставляли открыть рот и пробовали снять мой золотой зуб Его долго раскачивали пальцами, но убедившись, что он сидит плотно, оставили в покое. Я давился от отвращения, стараясь языком вытолкнуть чужие, неопрятные щупальца, которые залезали чуть ли не в самое горло. Все мое тело было подвергнуто самому детальному осмотру. Освидетельствовали пятки, растопыривали и заглядывали между пальцами ног. Все ощупали, все обшарили.
Осмотр подходил к концу, но в это время открылась дверь и в комнату вошел крупный и тяжеловесный полковник МВД
—- Все осмотрели? — полушепотом спросил он (очевидно у людей вырабатывается на Лубянке привычка говорить очень тихо).
— Все!
— А там?
Надзиратель ударил себя ладонью по лбу, как бы говоря - Ах, дурак! Забыл ведь!
— Нагнись! — сказал он мне. Я нагнулся и вдруг взвыл от неожиданности, боли и отвращения. "Сам" полковник МВД, без всяких перчаток, соизволил залезть в мой анус пальцами, без всяких церемоний стараясь открыть там то, что я, по его мнению, мог туда запрятать.
— Тихо! — рявкнул он. — Не орать!... Осмотр был закончен.
— Одевайтесь, — приказал полковник, вытирая пальцы о свой собственный платок. Повернувшись к надзирателям, он добавил: - Оставьте ему пока все. И пуговицы и погоны и ремень и ведите его прямо к "нему".
— Кто это "он"? — подумал я, быстро одеваясь. Вероятно какой-то очень крупный зверь. Уж не Сталин ли?.. Абсурд!
Моя одежда потеряла свой облик. Швы надрезаны, подметки цепляются за пол. Вид далеко не бравый и не подтянутый. За два дня опять успела отрасти щетина на лице.
Лифт. Не видя мелькания этажей, не могу угадать, как высоко меня поднимают. Вышли в широкий коридор, устланный от стены до стены роскошным, мягким, пушистым ковром. Двери, мимо которых мы проходим — обиты кожей. На них — номера. Окна покрыты тяжелыми портьерами. Спокойный неоновый свет ласкает усталые от яркого освещения глаза.
Шли через отделение следователей. За каждой дверью, как мне потом рассказывали находился зубр МВД, производивший дознания.
Свернули налево и ввели в большую, хорошо обставленную комнату. За письменным столом сидел какой-то щеголеватый офицер. Напротив него — мой отец!
— Папа! — вскричал я, бросаясь к дорогому старику. Мы обнялись и расцеловались. Офицер, чуть-чуть прищурив глаза, с иронической благосклонностью смотрел на это родственное излияние чувств.
— Садитесь! — сказал он.
— Вы можете разговаривать, "господа" Красновы. О чем мы могли говорить в его присутствии? Мы только держались за руки и смотрели друг другу в глаза.
Милый, милый мой папка. Сколько новых морщинок окружило его усталые глаза, испещрило лоб. Две новых, глубоких складки, залегли от ноздрей, к углам рта, к подбородку.
—...Что дальше? — шепнул я.
— Не знаю! — одними губами ответил отец.
— Дед? Семен?..
Он только пожал плечами.
Значит, нас всех разделили. Прошел ли и Петр Николаевич через пытку сидения в "боксе". Задыхался ли бедный старик, мучаясь из-за несгибающейся сухой ноги, для которой не находилось места в этом кубике?
Офицер, казалось, не обращал на нас внимания. Он сосредоточенно перелистывал какие -то бумаги, иногда отбивал легкую дробь остро отточенным, новеньким карандашом. Затрещал невидимый звонок. Открылись большие двери. Офицер вскочил. Встали и мы. Нас повели в громадную комнату, напоминавшую зал для конференций.
В самой глубине зала стоял широченный, блестящий письменный стол. Направо и налево от него, как бы покоем, — столы, покрытые сукном. На стене огромный портрет "вождя" в форме генералиссимуса, во весь рост, метра три высотой. На противоположной стороне — портрет Берия. В простенках между окнами, закрытыми темно-красными бархатными гардинами портреты членов ЦК ВКП(б).
Весь пол покрыт дорогими бухарскими коврами. Против письменного стола, метрах в десяти стоял маленький столик и два стула.
— Меня все время поражала полная тишина. Как будто все здание притаилось, замерло, стояло где-то вне времени, вне пространства. Как будто кругом него не бурлила, не шумела, не двигалась Москва.
За письменным столом, без движений сидел генерал в форме войск МВД.
—...Меркулов! — шепнул за нашей спиной офицер.
Меркулов. Начальник госбезопасности (в 1954 году, по делу Берия он был осужден вместе с Рюминым, нач. следственного отдела МГБ и другими бывшими "величинами". Сидел тут же, на Лубянке и был повешен!), не поднимал взгляда с бумаг, лежащих на столе.
—... Садитесь! — шепнул офицер для поручений, указывая нам на два стула у маленького столика. Мы сели. У меня учащенно билось сердце и прерывалось дыхание, как после долгого и утомительного бега.
Генерал молчал. Мы — не шевелились. Затем он медленно поднял тяжелую голову и беззастенчиво, открыто, стал нас рассматривать, как рассматривают восковые фигуры в паноптикуме.
Офицер, как истукан, стоял за нашими спинами.
— Принесите чаю и закусить "господам" Красновым; — внезапно резким голосом сказал Меркулов. — И предложите им папирос.
Услужливая рука опустила на столик открытую пачку папирос "Казбек". Офицер вышел.
Опять молчание. Долгое, напряженное молчание. Меркулов очевидно ожидал, когда нам принесут чай. Появился поднос с дымящимся напитком, приятно, горько щекотавшем в носу. Красивая сервировка. На тарелочках — всевозможные "онеры", как любил говорить отец.
— Выйдите! — приказан генерал.
Мы остались втроем.
— Не стесняйтесь, "господа"! Закусывайте и пейте чай, — предложил Меркулов, вставая. — Такие "чаепития" не частое явление у нас на Лубянке. Только для особых гостей!
На его лице появилась странная блуждающая улыбка, полная скрытого смысла.
— Пока вы будете закусывать, я вам расскажу кое-что. Кто я таков, вам вероятно уже сказали. Я — Меркулов, один из ваших будущих... ну, скажем — начальников!
Пауза. Генерал ходил взад-вперед за своим письменным столом, мягко и плавно раскачиваясь в бедрах и ловко поворачиваясь на каблуках.
— Как доехали? Не укачало ли и вас в самолете? (что это, намек на Шкуро?) Не беспокоил ли вас кто-нибудь? Есть ли какие-нибудь жалобы? — и, не дождавшись ответа, скорее, даже не интересуясь им, Меркулов обратился прямо к отцу: — Почему вы не курите, Краснов, и не пьете чай? Вы, по- моему, не очень разговорчивы и дружелюбны! Я думаю, что за этим молчанием вы пытаетесь скрыть ваше волнение... страх... а волноваться, в общем, совсем не стоит. По крайней мере — не в этом кабинете. Вот, когда вас вызовут к следователю, я вам советую говорить только правду и находить ответы на все вопросы, а то... мы и подвешивать умеем. - Меркулов тихо засмеялся. — Знаете, как подвешивают? Сначала потихоньку, полегоньку... даже не больно, но потом... Не описал ли в своих книгах подобный способ дознания атаман Краснов?
У меня похолодели пальцы. В висках пульс отбивал какой-то бешенный "там-там". Так громко билось сердце, что стук его должен слышать и Меркулов, стоявший за письменным столом на расстоянии десяти метров.
Отец молчал. Лицо его было бледно, но сосредоточенно спокойно. Завидую ему.
—... На свободу не надейтесь, — продолжал генерал. — Вы же не ребенок! Однако, если не будете упираться, легко пройдете все формальности, подпишите кое-что, отбудете парочку лет в ИТЛ и там привыкнете к нашему образу жизни и... найдете ее прекрасные стороны... Тогда, возможно, мы вас выпустим. Жить будете!
Опять пауза.
—...Так что, полковник Краснов, выбирайте между правдой и жизнью, или запирательством и смертью. Не думайте, что я вас запугиваю. Наоборот! Ведь Петр Николаевич, Семен Николаевич и вы — наши старые знакомые! В 1920 году вам удалось вьюном выскочить из наших рук, но теперь — все карты биты. Не уйдете! "Нэма дурных", — как говорят на Украине...
...Несколько шагов туда и обратно. Руки у генерала заложены за спину. Он играет пальцами скрещенных кистей. Невольно замечаю что на одном поблескивает кольцо.
—...Итак, полковник, мы с вами договорились?
— Мне не о чем с вами договариваться! — резко ответил отец.
— То есть как "не о чем"? — тихо рассмеялся чекист. Уговор дороже денег, Краснов. Ваше прошлое нас не интересует. Мы о вас все знаем. Но... вот известные маленькие подробности о ваших действиях ближайшего времени, будет не вредно услышать от вас самих.
— Мне вам нечего рассказывать! И не понимаю к чему вся эта волокита. Кончайте сразу. Пулю в затылок и...
— Э-э-э, нет, "господин" Краснов! — криво усмехнулся Меркулов, опускаясь в кресло. — Так просто это не делается. Подумаешь! Нулю в затылок и все? Дудки-с, Ваше благородие! Поработать надо! В ящик сыграть всегда успеете. Навоза для удобрения земли — хватает. А вот, потрудитесь сначала на благо Родины! Немного на лесоповале, немного в шахтах по пояс в воде. Побывайте, голубчик, на 70 параллели. Ведь это же так интересно! "Жить будете!", как говорят у нас.
Вы не умеете говорить на "нашем" языке. Не знаете лагерных выражений, родившихся там, в Заполярье. Услышите! Станете "тонкий, звонкий и прозрачный, ушки топориком"! Ходить будете "макаронной" походочкой! — расхохотался генерал. — Но работать будете! Голод вас заставит!
Мы сидели молча. В голове у меня гуд. Ладони рук вспотели от бессильной злобы.
— Нам стройка нужна, полковник Краснов! А где руки взять? От висельников и "жмуриков" пользы большой нет. Времена переменились. Расстрел — в редких случаях. Нам рабочие руки, бесплатные руки нужны. Двадцать пять лет мы ждали радостной встречи с вами. Довольно вы в эмиграции языком мололи и молодежь с пути истинного сбивали...
Меркулов немного задыхался от своего монолога. На лбу отскочила толстая жила. Глаза стали острыми, как жало ненависти.
—...Испугались?... Чего? Работы испугались?.. А впрочем... что тут говорить. Ни вы мне, ни я вам, не верим ни одному слову. Вы для меня — белобандит, а я для вас красный хам! Однако, победа за нами, за красными. И в 1920 году и теперь. Сила на нашей стороне. Мы не льстим себя надеждой, что нам удастся перевоспитать Краснова и превратить его в покорную советскую овечку, любовью к нам вы никогда не воспылаете, но мы сумеем вас заставить работать на коммунизм, на его стройку, и это будет самым лучшим моральным удовлетворением!
Меркулов умолк, выжидающе вытаращив глаза на отца.
— Зачем такое длинное вступительное слово? — устало ответил отец. — Я все прекрасно понимаю и без пояснений, господин генерал. Мне ясна безнадежность нашего положения. Мы, с сыном, солдаты. Оба воевали. Оба встречались со смертью глаз на глаз. Нам все равно, на какой параллели, 70 или какой, она махнет своей косой... И ругаю себя только за одно -— зачем я поверил англичанам. Однако, сняв голову...
— Ах! Если бы только смерть! — усмехнулся Меркулов. — Бросьте громкие слова о "солдатской смерти". Это — отсталая белиберда! Смерть прошла мимо, даже вас не заметив! Но, что вы поверили англичанам — так это действительно глупость. Ведь это — исторические торгаши! Они любого и любое продадут и даже тазом не сморгнут. Их политика — проститутка. Их Форэйн Оффис — публичный дом, в котором заседает премьер — главная дипломатическая "мадам". Торгуют они чужими жизнями и своей собственной совестью.
Мы? Мы им не верим, полковник. Поэтому мы и взяли вождей в свои руки. Они и не знают, что мы их заперли на шахматной доске в угол и теперь заставили их плясать под нашу дудку, как последнюю пешку.
Рано или поздно произойдет схватка между коммунистическим медведем и западным бульдогом. Милости, нашим сахарным, медовым, пресмыкающимся и заискивающим союзничкам — не будет! Полетят к чертовой матери все их короли, со всеми их традициями, лордами, замками, герольдами, орденами бань и подвязок и белыми париками. Не устоят под ударом медвежьей лапы все те, кто льстят себя надеждой, что их золото управляет миром. Победит наша здоровая, социально крепкая, молодая идея Ленина - Сталина! Быть посему, полковник!..
Меркулов встал и, договаривая последние слова, как топором рубил краем ладони по столу. Затем, вздохнул, как бы переводя дух, прошелся по диагонали от стола к занавеске окна, отодвинул ее немного, словно ища что-то на небосводе, помолчал и, немного выждав, подошел ко мне. Его взгляд обшарил мое потное лицо.
— А вот сына мне вашего жалю. Воспитали глупо. В "старых традициях!" Зачем? Чего он полез в эту гитлеровскую кашу? Пошел бы к Тито — жил бы как человек. Ему бы ордена прицепили, чинов надавали... Тито нужны такие молодчики. Тоже офицер... Краснов!
— Офицер Короля Петра! — поторопился я. — И не могу согласиться с вашей "чертовой матерью", к которой должны лететь "все короли". Моя идея...
— Щенок! Кто вас спрашивает об идеях! Молокосос! Не к тебе, а к твоему отцу я обращался. Хорош фрукт! Яблоко от красновской яблони не далеко откатилось!
Меркулов внезапно налился кровью, как клоп.
— Королевский офицер! Видали? А мускулы у тебя есть, королевский офицер? Пошлю тебя работать туда, куда Макар телят не гонял, так ты другое запоешь! Будешь поправлять то, что фашистские гады понапортили. Жалко, что мало вас контриков мы получили! Многим удалось смотать удочки и спрятаться под юбкой у западников. Ничего! В свое время и их получим. Со дня моря достанем!..
Нннет! Пулю в лоб вы не получите. Ни в лоб, ни в затылок. Жить вас заставим. Жить и работать! А придет время, во имя социалистической стройки сами передохнете.
— Я думаю, что этот разговор ни к чему не ведет! — неожиданно резко вставил отец.
— Чтооо! — взревел генерал МГБ. — Отдаете вы себе отчет, где вы находитесь и с кем говорите? На Лубянке! С Меркуловым! Я здесь хозяин. Я говорю что хочу! Помогла вам петиция, которую ваш дядюшка, атаман, на французском языке из Шпитталя послал? Что, вы думаете, что мы об этом не знаем/ Не помогут Вам ни Черчилли ни Трумэны, ни короли ни дипломаты! Если мы гаркнем, так они хвосты подожмут. Рассказывают, что цари ходили своих коней на берегах Одера водой поить, так мы, придет время, на берегах Темзы советских лошадей напоим!
Палец Меркулова судорожно нажал кнопку звонка на столе. В зал влетел офицер.
— Убрать их! С меня хватит! Но следователям скажи — "без применений"! Понял? Жить должны! Работать должны!..
Несмотря на протекшие 11 лет, встреча с Меркуловым и все им сказанное настолько врезалось в мою память, произведя в то время незабываемое впечатление, что я старался его передать с возможно абсолютной точностью, может быть что-либо упустив, но не прибавив.
На столе стыл чай. Стояли в вазочках не тронутые печенья и папиросы. Не польстились мы на меркуловское угощение.
|
|
|
